Европа умеет ставить сербов и русских как щит на пути османов, спасая себя, но не заботясь о том, что турки кусают нас, как ядовитые змеи...
– Вот так и бывает, – развел руками Алексей. – Магометане не сомневаются, что именно они – избранники бога. Католики верят, что они – орудие божие для уничтожения православных. Даже славяне, исповедующие католическую веру, с презрением смотрят на своих православных братьев. Вот хоть бы у вас – их именуют презрительно влахами, мужиками! Но когда же мы, влахи, исполнимся веры в свое божественное предназначение, когда поймем, что бог недаром же призвал нас на свет, что и нам, славянам, должно трудиться духом, как и другим народам, потому что не хлебом же единым жив человек?!
Горячо выкрикнув эти слова, Алексей смутился, не ожидая от себя подобного красноречия, но тут же приободрился, увидав, как просияла улыбка на лице Георгия, словно солнце в горах.
– У нас в Сербии мало образованных людей, которые могут просвещать народ и напоминать ему, что сила славянского племени – в его единстве. Хорошо, если одним из таких людей станет русский.
– Я, что ли? – усмехнулся Алексей. – Я, что ли, говорить буду? Да я только и могу, что водити битку с неприятелем! – щегольнул он запомнившимся словцом. – Только драться и умею. Что с меня проку не в бою? Кому я что поясню?
– Ты прежде всего сам должен понять, что, защищая Сербию, мы защищаем и Россию, – твердо сказал Георгий. – Магометане и католики боятся дружбы славян с нами, потому что от этого Россия сделалась бы еще сильнее. А ведь сербы – родные братья наши. Что же ближе человеку, как не судьба его родного брата? А что говорится о человеке, то должно быть сказано и о народе. Что ближе русскому народу, как не судьба славян?
– Да я что, – неловко улыбнулся Алексей. – Я и так решил остаться. Мне и уезжать-то некуда. В России меня никто не ждет, а здесь вон побратим, – он кивнул на Миленко.
– И все-таки когда-нибудь ты вернешься, – улыбнулся Георгий. – Вернешься, чтобы рассказать в России о Сербии, чтобы помогать Сербии оттуда, издалека, – произнес Георгий, так пронзительно глядя на Алексея, словно прозревал будущее. – Но пока – пока ты наш, ты здесь. Однако я до сих пор не знаю твоего имени. Как зовут тебя, сын?
«Алексей Измайлов», – хотел ответить тот, но промолчал. «Лех Волгарь!..» – но и так он не смог назваться. Это были старые имена, принадлежавшие прошлому, они отжили свое, а его теперь ожидала иная судьба, иная жизнь. Он рассеянно оглянулся на Арсения, который с любопытством ожидал ответа, – и вдруг ответ явился сам собой.
– Вук Москов! – отрапортовал Алексей, ощутив необычайную свободу и легкость, словно это имя стеною отгородило его от мучительных воспоминаний. – Зовем се Вук Москов! – повторил он по-сербски – и невольно расхохотался, увидав, как ужаснувшийся Арсений торопливо сотворил крестное знамение.
11. Бела Рада
Они уже почти добрались до Сараева, когда Миленко вдруг свернул западнее города, к селу, называвшемуся Планински Слап, хотя никакого слапа, то есть водопада, в этих краях не было, – и только тогда признался, к каким таким родственникам он стремился. Это была семья его нареченной невесты! Вук даже осерчал на скрытного побратима. Оказывается, Миленко просто не был уверен, что слово, данное ему Милорадом Баличем, остается в силе после четырех лет разлуки, – а главное, что черноокая Бояна по-прежнему ждет своего жениха. Однако по пути он повстречал старого знакомца, который подтвердил: слово Балича и его дочери неизменно. Теперь Миленко с легким сердцем мог ехать в Планински Слап, в задругу Балича.
Задругою у сербов называлась община, состоящая из нескольких усадеб – куч. Балич был домачином, кучным старейшиной, и принадлежал к тому типу ловкого, удачливого серба, владельца изрядного хозяйства, который ловко торгует, извлекает всяческую выгоду из земельного надела и прочего имущества – и в то же время превыше своей выгоды ставит выгоды своего народа. Это был истинный риштянин, для которого брак дочери с Миленко Шукало, не имевшим ни кола ни двора, но пострадавшим от католиков, побывавшим в России и готовым голову положить за Сербию, был неизмеримо более почетен, чем свадьба с каким-нибудь тихим, спокойным, осторожным земледельцем, боящимся турку или швабу слово поперек сказать. В усадьбе Балича нередко находили пристанище гайдукские отряды – и в то же время он исправно платил дань османам, стараясь по мере сил не ссориться с ними, действуя вполне в духе русской пословицы: «Наши топоры молчали до поры!» Радость Балича при встрече с Миленко и его сотоварищами, вместе с ним бежавшими из «османска затворанья», была столь велика, что он сам вызвался сопровождать их по своей усадьбе, как самых дорогих гостей.
