.. но как было запретить ей обжигать его огнем влюбленных взоров?
Вук только и мог, что силился не замечать этого. Он втихомолку надеялся, что Аница понимает: ему не до любви, не до женщин, у него одна война на уме! И она, пожалуй, это понимала, смирялась со всем, но лишь до поры до времени. Она ждала... Чего? Вук знал, что дождаться ей не суждено, – и душа болела у него, и злился он то на Аницу, то на себя – а изменить ничего не мог.
Как-то раз чета обрушилась на турецкий обоз, идущий из Банялуки в Дервенту и ставший привалом на роскошной поляне, под сенью цветущих яблонь и груш: уже был май. С обозом ехал в Банялуку муселим этого округа, объезжавший свои владения, и, по слухам, его повозки были нагружены золотыми дукатами. Но не это было главным! Муселим вел в тюрьму два десятка кметов, которые за непослушание своим господам подлежали гораздо более суровому наказанию, чем порка.
Гайдуки ударили по османам как гром среди ясного неба! Охрана обоза сперва ощетинилась ружьями и саблями, но очень скоро была вся повыбита (стреляли, чудилось, сами кусты и деревья!), и муселим обратился в бегство. Да разве побежишь с обозом по лесным и горным дорогам! Сначала оттоманцы бросали одну за другой телеги, потом и пленных, и помышляли теперь только о спасении собственной жизни.
Вук увидал в толпе турок женщину, неловко сидевшую верхом. Чадра у нее слетела, она едва не падала с лошади, являя собой картину такого испуга и отчаяния, что у него дрогнуло сердце. Миг – и свалится, затопчут лошади, не то – собьет шальная пуля! И он сказал собравшимся вокруг нескольким гайдукам:
– Кто берется привести мне эту женщину, чтоб не мучилась, бежавши, того щедро награжу!
Тут же Арсений, случившийся рядом, разыгравши коня, пустился на беглецов.
Османы пытались стрелять в него, но напрасно. Изловчась, Арсений схватил за узду коня, на котором сидела турчанка, и привел к Вуку.
Тот протянул ему шитые золотом и серебром ножны своего ганджара – знал, что у Арсения на них давно разгорелись глаза, – но тот, отведя руку Москова, сказал:
– Благодарствуй! Я сам возле нее больше нашел!
И, судя по его пламенным взорам, можно было не сомневаться, что речь идет не о деньгах, а об истинном сокровище красоты...
Она и впрямь была чудно красива, и даже с растрепанными косами, в запыленном зеленом ференджи была похожа на необычайный цветок, диковинную птицу, разноцветную бабочку!
– В точности такими, – пробормотал Йово, – должны быть гурии в мусульманском раю!
Все это так, но куда же было ее теперь девать? Обоз отбит, охрана частью рассеялась, частью полегла под выстрелами. Увести ее в отряд? Но такая красота непременно стала бы предметом распрей: ею пожелал бы владеть всякий! Вот уже и сейчас Миленко, приметив, как Вук любуется пленницей, молвил:
– Не помню, говорил ли я тебе, побратим, о нашем сербском богатыре, Крылатом Хреле? Про его силу рассказывали чудеса. Далеко в поле за Рашкою, которая протекает под Хрелиной горой, показывают дерево: до этого дерева Хреля, говорят, бросал свой тяжелый буздоган из-за реки. Однажды ему пришла охота жениться, и он нашел себе молодую прекрасную девушку. Через два дня после свадьбы он взошел на свою башню, чтобы показать силу гостям, бросил булаву – и добросил ее не так далеко, как прежде. «Погоди, – сказали ему гости, смеясь, – поживешь еще с женою, и буздоган твой не долетит и до Рашки!» Хреля не ответил: он сошел вниз, взял свою жену в охапку и, размахнувшись, бросил бабу в реку!
Гайдуки захохотали, добродушно поглядывая на Вука, и только Арсений и Аница смотрели недобро.
– Не гнать же ее теперь, – пробурчал Вук смущенно. – Но и вам, охальникам, ее не видать! Давно хотел сказать: пускай Аница идет жить в деревню, не место ей среди мужиков; а вместе с ней поселится и эта девойка. Глядишь, найдется добрый человек, возьмет ее за себя по чести и по совести, а нет – сопроводим ее в Банялуку: какому ни есть почтенному турчину достанется...
