Ненадолго – не более чем на полчаса. Едучий он, лютик, все из кожи выжжет. После него творогом сие место намажу, чтоб страдания ваши облегчить и унять воспаление. Вот и все. – Ох, – всхлипнула беспомощно Елизавета, – да где же взять все это: и кипяток, и лютиков цвет, и творог?
– А это, – твердо произнес Данила, – уж моя забота. У нас, у каторжных, много чего сыскать можно. Не извольте сомневаться: к утру все позади будет! Сейчас мне за снадобьем уйти надобно, а пока приберу здесь: не ровен час, заявится кто-то, увидит ее, – Данила брезгливо кивнул на Фимку, – хлопот не оберешься!
Он высунулся за потайную дверь и поднял там какую-то тряпку, в которую и завернул труп. Крови из Фимкиной злобной башки натекло на диво мало, Данила растер лужицу по полу, ковром прикрыл, и ничего не стало видно. Затем он взвалил тело на плечо и скрылся в подземелье, а Елизавета только теперь сообразила, что мертвую-то Фимку он завернул в зеленый Алексеев плащ, так и валявшийся за потайной дверью!
Этого последнего потрясения Елизавета уж не смогла вынести. Поняв, что проклятая Фимка унесла с собой последнюю памятку о любимом, о былом счастье, она залилась такими буйными слезами, что, когда вернулся Данила с необходимыми средствами, находилась в состоянии, среднем между сном и явью, в каком-то оцепенении, и даже боль не в силах была вырвать ее из этого полумертвого состояния, да и не хотела Елизавета из него выходить, цеплялась за него, как за последнее спасение, ибо виделось ей, как бежит, бежит она вслед за Алексеем по лестнице, состоящей из бесчисленных ступеней, вроде Испанской лестницы в Риме, только еще длиннее, бежит из последних сил, а догнать никак не может.
Но вот наконец настигла, схватила за руку.
Он обернулся – так равнодушно, так неприветливо! Ни искорки прежней нежности в глазах! Чужое лицо, чужой взор, чужой голос.
– Любишь ли ты меня? Скажи! – взмолилась Елизавета, ибо только это, одно это всегда было для нее единственно важным в жизни, и рыдания вырвались из самой глубины ее истерзанного сердца.
Алексей медленно обратил к ней взор:
– Да нет... Я теперь другой!
Она снова и снова захлебывалась слезами в своем забытьи, а бедный Данила, изводящий клеймо на ее руке, думал, что Елизавета бьется и стонет от боли, которую причиняет он, и сам горько плакал от жалости к ней.
17. Возвращение героя
А он и вправду стал другим! Пережитое в Сербии оказалось сродни внезапной смертельной болезни, которая каким-то чудом отступилась, но в это еще не верится: чудится, живешь в каком-то изломанном, перевернутом мире, где всякое чувство, всякая мысль и даже движение имеют смысл лишь постольку, поскольку ты не уверен, а удастся ли тебе повторить его, испытать еще хоть раз... хоть раз?
Иногда ему казалось, что вместе с Арсением и впрямь погиб Вук Москов. Он умер для Сербии, он оплакан ею – а значит, он умер и для Алексея Измайлова и не может воскреснуть и вернуться. Словно бы некие двери сомкнулись – двери Сербии, двери гайдукского прошлого, оставив ему на память только зеленый крестьянский плащ, на который он обменял в Нови-Саде монашескую рясу. Нечто подобное уже случалось с Алексеем. Он дважды назывался чужим именем – и дважды проживал чужую жизнь, как если бы был не реальным человеком, а некою выдумкою досужего рассказчика. Но он теперь вернулся к себе истинному... а все-таки не к тому юному Алексею, который когда-то стремился в Запорожье! Этот новый человек смотрел в свое прошлое со спокойной и благодарной улыбкой, и даже если бы некая высшая сила дала ему возможность набело переписать некоторые черные страницы книги его бытия, Алексей не стал бы делать этого, за исключением разве одной строчки, в которой начертано: «Лисонька». Он намерен был оставить в памяти только то, к чему мог обернуться без стыда и слез. Когда, еще во время пути по Сербии на восток, до него дошли слухи, что Георгий Ватра вовсе не убит, а только ранен, Алексей не стал проверять эту весть. Он просто принял ее, запретив себе отягощаться сомнениями, – и продолжил путь. Георгий жив – дай бог, чтоб это было так! Тем лучше для него и для Сербии. Но Алексей должен по мере сил исполнить то, чему едва не помешало предательство в лесной избушке, то, что он обещал сделать Георгию: донести до русского царя весть о положении его южнославянских братьев. После этого он будет окончательно свободен от прошлого.