Балич понравился Вуку с первого взгляда.
Ему было лет пятьдесят, но никто не дал бы и сорока этому высокому и стройному, смуглому мужчине с орлиным носом и длинными каштановыми усами и кудрями без малейших признаков седины, который двигался с легкостью вилы , как говорят сербы.
Куча оказалась просторным строением, поставленным вплотную к склону горы. Подходя к высокой ограде, Балич уведомил, что гостей не ждали, а потому дома не вся семья: сын уехал в Сараево. Его слова были прерваны появлением молоденькой девушки, выскочившей из рощицы прямо к воротам и смущенно замершей при виде незнакомых мужчин, которые с любопытством уставились на нее. Ей было лет семнадцать – хорошенькая, чернобровая, румяная, как ягодка, – и Вук при виде ее подумал, что Миленко повезло: его невеста и впрямь красавица. Однако он тут же понял, что ошибся, потому что побратим, выйдя из своего оцепенения, воскликнул:
– Аница! Бог ме! Да ты совсем взрослая! Наверное, младичи не дают тебе проходу!.. Ну, коли ты такая лепая, то какова же Бояна?!
– То моя полька (самая младшая), – пояснил хозяин, погладив по голове девушку, которая почтительно поцеловала его руку и тихо молвила, приветствуя гостей:
– Добре дошли...
Ее черные глаза робко обежали мужчин – и вдруг замерли при виде Вука. Щеки вспыхнули. С той же почтительностью она взяла его руку и поцеловала – но так жарко, что он невольно вздрогнул.
– О плаве очи, – прошептала она, изумленно глядя в его глаза. – О твое плаве очи... различаки!
Отец грозно рыкнул, и хорошенькая полька вновь скрылась в роще, откуда доносилось гоготанье гусей: на попечении младшей дочери лежала вся домашняя птица.
Обычно молчаливый и степенный, Юхрим вдруг развеселился и на невообразимом русско-украинско-сербском наречии отпустил смелую шуточку: мол, если братья часто берут в жены девушек-сестер, почему бы и побратимам не поступить так же? Вук украдкою погрозил ехидному малороссу кулаком, но Балич и Миленко переглянулись так задорно, что он понял: эта мысль тоже пришлась им по вкусу.
Вук почувствовал облегчение, когда Балич распахнул врата и пригласил гостей войти.
Хозяин принес кувшинчик ракии домашней выгонки и только начал потчевать гостей, как в усадьбу вошла высокая, статная девица с непокрытыми волосами, заплетенными в две длинных, тяжелых косы, одетая в светлое платье домашнего полотна, очень искусно сотканного. На босу ногу были обуты простые башмаки, но на груди звенели столь изобильные мониста из червончиков, дукатов и меджидие , что Юхрим, вмиг смекнувший, что сия девица – вовсе не бесприданница, а потому его товарищу крепко повезло, восхищенно прищелкнул языком.
– Бояна... – прошептал Миленко и замер, словно пораженный красотой невесты.
А она и впрямь могла считаться истинной красавицей даже по самым строгим сербским канонам, потому что была очень «претыла девойка» – претолстая девица! Это выражение здесь значило то же, что «лепа девойка» – красивая девица. Вук, который предпочитал менее изобильные формы, при виде Бояны едва сдержал улыбку: теперь он понял, что имел в виду Миленко, когда еще там, в селе Дражин Дол, равнодушно сказал о хорошенькой сербиянке, в которую, стараниями крестьянок, превратился Петрик: «Недурна...» – «Как?! – возопил обиженный Вук. – Неужто только недурна?!» – «Худая!» – был короткий, уничтожающий ответ.
Впрочем, главное, чтобы Бояна нравилась Миленко! В его чувствах, конечно, невозможно было ошибиться: он едва сдерживался, чтобы не кинуться к девушке и не заключить ее в жаркие объятия. Она же, хоть и выронила ведро, по счастью пустое, вела себя весьма сдержанно – что и требовалось от невесты.
