– Значит, ты ничего про нас не слышала? – устремила Лисонька на сестру такой пристальный взгляд, словно подозревала ее в лукавстве. – До тебя никакие слухи из Измайлова не доходили?
– Конечно, нет, – пожала плечами Елизавета. – Такая даль! Я ждала, ждала от вас весточку, а потом и ждать перестала. («Подумала, вы не хотите со мною знаться», – чуть не сказала она.)
Лисонька, пожалуй, могла бы в свою очередь упрекнуть ее за молчание, но не стала.
– Батюшка слег на другой день после твоего отъезда, – медленно проговорила она, и Елизавете на миг показалось, что сестра тщательно подбирает слова, как если бы опасалась сказать что-то лишнее.
– Господи! – Елизавета даже за голову схватилась. – Неужто мое появление его так расстроило?
– Нет, что ты, – смягчилась Лисонька. – Вовсе нет. Сердце у него давно было больное. Еще когда узнал про... – она запнулась, – про Алексееву погибель, то стал прихварывать, а тут и вовсе... – Она вновь запнулась, нахмурилась и принужденно продолжила: – Устал он, вот и... Не до свадьбы нам было. Мы с Павлом Александровичем и, конечно... то есть, я хочу сказать, вообще все очень встревожились. Дело шло о жизни и смерти, но теперь, благодарение богу, все позади!
Она перекрестилась, и Елизавета задумчиво последовала ее примеру. Она вспомнила ястребиный взор князя Михайлы Иваныча, его смуглое, красивое лицо, крепкое сложение – все черты сильного, бодрого, отнюдь не старого еще человека: ведь ему было чуть за пятьдесят, – и не могла не удивиться внезапности хвори, так надолго свалившей дядюшку в постель. Нет, Лисонька явно что-то недоговаривала, но более всего озадачило Елизавету выражение, с каким сестра смотрела на нее. Казалось, Лисонька старается больше узнать, нежели поведать.
Но о чем узнать? Нечистая совесть Елизаветы мигом подняла тревогу: а вдруг до Измайлова дошли слухи о краже неизвестным злоумышленником записных книг из Успенской церкви? С помощью Вайды концы Елизаветиного прошлого канули в воду, но, конечно, слухов и толков об сем странном ограблении (ни утварь церковную, ни золотые и серебряные оклады вор не тронул, как и ларчик с многочисленными пожертвованиями, забытый, как на грех, священником в алтаре) пресечь было невозможно...
Впрочем, тут же Елизавета сама над собою усмехнулась: как увязать ее имя с происшествием, случившимся более полугода назад?! Но совесть продолжала мучить: возможно, до Измайлова докатилось эхо из Работок? Возможно, сыскались люди, знавшие прошлую связь графини Строиловой с разбойничьим атаманом?.. Нет, едва ли: о сем никому не было ведомо. Разве что сам Вольной распустил язык, но это на него не похоже. Хотя – что знает о нем Елизавета? Былые пылкие любовники сделались врагами, и разве можно тут в чем-то ручаться?.. Пожалуй, вся беда и впрямь в нечистой совести, которая принуждает видеть в Лисоньке и ее поведении нечто подозрительное! Но тут она случайно поймала озабоченный взор Татьяны, устремленный на княжну Измайлову, и поняла, что не ошиблась – здесь что-то нечисто! Но на душе стало чуть спокойнее: что бы там ни было, Татьяна непременно дознается.
Очень кстати появилась Агафья с известием об ужине: день клонился к вечеру. Елизавета подхватила сестру под руку и повлекла ее в дом, постаравшись прогнать все свои сомнения. У нее гостья – дорогая, долгожданная гостья!
Похоже, ее радость передалась и всему дому, ибо Елизавета не могла припомнить, когда еще так ослепительно сверкало столовое серебро, как в этот вечер, так весело пыхтел самовар, так свежи были сливки, так разнообразны соленья и варенья, так отменно вкусны кушанья, так услужливы и внимательны слуги. Лисонька тотчас пленила всю дворню своей веселой, безыскусной прелестью, и, вспомнив, как ее саму встретили поначалу в Любавинe, Елизавета только вздохнула: она умела безо всякой зависти ценить преимущества других людей перед собою и восхищаться ими вполне искренне.