Ох, как взвилась Аница! Ни словом не обмолвилась, не поперечилась никак, но глаза вспыхнули лютой ревностью, словно Вук приуготовил турчанку себе в наложницы, а не отослал от себя.
А он уже и сам толком не понимал, почему велел спасти ее. Не красота турчанки поразила его, хотя она была замечательной. На миг проблеснуло невероятное сходство с той, которая погибла по его невинной прихоти, с Рюкийе-ханым, и Вук возмечтал: а вдруг она чудом спаслась, осталась жива... Тут же понял, что ошибся, но жалость уже овладела его сердцем, и он отдал приказ спасти ее.
Конечно, все дело было в Рюкийе! Он неизгладимо запечатлел ее в сердце своем, и чудилось, что все женщины, встреченные им прежде и потом, – лишь бледные грани ее образа. Вот к ней-то он не испытывал той снисходительной брезгливости, какую вызывали и Аница, и прекрасная турчанка, хотя Рюкийе была даже не жертвой насилия, а любимой наложницей султана Гирея. Но для Вука этого как бы не существовало. Прошлого не было! О ее судьбе он знать ничего не желал, кроме одного: что она жива. О, если бы так! Если бы Вук мог поверить, что видения, порою являвшиеся к нему в некоем мистическом озарении, не бред воспаленного ума и тоскующего сердца, а та экстатическая сила, которая, будучи возбуждена пылким желанием или чрезвычайно живым представлением, может переносить дух на невероятные расстояния, в дальние, непредставимые места! Например, как-то раз – это было еще в октябре, он запомнил, что они с Миленко тогда еще путешествовали по Боснии, – Вук на привале ударился в воспоминания. Мысль его разнеслась, сердце разгорелось... Вдруг его словно бы ударило что-то по глазам – и в промельке света возникло лицо Рюкийе.
Он едва узнал ее, она была совсем другая, чем там, на галере: в красивом зеленом платье, с изысканной прическою, – но лицо ее было таким же испуганным, как в тот миг, когда сабля Сеид-Гирея свистела около головы Леха Волгаря, а вокруг все горело, лилась кровь. И тут словно некая темная волна выплеснулась из зеркала и ударила Вука! Это было предчувствие страшной опасности... но самым страшным было то, что грозила она не ему, а Рюкийе.
– Берегись! – безотчетно выкрикнул Вук и очнулся от звука собственного голоса. Пришлось бессвязно объяснять всполошившимся друзьям, что ему просто-напросто приснился дурной сон.
Второй подобный случай был уже на исходе зимы. Вук и Миленко сидели на поляне, ожидая разведчиков, ушедших в Банялуку, и смотрели на синие зубцы гор. Миленко задумчиво покуривал трубочку, а Вук крепко задумался. Как всегда, о Рюкийе.
Жива ли она? Помнит ли?
Солнце играло со снегом, сверкало. Вук засмотрелся на шаловливые искры. Они мельтешили, выстраиваясь в длинный ряд огоньков, и Вук разглядел, что перед ним открывается как бы коридор взаимно отраженных зеркал, а в конце этого коридора, между двух свечей, сидит Рюкийе и смотрит прямо в его глаза.
Она была невероятно далеко – и в то же время так близко, что чудилось: протяни руку – и коснешься ее!..
Вук рванулся вперед... но тут громко запыхтел трубкою Миленко и вскочил на ноги, дрожа и смеясь: – Холодно!
Видение исчезло.
* * *
А все же в недобрый час разметали гайдуки тот османский обоз! Добыча, конечно, была хороша, но ярость банялукского муселима превзошла все ожидания. Османы не разучились воевать, так что карательные отряды, шедшие на поиск четы Георгия, определенно должны были стереть с лица земли даже воспоминание о злосчастных гяурах. Спасла отряд случайность: Арсений, который признавал только власть Георгия, а пришлого харамбаши, как он называл Миленко, почти ни во что не ставил, самовольно ушел в соседнюю деревню навестить кума, да по дороге наткнулся на оттоманцев – и еле ноги унес, но успел предупредить своих об опасности.