Но Вук подумал, что Бояна чересчур уж сурова с парнем! Окажись на ее месте Аница, она не так тщательно блюла бы приличия, не скрывала бы своих чувств. Была в младшей сестре какая-то затаенная страстность.
«До чего хороша! – подумал Вук, с удовольствием вспоминая «польку» и ее лицо, заалевшее, как заря, румянцем. – Чиста и свежа, как ромашка, сбрызнутая росой. Ромашка по-сербски «бела рада». Вот уж воистину!»
Потом, вечером, за праздничным застольем, когда Аница оказывалась рядом, то подливая ракии в его чарку, то поднося куски баранины, или колбасицу с белим луком, колбасу с чесноком, или мясо утки, или питу, лепешки из слоеного теста, – любимые блюда сербов, и встречалась с ним глазами, Вук озорно бормотал:
– Бела рада! Мала бела рада!
Он тут же забывал о девушке, потому что следовали одна за другой здравицы, сложенные в прекрасной, эпической форме, в адрес каждого гостя, и надо было пить, говорить, есть...
После пиршества мужчины смотрели, как женщины, обедавшие отдельно, танцуют коло – на радостях его осмелились завести, а вообще коло при турках и швабах танцевали редко, разве что в полунезависимых рахиях Черногории: за коло жестоко карали, как и за юнацкие песни о кралевиче Марко, за народные сказки. Глаза Аницы порою встречались с глазами Вука, и, хотя ее губы шевелились беззвучно, он знал, что девушка шепчет:
– О плаве очи! Различак! Прави различак!
Он смеялся, хлопал в ладоши, пел... Ему было хорошо, весело! И спокойно на душе. Ведь это всего лишь игра. Ничто не всколыхнуло его сердца.
Среди ночи он проснулся. Крепко храпели Миленко и Юхрим. Петрик спал бесшумно, свернувшись калачиком и натянув на голову край свитки: ночь была прохладной.
Алексей выпил молока из глиняного кувшина, подошел к окну и долго глядел в высокое, ясное небо. Влашичи бледнели, медленно клонились к темным горам. Близился рассвет. Стоял тот томительный предутренний час, когда над человеком особенно властны силы тоски и отчаяния. Голова у Вука чуть кружилась, и он никак не мог понять, что же произошло, отчего такая тяжесть легла на сердце. Сон ли дурной? Смутное предчувствие? Или просто вчерашнее похмелье?.. Вот так стоять и предаваться печали у окна было ему нестерпимо. Он выпил еще молока, лег – но долго ворочался, не в силах уснуть, а когда наконец забылся сном, все то же ожидание беды не покидало его, а потому он совсем не удивился, пробудившись от громких рыданий и причитаний, доносившихся со двора.
* * *
Ткнув в бок Миленко, который медленно оторвал голову от подушки, Алексей натянул штаны, застегнул пояс с ножнами – и босиком скатился с лестницы во двор усадьбы.
Сначала ему почудилось, будто в глазах двоится, потому что рядом с полуодетым Баличем стоял, держа в поводу загнанного, взмыленного коня, человек, похожий на хозяина как две капли воды. Вся одежда его запылилась, он был бледен и сбившимся голосом рассказывал:
– ... принял-то нас со всякими сладкими речами, однако потом рассмеялся в лицо: «Зачем мне дукаты ваши? Что я с ними делать буду? Чтобы мерить меркою, их мало, а счет вести – слишком долгое дело!»
– Турок-кадий отказался от взятки? – недоверчиво покачал головой Балич, а человек, который был похож на него, воскликнул в отчаянии:
– Его давно грозили прижать за безмерное мздоимство, а пуще всего за то, что он любого злочинца избавит от наказания – платили бы побольше! Вот он и решил отвести от себя наговоры, тем паче что речь идет всего лишь о жизни каких-то влахов.
При этих словах причитания возобновились с новой силой, и Алексей только сейчас увидел, что все женщины собрались во дворе и с ужасом следят за разговором.
Случилось что-то очень страшное, но что?
Миленко, на правах будущего зятя, осторожно принялся расспрашивать Балича и незнакомого гостя, оказавшегося родным братом Милорада, торговцем из Сараева, и вот о чем узнал.
Три дня назад старший сын Балича, Божидар, в числе еще пятидесяти случайных прохожих, первых попавшихся сербов, был схвачен и посажен под арест, потому что накануне ночью был ограблен и убит купец-мусульманин.