Закончив ужин, пошли смотреть дом. Тут уж Елизавете было чем гордиться! Все это время, как получила любавинскую усадьбу в свою полную власть, она исподволь оживляла безжизненно-пышную обстановку, покупая в городе то картины, к которым пристрастилась еще в Италии, то красивую бронзу и фарфор, то новые книжки, и сейчас с удовольствием наблюдала за Лисонькиным восторгом: сестра, как никто другой, сумела оценить ее вкус, затраты, старания! «Ах, как чудесно, как чудесно было бы, живи она всегда рядом, чтобы мы могли видеться в любое время!» – мелькнула мысль, но тут же и растаяла без следа, потому что Лисонька, вновь устремив на Елизавету все тот же испытующий пристальный взор, вдруг спросила вкрадчиво:
– Тоскуешь ли ты по своему мужу?
«Да! О да!» – чуть не вскрикнула Елизавета, но тут же сообразила, кого имеет в виду Лисонька: уж, конечно, не брата своего! А потому ответила, не заботясь, насколько грубо прозвучит сие признание:
– Нет. Нет! Наш брак свершился по принуждению и был для меня столь тягостен, что лишь по смерти Валерьяна я вздохнула свободно и перестала опасаться за жизнь свою.
Лисонька сочувственно покачала головою:
– По принуждению? Но почему ты противилась? Тебе не по нраву был граф или ты ощущала некое препятствие к свершению сего брака?
Сердце Елизаветы глухо стукнуло в горле. Опять показалось, что голос Лисоньки звучит как-то особенно, словно она знает что-то... Знает, каково было сие препятствие! Но этого никак не могло статься, а потому Елизавета нашла в себе силы отвечать спокойно:
– Препятствие заключалось в том, что ни я, ни муж мой не любили друг друга. Вдобавок была женщина, более достойная сделаться его женою, чем я. – Щелканье ножниц на миг отдалось в ее памяти погребальным звоном, и Елизавета даже поежилась от сего воспоминания. – Я вдовею уже второй год, однако до сих пор мне мучительно вспоминать пору супружества.
– Да, да, прости, – задумчиво произнесла Лисонька, с преувеличенным вниманием следя за игрой закатных лучей на затейливом канделябре, изображавшем обнаженную женскую фигуру, воздевшую руки жестом отчаяния. – Ты не любила графа... Я понимаю, я понимаю! Но неужто твое сердце до сих пор ожесточено, не заполнено новой любовью? – И глаза Лисоньки с таким вниманием приковались к лицу Елизаветы, что та враз поняла: вот он, тот вопрос, ради коего сестра приехала в Любавино. Вот что хотела она выведать!
Но зачем? Зачем? Зачем ей это нужно?!
Елизавета невидяще скользнула по сафьяновым, с позолотою, корешкам многочисленных книг, стройно выстроившихся в тяжелых, темного дерева, шкафах, словно искала у них помощи.
Да как смела Лисонька явиться сюда с этими расспросами? Пусть даже до нее дошли слухи о Вольном, о том, что к графине Строиловой хаживал в Нижнем любовник, – кому до сего есть дело?! Да и разве может хоть кто-то, прежде всего благонравная, девственная невеста князя Румянцева, понять, как умеет изнурить женщину злая, темная сила одиночества, как искушает бес похоти, как яд похоти медленно травит и убивает голодную плоть... и как все сильнее алчет похоть по мере того, как ее питают? Тут даже праведник согрешит – да еще и благословит грехи свои! Ничего не зная о сестре, не понимая ее натуры, Лисонька смотрит на нее с осуждением (было ли, нет ли такое на самом деле, Елизавета, ослепленная вспышкою внезапной ярости, уже не могла бы сказать наверное, но ей чудилось, что это так) – а почему? За что?
Конечно, сама Елизавета про себя знала: в отличие от осанки и походки, моральная выправка ее была чрезвычайно слаба, однако, ища себе оправдания, она всегда предпочитала думать, что с той Елизаветой, которая вполне достойна любви и уважения, уживается еще и другое существо: злобное, насмешливое, и уж на нем-то лежит вина за ее проступки и тяжесть грехов. Именно оно принудило принять имя графини Дараган, именно оно заставило забавляться опасными играми с разбойничьей ватагою. И сейчас именно это дерзкое существо заставило ее забыть о спасительной, приличной лжи и ответить самую истинную правду:
– Года три тому назад встретила я одного человека... Оба мы рисковали жизнью, едва не погибли в пожаре да кровопролитии. Свела нас судьба случайно, а развела очень скоро. Мы более не встречались, но пусть поразит меня господь молнией, если я лгу: никогда и нигде, что б ни было со мною, я того человека не забывала, любила лишь его одного, даже когда обнимала другого, и лишь он один живет и вечно жить будет в моем сердце.