Он был сильным человеком, Алексей Измайлов, и почти все сложилось именно так, как он задумал.
Вот именно – почти...
Путь его в Россию пролегал через Полтаву, и там от дядюшки-губернатора, пролившего не одну слезу над племянником, коего давно почитали погибшим, Алексей узнал, что отец его, оставив свою подмосковную, переехал в нижегородское Измайлово, где и живет теперь вместе с дочерью. «Слава богу!» – подумал Алексей, изобразив приличное случаю изумление, ибо никому, даже дядюшке, не имел он охоты рассказывать обо всех подводных течениях своей судьбы. Во всяком случае, теперь он доподлинно знал, где искать Лисоньку.
Дядюшка оказался весьма полезен еще и тем, что ссудил оборванца племянника деньгами и платьем, а также дал ему рекомендательное письмо ко всесильному Никите Панину, который был верным сподвижником новой русской императрицы в первые годы ее владычества. Да, в ту пору власть российская быстро переходила из рук в руки, но Алексей Измайлов был не из тех, кто отягощает себя размышлениями о праве или бесправии престолонаследников. Персону русского самодержца он воспринимал априори как помазанника божьего и не дерзал оскорблять его (или ее) своими сомнениями. Русский царь, русская царица – какая разница для него и Сербии? Он узнал от Панина главное: идея серба Юрия Крижанича, который еще в XVII веке мечтал поднять греческих подданных Турции, при их помощи очистить русским дорогу на Константинополь, воскресить древнюю монархию Палеологов и освободить Европу от турок и татар, идея, которой был воодушевлен и Петр Великий, когда начинал кампанию 1711 года, – эта идея чрезвычайно занимала и Екатерину. С другой стороны, в начале своего царствования императрица меньше всего желала ссор с могущественной Австро-Венгрией. То есть мгновенного ответа на свои вопросы Алексей ни в коем случае получить не мог, и Панин, с помощью Алексея составивший памятную записку о Сербии для доклада в Иностранной коллегии, посоветовал молодому человеку пока заняться устройством собственных дел в России, пообещав извещать о всяком новом повороте событий.
Алексей был доволен таким решением, он мечтал уехать из Санкт-Петербурга как можно скорее. Мечты о вечном празднике придворной жизни не отягощали его нимало. Это была не его жизнь и не его судьба!
Особенно отчетливо он ощутил это, остановившись под стенами маленькой церкви на Ильинской горе. Утихла не только та давняя августовская буря, мешавшая землю, воду и небо, – утихло смятение, бушевавшее в душе Алексея все четыре года, прошедшие с того памятного дня. Глядя на тихую, серебристо-розовую Волгу, на белый покой просторных берегов, он чувствовал душою такой мир и тишину, что слезы счастья навернулись на глаза. Это был тот мир, про который господь сказал ученикам своим: «Мир мой даю вам...»
А церковь оказалась заперта, словно дорога к прошлому. Алексей даже и сам не знал, рад он этому или нет.
Подъехала нарядная, но заляпанная грязью карета, однако из нее никто не вышел: очевидно, увидели его напрасные попытки попасть в церковь.
Алексей стоял в задумчивости, кутаясь в плащ, поглубже надвинув треуголку: пробирал ветер. Была мысль поговорить со священником: вдруг окажется тот самый, кто венчал их с Лисонькою? Может быть, он согласится, пусть и за большие деньги, уничтожить старые записи? (Да, сичевик-запорожец и дерзкий гайдук еще жили в душе Алексея!) Однако то, что церковь оказалась заперта, поколебало его. Было в этом что-то ненапрасное. Как предупреждение, к которому необходимо прислушаться.
Алексей покорно склонил голову. Хорошо. Сначала он повидается с Лисонькой и с отцом.
Решительно двинулся к неказистому, грязному возку. Захлопнулась дверца, кучер прикрикнул на лошадей. Тронулась и чужая карета. Алексей, усаживаясь, с любопытством прильнул к окошку, разглядывая красивую упряжь, женский силуэт, смутно, загадочно мелькнувший за стеклом... Кучера обменялись угрюмыми взглядами, коротко ржанули лошади, кареты разъехались. И Алексей тотчас забыл об этой мимолетной встрече, всецело отдавшись дороге – дороге домой.