В Сараеве всем известно, что купца убил его соотечественник, на площадях открыто называли подозреваемого, но, схватив, при нем не нашли ни монетки и освободили. Теперь его и след простыл, а муселим заявил: ежели пятьдесят кошельков (столько украли у купца) не будут возвращены и убийца не явится с повинной, завтра же поутру всех заложников обезглавят.
Самые почтенные граждане Сараева ходили к кадию с просьбой о помиловании и предложением мзды, но тот, обычно сговорчивый благодаря своей алчности, на сей раз уперся как баран...
– Да как же? – растерялся Вук. – Они же тут ни при чем!
– Эх, младич! – горестно проговорил Марко Балич. – Бывало, просто скажут, что где-то кого-то убили влахи, – турчины ни за что ни про что повесят невинного человека, когда захотят, а тут – такие деньги! Разве стоят наши жизни таких денег в глазах османов?!
Вокруг царило такое отчаяние, что у Вука сжалось сердце. Но почему все они стоят, понурив головы? Почему не бегут по задруге, не кличут на помощь, не седлают коней, не вострят сабли, не скачут к Сараеву? И почему в городе сербы не взялись за оружие, не отбили несправедливо заключенных?..
– Они боятся за свои семьи, – шепнул Миленко, как всегда, сразу поняв своего пылкого побратима. – И если убегут эти заложники, оттоманцы возьмут новых.
Вук только чертыхнулся. У него уже мелькнула мысль самому со товарищи пробиться нынче же ночью в тюрьму и вывести оттуда пленных. В том, что это удастся, он не сомневался: в конце концов, захватить «Зем-зем-сувы» было куда труднее! Однако Миленко говорит... Он зло огляделся, безотчетно проследив за узким солнечным лучом, дробящимся в ведре с водой, – и вдруг то же самое блаженное озарение, которое уже посетило его в Дражином Доле, снизошло к нему вновь и наполнило такой радостью, что он громко расхохотался, к недоумению и ужасу всех присутствующих.
– Сколько денег вы носили кадию? – быстро спросил он, с силой хватая Балича за руку.
– Двадцать пять кошельков! – застонал тот не столько от боли, сколько от огромности этой суммы, которую – как любые, пусть и самые малые деньги! – сербу всегда трудно оторвать от себя.
– А еще столько же добудем за день?
От такого вопроса Марко едва не лишился сознания, но при словах: «От этого зависит жизнь Божидара!» – вмиг собрался с мыслями, что-то прикинул – и кивнул:
– Добудем. Трудно, однако сможем.
– Хорошо, – возбужденно проговорил Вук. – Деньги есть! Теперь нужен преступник, да?
Марко неуверенно кивнул, но Вук видел, что пока его еще никто не понимает, а потому начал терпеливо втолковывать:
– Того османа, который и впрямь виновен, мы вряд ли найдем, так? Сами говорите – его и след простыл. Значит, какой-то человек должен пойти и сознаться в убийстве! – И, не давая прорваться возмущению такой нелепостью, зачастил: – Никакого турчанина мы на сие не уговорим. Если придет «с повинной» серб, его убьют на месте. Значит, это должен быть не мусульманин, не православный, а католик. Латин! Но не кроат – они для османов все равно что сербы, да и где возьмешь такого доброго кроата? – а, скажем, шваб. Вдобавок монах. Граница Немачской земли слишком близка, чтобы сараевский муселим вот так, с порога, отрубал голову швабскому монаху. Уж посоветуется с визирем да с кадием. Пройдет время... Кто знает, что может за это время случиться! Например, монах сбежит. Но, думаю, его не станут искать так ретиво, как искали бы серба, тем более если он вернет все пятьдесят украденных кошельков.
– Эва хватил! – раздался недоверчивый голос Петрика, и Вук только сейчас заметил, что они с Юхримом тоже спустились во двор. – Где ж сыскать такового немчина, чтобы за православных своей головой рискнул?
Вук только усмехнулся недогадливому Петрику, а в глазах новых друзей, уставившихся на него, прочел, что они-то уже смекнули, «где найти такового немчина».
– Я пойду, – быстро сказал Миленко, делая огромный шаг вперед. – Божидар был бы мне братом – мне и голову за него положить. И швабскую речь я знаю.