И он, и большая часть гайдуков, и сам Миленко настаивали принять бой, однако оба русских требовали отступить: силы противника были слишком велики. Георгий предложил отойти за Саву, но не углубляться в австрийские земли, а осесть на самой границе, чтобы в любое время можно было одолеть речную преграду и ударить по османам. Только этим обещанием впредь не давать мусульманам спуску и удалось утихомирить горячие головы, после чего отряд спешно переправился через Саву на нескольких больших лодках и плотах, но был вынужден побросать часть снаряжения, орудий, лошадей и прочего добра, недавно взятого в бою. Впрочем, оставили все без сожаления: сошлись на том, что это навлекло на отряд несчастья. Аница, которую, конечно, тоже взяли с собой, как и пленную турчанку, неистовствовала, крича, что эту ведьму надо убить или хотя бы оставить, что именно она принесла все беды! Вук в сердцах едва не отвесил Анице пощечину – и вскоре пожалел, что не сделал этого, ибо посередине реки Аница вдруг изо всех сил толкнула турчанку – и та упала в воду. Она скрылась в волнах, даже не вскрикнув, и сразу пошла на дно, а покрасневшая вокруг бортов вода свидетельствовала, что Аница наверняка ударила ненавистную ей красавицу ножом.
Ни Вук, ни Миленко, ни Георгий ничего не могли поделать: они находились в другой лодке, – и только с ужасом переглянулись. Вук схватился за пистолет, но Георгий нахмурился, и тот одумался: что же он, вон как недобро смотрят гайдуки! Пожалуй, только Арсению было истинно жаль несчастную: это читалось на его лице, остальные же никогда не понимали прихоти Москова – добро взял бы девушку в наложницы, а то просто поселил эту чужинку среди своих! Пожалуй, они, как Аница, верили, что иноземка навлекла на них несчастье, а Аницу все жалели, и в глазах гайдуков случившееся было чем-то вроде мести молодой сербиянки за погубленную семью. Они бы не простили Вуку наказания Аницы, и только Миленко осмелился сказать ей резкое, злое слово.
Вук смолчал... но теперь Аница сделалась ему воистину омерзительна, и он с трудом скрывал это, ибо сердцем чувствовал: это была не месть за семью, Аница убила ту, в ком видела соперницу. Она ведь не знала, что сердце Вука заперто для любви! И даже о смерти турчанки он жалел только как о безвозвратно загубленной красоте.
Чета обосновалась близ деревушки Савска Обала , которая вполне оправдывала свое название, ибо лежала как раз по берегу Савы. Пара пустяков – переправиться на турецкую сторону! Но теперь Вук наконец понял, что имели в виду Георгий, и Арсений, и Йово, и Миленко, говоря, будто в Турции славянину свободнее, чем в Австрии: швабы словно бы изменили землю, воздух и воду, будто подмешали в них что-то чужеродное, тлетворное.
Это нечто была религия, и Вук осознал, что столкновение трех верований на Балканах всегда будет источником множества страданий именно потому, что славяне, как никакой другой народ Европы, фанатичны в вопросах веры благодаря своей душевной чистоте и искренности. Когда речь идет о душе, для славян не существуют всякие хитроумные уловки и увертки, принятые у французов, англичан или немцев. Они могут идти только прямой дорогой духа, пусть даже это – путь на Голгофу. Это-то и делает славян страшно неприятными для воспитанных западным иезуитизмом народов, которые не выносят этой простодушной, детской, чистой прямолинейности, а видят в ней нечто вызывающе дерзкое, как бы насмешку и порицание, что-то такое, что оскорбляет, жжет, режет их – и вынуждает видеть в славянстве своего первого врага.
В каждой деревне был костел, а если нет – то непременно там околачивался миссионер римско-католической церкви, неустанно обрабатывающий эту ниву во славу своего господа. И лютой ненавистью исполнились сердца церковников, когда перед сербами зазвучали пламенные речи Георгия – лучшего из проповедников православия и великой славянской идеи, каких когда-либо слышал Вук.
Георгий поддерживал негаснущим костер той глухой, упорной ненависти, которую сербы противопоставляли проискам римской церкви и в которой врожденный фанатизм сливался с вполне понятным возмущением. Слово «венценосец» – именно этот Орден представлял интересы латинов в оккупированных сербских землях – здесь почиталось за бранное. Если Орден касался какой-нибудь церкви, население считало ее поруганной. Если поблизости не было православного священника, люди отказывались от богослужений, не совершали браков, не крестили детей, не отпевали умерших. Старый дед шайкаша Йово, умирая, более всего боялся, что родные отнесут его тело в оскверненную Орденом церковь, и заставил внука дать клятву, что он избавит старика от величайшего поругания. Георгий пообещал, что сам сопроводит старика в последний путь, – и тот умер спокойным и почти счастливым. С тех пор Георгий фактически превратился в православного священника во всех прибрежных посавских деревнях. Мало кто знал, что у него не было официального сана: его беспредельная вера и вера в него значили куда больше! Конечно, Вук страшно тревожился за жизнь старшего товарища, что называется, не снимал руки с ганджара, каждую минуту ожидая налета венценосцев на Савску Обалу, но он мало знал их хитрость... Орден предпочитал разбойничьи методы только на турецкой территории, а на землях, подвластных ее императорскому величеству Марии-Терезии, действовал в рамках официальных, старательно блюдя свою законопослушность. До поры до времени, конечно.