Лисонька опустила глаза. Щеки ее жарко разрумянились, и Елизавета с насмешкою подумала: весьма смущена непорочная дева пылкостью сих слов! А знай она, что речь идет о ее брате... Любовь к Алексею, бывшая прежде недозволенной, безнадежной, теперь стала для Елизаветы чем-то вроде религии, в коей она всегда находила спасение душе, отпущение грехов, наслаждаясь тем светом, подобным последнему, вечернему, золотистому, который затеняет в нашем смятенном прошлом то, что постыдно или больно вспоминать, но освещает лучшие, святые его мгновения так, что это немеркнущее, счастливое сияние способно украсить и унылое настоящее и озарить безотрадное будущее.
– Да где же случилось сие? – спросила Лисонька взволнованно.
– Далеко-далеко, – рассеянно улыбнулась Елизавета. – В синем море, у греческих берегов, на галере «Зем-зем-сувы», что означает наименование источника святой воды Каабы в Мекке, которая, по магометанской вере, исцеляет от всех болезней.
Лисонька тихо ахнула, и Елизавета очнулась от воспоминаний, недоуменно уставившись на сестру. Румянец ее разгорелся еще жарче, глаза сияли, и Елизавета обнаружила, что вовсе не оскорбила ее, а чем-то порадовала. Но тут уж она отказалась хоть что-то понять и в растерянности уставилась в тускло поблескивающие книжные корешки.
Лисонька же подошла к клавесину, перебрала аккорды – и вдруг легко и свободно (к укору Елизавете, которая никак не могла, терпения не имела освоить сие изящное искусство) заиграла томную мелодию, напевая свежим, чистым, высоким голоском:
Ночью темнотою
Покрылись небеса,
Все люди для покою
Сомкнули уж глаза.
Внезапно постучался
У двери Купидон,
Приятный перервался
В начале самом сон.
«Кто так стучится смело?» —
Со гневом я вскричал.
«Согрей обмерзлое тело», —
Сквозь дверь он отвечал.
Это была модная песенка на слова господина Ломоносова. Прежде Елизавета лишь читала эти стихи, но положенными на музыку слушала впервые и как бы заново прониклась сейчас их печалью и обреченностью:
Тогда мне жалко стало,
Я свечку засветил,
Не медливши нимало,
К себе его пустил.
Увидел, что крылами
Он машет за спиной,
Колчан набит стрелами,
Лук стянут тетивой.
Жалея о несчастье,
Огонь я разложил
И при таком ненастье
К камину посадил.
«Вот так всегда и бывает, – грустно думала Елизавета. – Любовь на заре своей всегда невинна и безобидна. Разве тогда, в Елагином доме, украдкою любуясь Алексеем Измайловым и позволяя сей сладкой отраве завладеть моим сердцем, я могла предвидеть, чем все это обернется? Нет. Но, ежели порассудить, знай заранее судьбу свою, разве смогла бы запретить себе любить? Опять же нет. Да и полно – была бы я счастлива, окажись осторожность во мне сильнее любви? Ох, нет... Спокойнее – это да, это правда, но кто сказал, что покой – достойная замена счастью?»
Он чуть лишь ободрился,
«Каков-то, – молвил, – лук?
В дожде, чать, повредился?»
И с словом стрелил вдруг!..
Тут грудь мою пронзила
Преострая стрела
И сильно уязвила,
Как злобная пчела.
Он громко засмеялся
И тотчас заплясал.
«Чего ты испугался? —
С насмешкою сказал. —
Мой лук еще годится:
И цел, и с тетивой.
Ты будешь век крушиться
Отнынь, хозяин мой!»
Затих последний долгий аккорд, словно эхо полета той самой стрелы, которая уязвила несчастного влюбленного, и Елизавета чуть не ахнула от внезапной догадки:
«А не потому ли сестра допытывалась о пристрастиях моего сердца, что приехала сосватать меня за какого-нибудь своего соседа или родственника? Вот и песенку выбрала приличную к случаю!»
Эта мысль, при всей ее неожиданности, показалась Елизавете столь правдоподобной, что особенности Лисонькиного поведения перестали быть странными и подозрительными, и тревога вмиг сменилась веселой умиротворенностью.
«Ах ты, моя милая сваха! Лучше б ты мне все сказала прямо. Я бы избавила тебя от стольких хлопот, с порога «нет!» сказавши...»
И, окрыленная новым порывом любви к сестре, Елизавета вскочила и расцеловала ее так жарко, что Лисонька, сочтя это за похвалу своему искусству, была польщена сверх всякой меры.