С ответом Вук замедлился лишь на миг: чтобы услышать полный отчаяния крик Бояны, увидеть, как смертельно побледнело ее лицо, – и уверовать, что Миленко не так уж безразличен ей, как она тщилась показать в угоду приличиям. И тут же с такой стремительностью повернулся к побратиму, что он отшатнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
– Вот так и бывает, – развел руками Алексей. – Магометане не сомневаются, что именно они – избранники бога. Католики верят, что они – орудие божие для уничтожения православных. Даже славяне, исповедующие католическую веру, с презрением смотрят на своих православных братьев. Вот хоть бы у вас – их именуют презрительно влахами, мужиками! Но когда же мы, влахи, исполнимся веры в свое божественное предназначение, когда поймем, что бог недаром же призвал нас на свет, что и нам, славянам, должно трудиться духом, как и другим народам, потому что не хлебом же единым жив человек?!
Горячо выкрикнув эти слова, Алексей смутился, не ожидая от себя подобного красноречия, но тут же приободрился, увидав, как просияла улыбка на лице Георгия, словно солнце в горах.
– У нас в Сербии мало образованных людей, которые могут просвещать народ и напоминать ему, что сила славянского племени – в его единстве. Хорошо, если одним из таких людей станет русский.
– Я, что ли? – усмехнулся Алексей. – Я, что ли, говорить буду? Да я только и могу, что водити битку с неприятелем! – щегольнул он запомнившимся словцом. – Только драться и умею. Что с меня проку не в бою? Кому я что поясню?
– Ты прежде всего сам должен понять, что, защищая Сербию, мы защищаем и Россию, – твердо сказал Георгий. – Магометане и католики боятся дружбы славян с нами, потому что от этого Россия сделалась бы еще сильнее. А ведь сербы – родные братья наши. Что же ближе человеку, как не судьба его родного брата? А что говорится о человеке, то должно быть сказано и о народе. Что ближе русскому народу, как не судьба славян?
– Да я что, – неловко улыбнулся Алексей. – Я и так решил остаться. Мне и уезжать-то некуда. В России меня никто не ждет, а здесь вон побратим, – он кивнул на Миленко.
– И все-таки когда-нибудь ты вернешься, – улыбнулся Георгий. – Вернешься, чтобы рассказать в России о Сербии, чтобы помогать Сербии оттуда, издалека, – произнес Георгий, так пронзительно глядя на Алексея, словно прозревал будущее. – Но пока – пока ты наш, ты здесь. Однако я до сих пор не знаю твоего имени. Как зовут тебя, сын?
«Алексей Измайлов», – хотел ответить тот, но промолчал. «Лех Волгарь!..» – но и так он не смог назваться. Это были старые имена, принадлежавшие прошлому, они отжили свое, а его теперь ожидала иная судьба, иная жизнь. Он рассеянно оглянулся на Арсения, который с любопытством ожидал ответа, – и вдруг ответ явился сам собой.
– Вук Москов! – отрапортовал Алексей, ощутив необычайную свободу и легкость, словно это имя стеною отгородило его от мучительных воспоминаний. – Зовем се Вук Москов! – повторил он по-сербски – и невольно расхохотался, увидав, как ужаснувшийся Арсений торопливо сотворил крестное знамение.
11. Бела Рада
Они уже почти добрались до Сараева, когда Миленко вдруг свернул западнее города, к селу, называвшемуся Планински Слап, хотя никакого слапа, то есть водопада, в этих краях не было, – и только тогда признался, к каким таким родственникам он стремился. Это была семья его нареченной невесты! Вук даже осерчал на скрытного побратима. Оказывается, Миленко просто не был уверен, что слово, данное ему Милорадом Баличем, остается в силе после четырех лет разлуки, – а главное, что черноокая Бояна по-прежнему ждет своего жениха. Однако по пути он повстречал старого знакомца, который подтвердил: слово Балича и его дочери неизменно. Теперь Миленко с легким сердцем мог ехать в Планински Слап, в задругу Балича.
Задругою у сербов называлась община, состоящая из нескольких усадеб – куч. Балич был домачином, кучным старейшиной, и принадлежал к тому типу ловкого, удачливого серба, владельца изрядного хозяйства, который ловко торгует, извлекает всяческую выгоду из земельного надела и прочего имущества – и в то же время превыше своей выгоды ставит выгоды своего народа. Это был истинный риштянин, для которого брак дочери с Миленко Шукало, не имевшим ни кола ни двора, но пострадавшим от католиков, побывавшим в России и готовым голову положить за Сербию, был неизмеримо более почетен, чем свадьба с каким-нибудь тихим, спокойным, осторожным земледельцем, боящимся турку или швабу слово поперек сказать. В усадьбе Балича нередко находили пристанище гайдукские отряды – и в то же время он исправно платил дань османам, стараясь по мере сил не ссориться с ними, действуя вполне в духе русской пословицы: «Наши топоры молчали до поры!» Радость Балича при встрече с Миленко и его сотоварищами, вместе с ним бежавшими из «османска затворанья», была столь велика, что он сам вызвался сопровождать их по своей усадьбе, как самых дорогих гостей.