Пока что Вуку не довелось повидать еще ни одного венценосца, кроме патера Павелича, молодого хорвата, образованного, знающего мир, вдобавок прекрасного лекаря. Всем было известно, что Павелич ушел в католическую семинарию против воли отца (его семья жила в Загребе), отказался от значительного наследства, презрел все удобства богатой жизни, чуждался роскоши. Он был прекрасным оратором и умным, достойным противником Георгия, хотя бы потому, что не отважился вступать с ним в прилюдные споры, а предпочитал воздействовать на крестьян показной добротой, всепрощением, милосердием.
Вук, безусловно, верил Миленко и Георгию, что венценосцы опасны и коварны, но у него пока не было случая самому в сем убедиться. Этот Павелич казался ему неплохим человеком. Вдобавок ко всему у него всегда водились деньги – и он щедро делился ими с бедняками, пусть даже и православными.
Он отлично говорил по-сербски, не оскорбляя слуха крестьян ненавистной швабской речью, речью немче – немой, чужой. В его внешности не было ничего холодного, пугающего, и как ни стращали матери детей «швабским патером», одна его улыбка располагала к себе и детей, и взрослых. Всем своим обликом он как бы предлагал честную борьбу и открытое соперничество за души людей, и Вук отчасти понимал, почему, например, Аница, которая избегала теперь встречаться с гайдуками, охотно говорит с Павеличем.
Аницу поселили в пустующем домишке на окраине Савской Обалы, и побратимы считали своим долгом порою навещать ее. Радости это, впрочем, никому не приносило, и Вук не удивлялся тому, что лицо Аницы при виде их приобретает угрюмое, замкнутое выражение: оно словно зеркало отражало выражение лиц побратимов. Вук не мог простить Анице убийства турчанки, этого лютого и бессмысленного злодейства, а Миленко... Миленко, чудилось, ненавидел ее за каждое сказанное слово, за каждый взгляд, каждое движение, доказывающее, что она жива, жива – в то время как Бояна убила себя.
Но Анице было всего лишь семнадцать, она хотела любви и счастья, она не могла жить, вечно терзаясь собственным позором и презирая себя, чего желал бы для нее Миленко! Поняв, что Вук для нее недостижим, что молодые гайдуки всегда будут держаться от нее в отдалении, не находя проку в робких ухаживаниях молодых крестьян Савской Обалы, она вдруг обратила все свои чары на молодого латина, хорвата, который появился в деревне почти одновременно с гайдукской четою. Вук столкнулся с ним однажды, уходя от Аницы, – и едва сдержался, чтобы не расхохотаться: это был Владо, его сокамерник из Сараева! Конечно, тот не узнал Москова, и Вук не смог не созорничать – накинулся на Владо, осыпая его шутливыми тумаками и крича:
– Греховодник! Нечестивец! Исчадие диавола!.. – в точности как вопил в тюрьме, приманивая караульных.
Бедный Владо взвыл от ужаса, когда какой-то воинственный гайдук накинулся на него с кулаками, но, узнав эти голубые глаза и седые волосы, не поверил себе:
– Падре? Вы?! Что с вами? – и тут же, опасливо озираясь, прошептал: – Клянусь, я вас не выдам!
Вук со смехом пояснил, что он не переодетый шпион в отряде гайдуков, а, наоборот, лицедействовал в монашеской рясе при их первой встрече, и его еще пуще развеселило выражение ужаса, мелькнувшее на лице хорвата при известии о таком святотатстве. Вуку даже почудилось, что Владо сейчас повернется и сломя голову кинется от него прочь, но тут взор юноши упал на Аницу, стоявшую на крыльце, – и загорелся таким восторгом, что Вук только вздохнул, словно старик, который вспоминает далекое прошлое, видя молодых влюбленных. Но это был и вздох облегчения:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Вук только и мог, что силился не замечать этого. Он втихомолку надеялся, что Аница понимает: ему не до любви, не до женщин, у него одна война на уме! И она, пожалуй, это понимала, смирялась со всем, но лишь до поры до времени. Она ждала... Чего? Вук знал, что дождаться ей не суждено, – и душа болела у него, и злился он то на Аницу, то на себя – а изменить ничего не мог.