* * *
Сколько раз он воображал себе эту минуту! Сколько раз видел мысленным взором страдающее лицо Лисоньки, слышал ее упреки... Но действительность оказалась настолько иной, что оставалось только подивиться прихотливости Провидения, кое ошарашивает внезапностью своих даров и взысканий, словно бы с особенным удовольствием не оставляя камня на камне от наших предчувствий и опасений.
Когда Алексей подъехал к высокому крыльцу измайловской усадьбы, там уже стояла легонькая, нарядная повозка. Старый лакей, с трудом сгибая спину, придерживал дверцу, а со ступенек спускался румяный черноусый господин, ведя под руку стройную барышню, так укутанную в дорогие меха, словно на дворе стоял не легонький октябрьский, пронизанный солнцем морозец, а лютая январская стужа.
Завидев гостя, пара приостановилась. Лакей с удовольствием распрямил спину, обернулся, и Алексей узнал Никитича, своего старого дядьку. Горло перехватило: значит, он уже и впрямь добрался до дома! Уже почти в отцовских объятиях! Выскочив из кареты, сдернул треуголку, опасаясь лишь, что старый дядька не узнает его поседевшие, забранные черной лентою волосы (умыкали бурку крутые горки!), но, пока Алексей со смехом наблюдал, как изумленно расширяются старческие глаза, рядом раздался восторженный визг, и на него вдруг обрушилось что-то мягкое, теплое, душистое, шелковистое, залило его горячими, быстрыми слезами, осыпало бесчисленными поцелуями, затормошило, оглушило ахами, охами, всхлипываниями, смехом, и он сам уже смеялся, плакал, раздавал поцелуи, обнимал, что-то спрашивал, пока вдруг не понял, что держит в объятиях Лисоньку.
Меховой капор ее свалился и висел на лентах за спиной, ротонда распахнулась, гладко причесанные волосы раскудрявились, щеки горели румянцем. И Алексею достало лишь одного взгляда на нее, чтобы понять: зря он себя опасался, для него это не женщина – это сестра! Им стоило лишь раз встретиться глазами, чтобы эта невинная, родственная любовь из паутинки превратилась в нерасторжимые, радостные путы. Но он был поистине ошарашен, когда Лисонька подтолкнула к нему своего спутника и, как прежде, сияя зеркально-черными глазами, выпалила:
– Познакомьтесь, господа. Ах, как я счастлива вашей встречею! Это брат Алексей, коего живым увидеть уже не чаяли, а это мой жених, князь Павел Александрович Румянцев.
Алексей отдался ритуалу знакомства, но, когда все скопом ринулись в дом искать отца, причем Никитич, как молодой, прошмыгнул вперед, Алексей улучил минутку шепнуть сестре:
– Павел Александрович знает?
– Об чем? – вскинула она круглые тоненькие брови. – О нашем с тобой романе? – хихикнула смущенно, в точности как прежняя лукавая Лисонька. – Да ну, чепуха какая!
Чепуха?!
Алексей остолбенел и не скоро, наверное, собрался бы с мыслями, когда б на пороге не встал князь Измайлов. И все враз отодвинулось, враз исчезло для отца и сына, кроме счастья обретения любви.
Как описать эту встречу? Эти упреки, тотчас сменявшиеся благословениями? Слезы, переходящие в счастливый смех? Тысячи вопросов, каждый из которых был жизненно важным и в то же время никчемным, ибо сейчас имело значение лишь одно: возвращение Алексея, воскрешение погибшего! Вечер был похож на сон, только во сне никто не опустошает столько бутылок вина, не съедает столько яств и не прожигает трубочным пеплом ковров. Но хотя и говорят, что от радости не умирают, все ж к полуночи старому князю таково дурно сделалось, что сын и дочь поскорее уложили его в постель, а Павлу Александровичу пришлось гнать в Починки, где стоял пост, за военным лекарем. Тот определил сильнейший сердечный спазм, от коего больному не скоро предстояло оправиться.
Князь Румянцев отбыл домой, опечаленный до глубины души, ибо предчувствовал, что внезапное недомогание Измайлова дурно скажется на его намерении сыграть с Лисонькою свадьбу под Рождество. Предчувствия не обманули: только весной окончательно миновала опасность для Михайлы Ивановича, – но в тот вечер, конечно, никто об сем знать не мог, а потому молодой князь с княжною, сидя у его постели, хоть и были встревожены нездоровьем oтца, все же полагали непременным выяснить свои отношения.
– Я так виноват перед тобою, Лисонька, – шептал Алексей, уверенный, что отец спит и не слышит их разговора. – Тяжело... Все эти годы иго на себе ношу. Казнился черной казнью! Ты небось проклинала меня?