Балич понравился Вуку с первого взгляда.
Ему было лет пятьдесят, но никто не дал бы и сорока этому высокому и стройному, смуглому мужчине с орлиным носом и длинными каштановыми усами и кудрями без малейших признаков седины, который двигался с легкостью вилы , как говорят сербы.
Куча оказалась просторным строением, поставленным вплотную к склону горы. Подходя к высокой ограде, Балич уведомил, что гостей не ждали, а потому дома не вся семья: сын уехал в Сараево. Его слова были прерваны появлением молоденькой девушки, выскочившей из рощицы прямо к воротам и смущенно замершей при виде незнакомых мужчин, которые с любопытством уставились на нее. Ей было лет семнадцать – хорошенькая, чернобровая, румяная, как ягодка, – и Вук при виде ее подумал, что Миленко повезло: его невеста и впрямь красавица. Однако он тут же понял, что ошибся, потому что побратим, выйдя из своего оцепенения, воскликнул:
– Аница! Бог ме! Да ты совсем взрослая! Наверное, младичи не дают тебе проходу!.. Ну, коли ты такая лепая, то какова же Бояна?!
– То моя полька (самая младшая), – пояснил хозяин, погладив по голове девушку, которая почтительно поцеловала его руку и тихо молвила, приветствуя гостей:
– Добре дошли...
Ее черные глаза робко обежали мужчин – и вдруг замерли при виде Вука. Щеки вспыхнули. С той же почтительностью она взяла его руку и поцеловала – но так жарко, что он невольно вздрогнул.
– О плаве очи, – прошептала она, изумленно глядя в его глаза. – О твое плаве очи... различаки!
Отец грозно рыкнул, и хорошенькая полька вновь скрылась в роще, откуда доносилось гоготанье гусей: на попечении младшей дочери лежала вся домашняя птица.
Обычно молчаливый и степенный, Юхрим вдруг развеселился и на невообразимом русско-украинско-сербском наречии отпустил смелую шуточку: мол, если братья часто берут в жены девушек-сестер, почему бы и побратимам не поступить так же? Вук украдкою погрозил ехидному малороссу кулаком, но Балич и Миленко переглянулись так задорно, что он понял: эта мысль тоже пришлась им по вкусу.
Вук почувствовал облегчение, когда Балич распахнул врата и пригласил гостей войти.
Хозяин принес кувшинчик ракии домашней выгонки и только начал потчевать гостей, как в усадьбу вошла высокая, статная девица с непокрытыми волосами, заплетенными в две длинных, тяжелых косы, одетая в светлое платье домашнего полотна, очень искусно сотканного. На босу ногу были обуты простые башмаки, но на груди звенели столь изобильные мониста из червончиков, дукатов и меджидие , что Юхрим, вмиг смекнувший, что сия девица – вовсе не бесприданница, а потому его товарищу крепко повезло, восхищенно прищелкнул языком.
– Бояна... – прошептал Миленко и замер, словно пораженный красотой невесты.
А она и впрямь могла считаться истинной красавицей даже по самым строгим сербским канонам, потому что была очень «претыла девойка» – претолстая девица! Это выражение здесь значило то же, что «лепа девойка» – красивая девица. Вук, который предпочитал менее изобильные формы, при виде Бояны едва сдержал улыбку: теперь он понял, что имел в виду Миленко, когда еще там, в селе Дражин Дол, равнодушно сказал о хорошенькой сербиянке, в которую, стараниями крестьянок, превратился Петрик: «Недурна...» – «Как?! – возопил обиженный Вук. – Неужто только недурна?!» – «Худая!» – был короткий, уничтожающий ответ.
Впрочем, главное, чтобы Бояна нравилась Миленко! В его чувствах, конечно, невозможно было ошибиться: он едва сдерживался, чтобы не кинуться к девушке и не заключить ее в жаркие объятия. Она же, хоть и выронила ведро, по счастью пустое, вела себя весьма сдержанно – что и требовалось от невесты.