Как-то раз чета обрушилась на турецкий обоз, идущий из Банялуки в Дервенту и ставший привалом на роскошной поляне, под сенью цветущих яблонь и груш: уже был май. С обозом ехал в Банялуку муселим этого округа, объезжавший свои владения, и, по слухам, его повозки были нагружены золотыми дукатами. Но не это было главным! Муселим вел в тюрьму два десятка кметов, которые за непослушание своим господам подлежали гораздо более суровому наказанию, чем порка.
Гайдуки ударили по османам как гром среди ясного неба! Охрана обоза сперва ощетинилась ружьями и саблями, но очень скоро была вся повыбита (стреляли, чудилось, сами кусты и деревья!), и муселим обратился в бегство. Да разве побежишь с обозом по лесным и горным дорогам! Сначала оттоманцы бросали одну за другой телеги, потом и пленных, и помышляли теперь только о спасении собственной жизни.
Вук увидал в толпе турок женщину, неловко сидевшую верхом. Чадра у нее слетела, она едва не падала с лошади, являя собой картину такого испуга и отчаяния, что у него дрогнуло сердце. Миг – и свалится, затопчут лошади, не то – собьет шальная пуля! И он сказал собравшимся вокруг нескольким гайдукам:
– Кто берется привести мне эту женщину, чтоб не мучилась, бежавши, того щедро награжу!
Тут же Арсений, случившийся рядом, разыгравши коня, пустился на беглецов.
Османы пытались стрелять в него, но напрасно. Изловчась, Арсений схватил за узду коня, на котором сидела турчанка, и привел к Вуку.
Тот протянул ему шитые золотом и серебром ножны своего ганджара – знал, что у Арсения на них давно разгорелись глаза, – но тот, отведя руку Москова, сказал:
– Благодарствуй! Я сам возле нее больше нашел!
И, судя по его пламенным взорам, можно было не сомневаться, что речь идет не о деньгах, а об истинном сокровище красоты...
Она и впрямь была чудно красива, и даже с растрепанными косами, в запыленном зеленом ференджи была похожа на необычайный цветок, диковинную птицу, разноцветную бабочку!
– В точности такими, – пробормотал Йово, – должны быть гурии в мусульманском раю!
Все это так, но куда же было ее теперь девать? Обоз отбит, охрана частью рассеялась, частью полегла под выстрелами. Увести ее в отряд? Но такая красота непременно стала бы предметом распрей: ею пожелал бы владеть всякий! Вот уже и сейчас Миленко, приметив, как Вук любуется пленницей, молвил:
– Не помню, говорил ли я тебе, побратим, о нашем сербском богатыре, Крылатом Хреле? Про его силу рассказывали чудеса. Далеко в поле за Рашкою, которая протекает под Хрелиной горой, показывают дерево: до этого дерева Хреля, говорят, бросал свой тяжелый буздоган из-за реки. Однажды ему пришла охота жениться, и он нашел себе молодую прекрасную девушку. Через два дня после свадьбы он взошел на свою башню, чтобы показать силу гостям, бросил булаву – и добросил ее не так далеко, как прежде. «Погоди, – сказали ему гости, смеясь, – поживешь еще с женою, и буздоган твой не долетит и до Рашки!» Хреля не ответил: он сошел вниз, взял свою жену в охапку и, размахнувшись, бросил бабу в реку!
Гайдуки захохотали, добродушно поглядывая на Вука, и только Арсений и Аница смотрели недобро.
– Не гнать же ее теперь, – пробурчал Вук смущенно. – Но и вам, охальникам, ее не видать! Давно хотел сказать: пускай Аница идет жить в деревню, не место ей среди мужиков; а вместе с ней поселится и эта девойка. Глядишь, найдется добрый человек, возьмет ее за себя по чести и по совести, а нет – сопроводим ее в Банялуку: какому ни есть почтенному турчину достанется...
Ох, как взвилась Аница! Ни словом не обмолвилась, не поперечилась никак, но глаза вспыхнули лютой ревностью, словно Вук приуготовил турчанку себе в наложницы, а не отослал от себя.