– Иная жизнь, друг мой, – тихо отвечала Лисонька. – И мы иные!
– Я боялся, ты погибла, но потом Николка случайно увидал тебя в Елагином доме – одинокую, больную, – и я бога возблагодарил. Как же ты до дому добралась, Лисонька?
– Сама не знаю. Еще и теперь ни шагу своего вспомнить не могу. Бог спас – что еще сказать?
– Да... страшно подумать, что ты тогда чувствовала.
– Ничего, кроме горя.
– Я тоже.
Они надолго замолчали, вслушиваясь в слабое дыхание старого князя. Лисонька видела перед собою широко открытые мертвые глаза Тауберта, Алексей – искаженное лицо Неонилы Федоровны, но оба были уверены, что думают об одном и том же.
– Сколько бед мы перенесли – и все из-за нее, – пробормотал Алексей, и Лисонька не тотчас сообразила, о ком речь. Но и в самом деле: если б Неониле Федоровне не втемяшилось поженить их с Алексеем, то Лисоньке и Эрику не понадобилось бы тайное бегство, а стало быть, он мог бы остаться в живых!
– Я даже не знаю, где погребена эта злодейка. Будь моя воля, бросил бы ее воронам! – проворчал Алексей, но Лисонька торопливо перекрестилась сама и перекрестила брата.
– Не надо так говорить! Пусть будет ей царствие небесное. А схоронили ее мы с Силуяном. Может, помнишь – жил по соседству с нами бобыль? Он меня после той беды выходил – теперь у нас в Измайлове живет. Женился на богатой вдове, хозяином стал. Про тетушку же случайно узнал: мол, померла женщина такая-то из себя в Ильинской церкви. Понял, кто это. Забрал ее оттуда. Поп какой-то перепуганный был, двух слов связать не мог, никакого толку от него Силуян не добился, как тетушка там могла очутиться? Схоронили ее, а все так в безвестности и остались.
– Да уж, Николка крепко того попа припугнул! Мол, пикнешь хоть полслова кому – сразу на тот свет тебя отправлю! – печально усмехнулся Алексей, вспомнив отчаянное лицо друга и помертвевшего от страха батюшку.
Лисонька наморщила лоб.
– Николка? А он тут при чем?
– То есть как? – опешил Алексей. – Ты что, забыла? Он же дружка мой был!
– Да, помню, вы с ним дружили, – рассеянно обронила Лисонька, уставясь в темный угол опочивальни, словно вглядывалась в прошлое, в один из тех дней, когда за столом в Елагином доме сидели князь Измайлов, Эрик фон Тауберт и Николка Бутурлин, а Лисонька под неусыпным взором Неонилы Федоровны подавала чай. – А, наконец-то я поняла! Тетушка, наверное, бросилась за мной в погоню – она ведь не знала, куда я на самом деле пошла! – и поняла, зачем вы ждете в церкви.
Алексей с жалостью смотрел на нее: «Бедная, бедная сестра! Конечно, события того вечера были столь ужасны, что у нее в памяти все спуталось. Слава богу, она так добра, что не упрекает меня за глупость, за безрассудство!»
– Даже не знаю, как я все это пережила, – чуть слышно проронила Лисонька. – Боже мой! Казалось, едем к счастью, а тут такое! И ветер, какой тогда был ветер! Так холодно...
– Волга ярилась... – эхом отозвался Алексей. – Если бы не Николка, я, наверное, погиб бы, особенно когда увидел, что тебя нигде нет.
– Ты так страдал?! – вскинула она прекрасные, влажные глаза. – Знаешь, я не могла ни о чем думать, только о своей любви. И надеялась, ты не заметишь подмены, а потом все-таки простишь меня. А ты ждал, ждал напрасно...
Алексей недоуменно нахмурился. О чем она?
– Меня одно оправдывает: это была рука судьбы! – жарким шепотом воскликнула Лисонька и испуганно покосилась на спящего отца: не разбудила ли? – Ну ты только представь, каково ужасно было бы, если б я пришла все-таки в церковь, если бы нас обвенчали, а потом все выяснилось?
– Если бы? – тупо повторил Алексей. – Как это – если бы?
– Ну, если бы я не обманула тогда тетеньку, – терпеливо, как ребенку, пояснила Лисонька. – Это все Лизонька моя придумала. Она так любила тебя... Видишь, нас она от греха спасла, а ее судьба так тяжело сложилась, так диковинно, вроде твоей. Тоже странствовала, до самой Италии добралась! А вот если бы она тогда дошла до церкви и вас обвенчали бы, все, возможно, окончилось бы счастливо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37