Но Вук подумал, что Бояна чересчур уж сурова с парнем! Окажись на ее месте Аница, она не так тщательно блюла бы приличия, не скрывала бы своих чувств. Была в младшей сестре какая-то затаенная страстность.
«До чего хороша! – подумал Вук, с удовольствием вспоминая «польку» и ее лицо, заалевшее, как заря, румянцем. – Чиста и свежа, как ромашка, сбрызнутая росой. Ромашка по-сербски «бела рада». Вот уж воистину!»
Потом, вечером, за праздничным застольем, когда Аница оказывалась рядом, то подливая ракии в его чарку, то поднося куски баранины, или колбасицу с белим луком, колбасу с чесноком, или мясо утки, или питу, лепешки из слоеного теста, – любимые блюда сербов, и встречалась с ним глазами, Вук озорно бормотал:
– Бела рада! Мала бела рада!
Он тут же забывал о девушке, потому что следовали одна за другой здравицы, сложенные в прекрасной, эпической форме, в адрес каждого гостя, и надо было пить, говорить, есть...
После пиршества мужчины смотрели, как женщины, обедавшие отдельно, танцуют коло – на радостях его осмелились завести, а вообще коло при турках и швабах танцевали редко, разве что в полунезависимых рахиях Черногории: за коло жестоко карали, как и за юнацкие песни о кралевиче Марко, за народные сказки. Глаза Аницы порою встречались с глазами Вука, и, хотя ее губы шевелились беззвучно, он знал, что девушка шепчет:
– О плаве очи! Различак! Прави различак!
Он смеялся, хлопал в ладоши, пел... Ему было хорошо, весело! И спокойно на душе. Ведь это всего лишь игра. Ничто не всколыхнуло его сердца.
Среди ночи он проснулся. Крепко храпели Миленко и Юхрим. Петрик спал бесшумно, свернувшись калачиком и натянув на голову край свитки: ночь была прохладной.
Алексей выпил молока из глиняного кувшина, подошел к окну и долго глядел в высокое, ясное небо. Влашичи бледнели, медленно клонились к темным горам. Близился рассвет. Стоял тот томительный предутренний час, когда над человеком особенно властны силы тоски и отчаяния. Голова у Вука чуть кружилась, и он никак не мог понять, что же произошло, отчего такая тяжесть легла на сердце. Сон ли дурной? Смутное предчувствие? Или просто вчерашнее похмелье?.. Вот так стоять и предаваться печали у окна было ему нестерпимо. Он выпил еще молока, лег – но долго ворочался, не в силах уснуть, а когда наконец забылся сном, все то же ожидание беды не покидало его, а потому он совсем не удивился, пробудившись от громких рыданий и причитаний, доносившихся со двора.
* * *
Ткнув в бок Миленко, который медленно оторвал голову от подушки, Алексей натянул штаны, застегнул пояс с ножнами – и босиком скатился с лестницы во двор усадьбы.
Сначала ему почудилось, будто в глазах двоится, потому что рядом с полуодетым Баличем стоял, держа в поводу загнанного, взмыленного коня, человек, похожий на хозяина как две капли воды. Вся одежда его запылилась, он был бледен и сбившимся голосом рассказывал:
– ... принял-то нас со всякими сладкими речами, однако потом рассмеялся в лицо: «Зачем мне дукаты ваши? Что я с ними делать буду? Чтобы мерить меркою, их мало, а счет вести – слишком долгое дело!»
– Турок-кадий отказался от взятки? – недоверчиво покачал головой Балич, а человек, который был похож на него, воскликнул в отчаянии:
– Его давно грозили прижать за безмерное мздоимство, а пуще всего за то, что он любого злочинца избавит от наказания – платили бы побольше! Вот он и решил отвести от себя наговоры, тем паче что речь идет всего лишь о жизни каких-то влахов.
При этих словах причитания возобновились с новой силой, и Алексей только сейчас увидел, что все женщины собрались во дворе и с ужасом следят за разговором.
Случилось что-то очень страшное, но что?
Миленко, на правах будущего зятя, осторожно принялся расспрашивать Балича и незнакомого гостя, оказавшегося родным братом Милорада, торговцем из Сараева, и вот о чем узнал.
Три дня назад старший сын Балича, Божидар, в числе еще пятидесяти случайных прохожих, первых попавшихся сербов, был схвачен и посажен под арест, потому что накануне ночью был ограблен и убит купец-мусульманин.