А он уже и сам толком не понимал, почему велел спасти ее. Не красота турчанки поразила его, хотя она была замечательной. На миг проблеснуло невероятное сходство с той, которая погибла по его невинной прихоти, с Рюкийе-ханым, и Вук возмечтал: а вдруг она чудом спаслась, осталась жива... Тут же понял, что ошибся, но жалость уже овладела его сердцем, и он отдал приказ спасти ее.
Конечно, все дело было в Рюкийе! Он неизгладимо запечатлел ее в сердце своем, и чудилось, что все женщины, встреченные им прежде и потом, – лишь бледные грани ее образа. Вот к ней-то он не испытывал той снисходительной брезгливости, какую вызывали и Аница, и прекрасная турчанка, хотя Рюкийе была даже не жертвой насилия, а любимой наложницей султана Гирея. Но для Вука этого как бы не существовало. Прошлого не было! О ее судьбе он знать ничего не желал, кроме одного: что она жива. О, если бы так! Если бы Вук мог поверить, что видения, порою являвшиеся к нему в некоем мистическом озарении, не бред воспаленного ума и тоскующего сердца, а та экстатическая сила, которая, будучи возбуждена пылким желанием или чрезвычайно живым представлением, может переносить дух на невероятные расстояния, в дальние, непредставимые места! Например, как-то раз – это было еще в октябре, он запомнил, что они с Миленко тогда еще путешествовали по Боснии, – Вук на привале ударился в воспоминания. Мысль его разнеслась, сердце разгорелось... Вдруг его словно бы ударило что-то по глазам – и в промельке света возникло лицо Рюкийе.
Он едва узнал ее, она была совсем другая, чем там, на галере: в красивом зеленом платье, с изысканной прическою, – но лицо ее было таким же испуганным, как в тот миг, когда сабля Сеид-Гирея свистела около головы Леха Волгаря, а вокруг все горело, лилась кровь. И тут словно некая темная волна выплеснулась из зеркала и ударила Вука! Это было предчувствие страшной опасности... но самым страшным было то, что грозила она не ему, а Рюкийе.
– Берегись! – безотчетно выкрикнул Вук и очнулся от звука собственного голоса. Пришлось бессвязно объяснять всполошившимся друзьям, что ему просто-напросто приснился дурной сон.
Второй подобный случай был уже на исходе зимы. Вук и Миленко сидели на поляне, ожидая разведчиков, ушедших в Банялуку, и смотрели на синие зубцы гор. Миленко задумчиво покуривал трубочку, а Вук крепко задумался. Как всегда, о Рюкийе.
Жива ли она? Помнит ли?
Солнце играло со снегом, сверкало. Вук засмотрелся на шаловливые искры. Они мельтешили, выстраиваясь в длинный ряд огоньков, и Вук разглядел, что перед ним открывается как бы коридор взаимно отраженных зеркал, а в конце этого коридора, между двух свечей, сидит Рюкийе и смотрит прямо в его глаза.
Она была невероятно далеко – и в то же время так близко, что чудилось: протяни руку – и коснешься ее!..
Вук рванулся вперед... но тут громко запыхтел трубкою Миленко и вскочил на ноги, дрожа и смеясь: – Холодно!
Видение исчезло.
* * *
А все же в недобрый час разметали гайдуки тот османский обоз! Добыча, конечно, была хороша, но ярость банялукского муселима превзошла все ожидания. Османы не разучились воевать, так что карательные отряды, шедшие на поиск четы Георгия, определенно должны были стереть с лица земли даже воспоминание о злосчастных гяурах. Спасла отряд случайность: Арсений, который признавал только власть Георгия, а пришлого харамбаши, как он называл Миленко, почти ни во что не ставил, самовольно ушел в соседнюю деревню навестить кума, да по дороге наткнулся на оттоманцев – и еле ноги унес, но успел предупредить своих об опасности.