Елизавета только что хотела сообщить ей свою догадку и рассеять все надежды на этот счет, как вошла Татьяна с огнем. Она зажгла свечи, сказала, что для Лисоньки приготовлена гостевая комната, постель разобрана, можно идти спать, коли захочется, а потом, понизив голос, сообщила Елизавете, что все караульщики уже стоят по местам.
Лисонька, однако, расслышала сие, и тоненькие полукружья ее бровей высоко взлетели от изумления:
– Караульщики! Вы что же, разбойников поджидаете?
– Значит, ты ничего про нас не знаешь? До тебя не доходили никакие слухи? – вопросом на вопрос ответила Елизавета, столь умело передразнив Лисоньку, что та залилась смехом.
Нет, оказывается, в Измайлове ничего не слыхивали о событиях, разыгравшихся на волжских берегах всего лишь месяц тому назад, когда знаменитый Гришка-атаман, более известный под кличкою Вольной, дерзостно насмеявшись над Алексеем Михайловичем Шубиным и его гостьей, графиней Строиловой, отправясь в полет на воздушных крыльях и за храбрость удостоясь денежной награды, проник ночью в графинину опочивальню, однако был там схвачен и посажен в подвал... но ухитрился бежать оттуда, вырыв, очевидно не без посторонней помощи, подземный лаз, и на другой же день, соединившись со своей ватагою, подступил к Работкам и стал требовать выдачи приглянувшейся ему графини, которая в ту пору лежала почти без памяти. С помощью воинской команды приступ был отбит, разбойники отошли со многим уроном, и более о Вольном слуху пока что не было, однако переполошившиеся окрестные помещики все еще не чувствовали себя в безопасности, а потому на ночь выставляли караулы.
Неохота было Елизавете все это вспоминать, но Лисонька разгорелась любопытством, поэтому пришлось ей кое-что рассказать... далеко не все, разумеется!
* * *
...В окошко Елизаветиной опочивальни там, в Работках, была видна Волга, и молодая женщина нашла в себе силы встать и поглядеть на живописное и вместе с тем пугающее зрелище: появление воровской ватаги. Нарядные расшивы быстро неслись вдоль берегов на туго натянутых парусах, по бортам смирно и лениво сидели молодые разбойники, выглядевшие сейчас не опаснее купцов, везущих свой товар на ярмарку, да и атаман, стоящий на носу передней расшивы в щегольском полукафтане со сборами и высоких сапогах, красивый и кудрявый (Вольной никогда не смазывал голову ни льняным маслом, ни квасом, и волосы его пышно вились по ветру), своей молодецкой осанкою мало напоминал злодея, душегуба и грабителя.
Рядом стояла девка-красавица в парчовом шушуне, с алой лентою в длинной косе, поглядывая на атамана дерзко и любовно, и Елизавета криво усмехнулась, вспомнив, как еще нынче ночью Вольной бросил пренебрежительно: «Думаешь, одна ты на свете?» Вот он и привез какую-то воровскую подружку, лишь бы доказать, что им движет только жажда отомстить той, которая выдала его страже, а вовсе не оскорбленная гордость любовника, который был просто использован для удовлетворения плотского голода женщины, а потом пренебрежительно отброшен, обречен на побои и заточение. Истинной причины его поступков не знал никто, кроме Елизаветы, так же, как никто, кроме нее, не знал, что в ту мучительную ночь у нее была еще одна встреча с Вольным...
Бог весть как, с чьей ли помощью, сам ли один, но он разворотил стену своей темницы в подвале усадьбы, прорылся сквозь мягкую, рыхлую, полупесчаную почву на поверхность и, обойдя сморенных сном, уже не ждущих беды караульщиков, вновь залез в окошко Елизаветы.
Горничная девка, оставленная присматривать за прихворнувшей графинею, спала как убитая, приклонясь на краешек барыниной постели, и даже похрапывала, а Елизавета коротала эту бессонную, страшную ночь в тихих слезах, когда вдруг, в зыбком утреннем полусвете, легко перемахнув подоконник, перед нею появился Вольной.
Было что-то почти нечеловеческое в бесшумности и ловкости его движений, в бледном лице, высветленных яростью глазах, и даже руки, по локоть выпачканные землей, с окровавленными, сорванными ногтями, чудилось, принадлежали покойнику, восставшему из могилы, чтобы свести счеты с той, которая низвела его во гроб. Он одним прыжком оказался возле кровати и, опершись этими грязными руками по обе стороны подушки, низко наклонился к Елизавете, беспомощно простертой на спине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37