В Сараеве всем известно, что купца убил его соотечественник, на площадях открыто называли подозреваемого, но, схватив, при нем не нашли ни монетки и освободили. Теперь его и след простыл, а муселим заявил: ежели пятьдесят кошельков (столько украли у купца) не будут возвращены и убийца не явится с повинной, завтра же поутру всех заложников обезглавят.
Самые почтенные граждане Сараева ходили к кадию с просьбой о помиловании и предложением мзды, но тот, обычно сговорчивый благодаря своей алчности, на сей раз уперся как баран...
– Да как же? – растерялся Вук. – Они же тут ни при чем!
– Эх, младич! – горестно проговорил Марко Балич. – Бывало, просто скажут, что где-то кого-то убили влахи, – турчины ни за что ни про что повесят невинного человека, когда захотят, а тут – такие деньги! Разве стоят наши жизни таких денег в глазах османов?!
Вокруг царило такое отчаяние, что у Вука сжалось сердце. Но почему все они стоят, понурив головы? Почему не бегут по задруге, не кличут на помощь, не седлают коней, не вострят сабли, не скачут к Сараеву? И почему в городе сербы не взялись за оружие, не отбили несправедливо заключенных?..
– Они боятся за свои семьи, – шепнул Миленко, как всегда, сразу поняв своего пылкого побратима. – И если убегут эти заложники, оттоманцы возьмут новых.
Вук только чертыхнулся. У него уже мелькнула мысль самому со товарищи пробиться нынче же ночью в тюрьму и вывести оттуда пленных. В том, что это удастся, он не сомневался: в конце концов, захватить «Зем-зем-сувы» было куда труднее! Однако Миленко говорит... Он зло огляделся, безотчетно проследив за узким солнечным лучом, дробящимся в ведре с водой, – и вдруг то же самое блаженное озарение, которое уже посетило его в Дражином Доле, снизошло к нему вновь и наполнило такой радостью, что он громко расхохотался, к недоумению и ужасу всех присутствующих.
– Сколько денег вы носили кадию? – быстро спросил он, с силой хватая Балича за руку.
– Двадцать пять кошельков! – застонал тот не столько от боли, сколько от огромности этой суммы, которую – как любые, пусть и самые малые деньги! – сербу всегда трудно оторвать от себя.
– А еще столько же добудем за день?
От такого вопроса Марко едва не лишился сознания, но при словах: «От этого зависит жизнь Божидара!» – вмиг собрался с мыслями, что-то прикинул – и кивнул:
– Добудем. Трудно, однако сможем.
– Хорошо, – возбужденно проговорил Вук. – Деньги есть! Теперь нужен преступник, да?
Марко неуверенно кивнул, но Вук видел, что пока его еще никто не понимает, а потому начал терпеливо втолковывать:
– Того османа, который и впрямь виновен, мы вряд ли найдем, так? Сами говорите – его и след простыл. Значит, какой-то человек должен пойти и сознаться в убийстве! – И, не давая прорваться возмущению такой нелепостью, зачастил: – Никакого турчанина мы на сие не уговорим. Если придет «с повинной» серб, его убьют на месте. Значит, это должен быть не мусульманин, не православный, а католик. Латин! Но не кроат – они для османов все равно что сербы, да и где возьмешь такого доброго кроата? – а, скажем, шваб. Вдобавок монах. Граница Немачской земли слишком близка, чтобы сараевский муселим вот так, с порога, отрубал голову швабскому монаху. Уж посоветуется с визирем да с кадием. Пройдет время... Кто знает, что может за это время случиться! Например, монах сбежит. Но, думаю, его не станут искать так ретиво, как искали бы серба, тем более если он вернет все пятьдесят украденных кошельков.
– Эва хватил! – раздался недоверчивый голос Петрика, и Вук только сейчас заметил, что они с Юхримом тоже спустились во двор. – Где ж сыскать такового немчина, чтобы за православных своей головой рискнул?
Вук только усмехнулся недогадливому Петрику, а в глазах новых друзей, уставившихся на него, прочел, что они-то уже смекнули, «где найти такового немчина».
– Я пойду, – быстро сказал Миленко, делая огромный шаг вперед. – Божидар был бы мне братом – мне и голову за него положить. И швабскую речь я знаю.
С ответом Вук замедлился лишь на миг: чтобы услышать полный отчаяния крик Бояны, увидеть, как смертельно побледнело ее лицо, – и уверовать, что Миленко не так уж безразличен ей, как она тщилась показать в угоду приличиям. И тут же с такой стремительностью повернулся к побратиму, что он отшатнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37