И он, и большая часть гайдуков, и сам Миленко настаивали принять бой, однако оба русских требовали отступить: силы противника были слишком велики. Георгий предложил отойти за Саву, но не углубляться в австрийские земли, а осесть на самой границе, чтобы в любое время можно было одолеть речную преграду и ударить по османам. Только этим обещанием впредь не давать мусульманам спуску и удалось утихомирить горячие головы, после чего отряд спешно переправился через Саву на нескольких больших лодках и плотах, но был вынужден побросать часть снаряжения, орудий, лошадей и прочего добра, недавно взятого в бою. Впрочем, оставили все без сожаления: сошлись на том, что это навлекло на отряд несчастья. Аница, которую, конечно, тоже взяли с собой, как и пленную турчанку, неистовствовала, крича, что эту ведьму надо убить или хотя бы оставить, что именно она принесла все беды! Вук в сердцах едва не отвесил Анице пощечину – и вскоре пожалел, что не сделал этого, ибо посередине реки Аница вдруг изо всех сил толкнула турчанку – и та упала в воду. Она скрылась в волнах, даже не вскрикнув, и сразу пошла на дно, а покрасневшая вокруг бортов вода свидетельствовала, что Аница наверняка ударила ненавистную ей красавицу ножом.
Ни Вук, ни Миленко, ни Георгий ничего не могли поделать: они находились в другой лодке, – и только с ужасом переглянулись. Вук схватился за пистолет, но Георгий нахмурился, и тот одумался: что же он, вон как недобро смотрят гайдуки! Пожалуй, только Арсению было истинно жаль несчастную: это читалось на его лице, остальные же никогда не понимали прихоти Москова – добро взял бы девушку в наложницы, а то просто поселил эту чужинку среди своих! Пожалуй, они, как Аница, верили, что иноземка навлекла на них несчастье, а Аницу все жалели, и в глазах гайдуков случившееся было чем-то вроде мести молодой сербиянки за погубленную семью. Они бы не простили Вуку наказания Аницы, и только Миленко осмелился сказать ей резкое, злое слово.
Вук смолчал... но теперь Аница сделалась ему воистину омерзительна, и он с трудом скрывал это, ибо сердцем чувствовал: это была не месть за семью, Аница убила ту, в ком видела соперницу. Она ведь не знала, что сердце Вука заперто для любви! И даже о смерти турчанки он жалел только как о безвозвратно загубленной красоте.
Чета обосновалась близ деревушки Савска Обала , которая вполне оправдывала свое название, ибо лежала как раз по берегу Савы. Пара пустяков – переправиться на турецкую сторону! Но теперь Вук наконец понял, что имели в виду Георгий, и Арсений, и Йово, и Миленко, говоря, будто в Турции славянину свободнее, чем в Австрии: швабы словно бы изменили землю, воздух и воду, будто подмешали в них что-то чужеродное, тлетворное.
Это нечто была религия, и Вук осознал, что столкновение трех верований на Балканах всегда будет источником множества страданий именно потому, что славяне, как никакой другой народ Европы, фанатичны в вопросах веры благодаря своей душевной чистоте и искренности. Когда речь идет о душе, для славян не существуют всякие хитроумные уловки и увертки, принятые у французов, англичан или немцев. Они могут идти только прямой дорогой духа, пусть даже это – путь на Голгофу. Это-то и делает славян страшно неприятными для воспитанных западным иезуитизмом народов, которые не выносят этой простодушной, детской, чистой прямолинейности, а видят в ней нечто вызывающе дерзкое, как бы насмешку и порицание, что-то такое, что оскорбляет, жжет, режет их – и вынуждает видеть в славянстве своего первого врага.
В каждой деревне был костел, а если нет – то непременно там околачивался миссионер римско-католической церкви, неустанно обрабатывающий эту ниву во славу своего господа. И лютой ненавистью исполнились сердца церковников, когда перед сербами зазвучали пламенные речи Георгия – лучшего из проповедников православия и великой славянской идеи, каких когда-либо слышал Вук.
Георгий поддерживал негаснущим костер той глухой, упорной ненависти, которую сербы противопоставляли проискам римской церкви и в которой врожденный фанатизм сливался с вполне понятным возмущением. Слово «венценосец» – именно этот Орден представлял интересы латинов в оккупированных сербских землях – здесь почиталось за бранное. Если Орден касался какой-нибудь церкви, население считало ее поруганной. Если поблизости не было православного священника, люди отказывались от богослужений, не совершали браков, не крестили детей, не отпевали умерших. Старый дед шайкаша Йово, умирая, более всего боялся, что родные отнесут его тело в оскверненную Орденом церковь, и заставил внука дать клятву, что он избавит старика от величайшего поругания. Георгий пообещал, что сам сопроводит старика в последний путь, – и тот умер спокойным и почти счастливым. С тех пор Георгий фактически превратился в православного священника во всех прибрежных посавских деревнях. Мало кто знал, что у него не было официального сана: его беспредельная вера и вера в него значили куда больше! Конечно, Вук страшно тревожился за жизнь старшего товарища, что называется, не снимал руки с ганджара, каждую минуту ожидая налета венценосцев на Савску Обалу, но он мало знал их хитрость... Орден предпочитал разбойничьи методы только на турецкой территории, а на землях, подвластных ее императорскому величеству Марии-Терезии, действовал в рамках официальных, старательно блюдя свою законопослушность. До поры до времени, конечно.
Пока что Вуку не довелось повидать еще ни одного венценосца, кроме патера Павелича, молодого хорвата, образованного, знающего мир, вдобавок прекрасного лекаря. Всем было известно, что Павелич ушел в католическую семинарию против воли отца (его семья жила в Загребе), отказался от значительного наследства, презрел все удобства богатой жизни, чуждался роскоши. Он был прекрасным оратором и умным, достойным противником Георгия, хотя бы потому, что не отважился вступать с ним в прилюдные споры, а предпочитал воздействовать на крестьян показной добротой, всепрощением, милосердием.
Вук, безусловно, верил Миленко и Георгию, что венценосцы опасны и коварны, но у него пока не было случая самому в сем убедиться. Этот Павелич казался ему неплохим человеком. Вдобавок ко всему у него всегда водились деньги – и он щедро делился ими с бедняками, пусть даже и православными.
Он отлично говорил по-сербски, не оскорбляя слуха крестьян ненавистной швабской речью, речью немче – немой, чужой. В его внешности не было ничего холодного, пугающего, и как ни стращали матери детей «швабским патером», одна его улыбка располагала к себе и детей, и взрослых. Всем своим обликом он как бы предлагал честную борьбу и открытое соперничество за души людей, и Вук отчасти понимал, почему, например, Аница, которая избегала теперь встречаться с гайдуками, охотно говорит с Павеличем.
Аницу поселили в пустующем домишке на окраине Савской Обалы, и побратимы считали своим долгом порою навещать ее. Радости это, впрочем, никому не приносило, и Вук не удивлялся тому, что лицо Аницы при виде их приобретает угрюмое, замкнутое выражение: оно словно зеркало отражало выражение лиц побратимов. Вук не мог простить Анице убийства турчанки, этого лютого и бессмысленного злодейства, а Миленко... Миленко, чудилось, ненавидел ее за каждое сказанное слово, за каждый взгляд, каждое движение, доказывающее, что она жива, жива – в то время как Бояна убила себя.
Но Анице было всего лишь семнадцать, она хотела любви и счастья, она не могла жить, вечно терзаясь собственным позором и презирая себя, чего желал бы для нее Миленко! Поняв, что Вук для нее недостижим, что молодые гайдуки всегда будут держаться от нее в отдалении, не находя проку в робких ухаживаниях молодых крестьян Савской Обалы, она вдруг обратила все свои чары на молодого латина, хорвата, который появился в деревне почти одновременно с гайдукской четою. Вук столкнулся с ним однажды, уходя от Аницы, – и едва сдержался, чтобы не расхохотаться: это был Владо, его сокамерник из Сараева! Конечно, тот не узнал Москова, и Вук не смог не созорничать – накинулся на Владо, осыпая его шутливыми тумаками и крича:
– Греховодник! Нечестивец! Исчадие диавола!.. – в точности как вопил в тюрьме, приманивая караульных.
Бедный Владо взвыл от ужаса, когда какой-то воинственный гайдук накинулся на него с кулаками, но, узнав эти голубые глаза и седые волосы, не поверил себе:
– Падре? Вы?! Что с вами? – и тут же, опасливо озираясь, прошептал: – Клянусь, я вас не выдам!
Вук со смехом пояснил, что он не переодетый шпион в отряде гайдуков, а, наоборот, лицедействовал в монашеской рясе при их первой встрече, и его еще пуще развеселило выражение ужаса, мелькнувшее на лице хорвата при известии о таком святотатстве. Вуку даже почудилось, что Владо сейчас повернется и сломя голову кинется от него прочь, но тут взор юноши упал на Аницу, стоявшую на крыльце, – и загорелся таким восторгом, что Вук только вздохнул, словно старик, который вспоминает далекое прошлое, видя молодых влюбленных. Но это был и вздох облегчения:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37