теперь Аница наверняка отстанет от него со своей невысказанной, угрюмой любовью! И еще он мысленно пожелал ей счастья... хотя если бы только мог догадаться о том, что повлечет за собою эта встреча, то, выхватив свой ганджар, тут же перерезал бы горло и Анице, и молодому хорвату... и прежде всего патеру Павеличу, который именно в этот миг, подметая пыль рясою, прошел-пролетел по-над улицею, словно зловещая тень.
* * *
Жизнь гайдуков шла своим чередом, Вуку и Миленко не больно-то было до Аницы, а потому они много позже узнали о том, что происходило между нею и двумя католиками. Узнали, когда свершилось неповторимое – и оставалось только проклинать свою слепоту, свою глупость и свою беспомощность.
Павелич был достаточно умен, чтобы впрямую не заводить с Аницей религиозных бесед и не склонять ее к отступничеству. Он знал, что ее семья погибла, оставшись верной религии отцов (не секрет, что мусульмане оставляли в живых те свои жертвы, которые выражали готовность перейти в магометанство).
И хотя Павелич дал слово спасти для своего господа эту исстрадавшуюся душу, он решил не спешить, а добиться, чтобы Аница сама, добровольно пришла в лоно римской церкви. Он сразу приметил взаимную симпатию молодой сербиянки и Владо – и принялся внушать хорвату, что обращение Аницы будет именно тем святым, богоугодным делом, для коего он и был призван в этот мир.
Аница была безмерно счастлива любовью Владо, которого чистая случайность занесла в Савску Обалу: не добившись толку у сестры, которая все же вышла за своего турка и сделалась магометанкою, не решаясь возвращаться к суровому отцу, который строго спросил бы с него, Владо навестил свою крестную мать, жившую в прибрежном селе, – да так здесь и застрял. Мрачные взоры Миленко и Вука порядком поднадоели Анице, а любовь Владо была как раз тем, чего ей недоставало, чтобы вновь расцвести, как цветок. Конечно, плохо, что Владо был латином, однако Аница не сомневалась, что ради любви к ней он будет готов переменить веру. К ее восторгу, он согласился на это довольно быстро, но попросил три месяца сроку, чтобы дождаться благословения отца. Это растрогало Аницу, она охотно согласилась ждать. В эту пору она, конечно, избегала Павелича: ведь намеревалась увести его духовного сына! Аница не могла знать, что и скорое согласие Владо не вероотступничество, и трехмесячная отсрочка свадьбы были задуманы Павеличем, который приказал Владо соблазнить Аницу еще до женитьбы.
Владо любил Аницу истинно; вдобавок он верил, что спасает ее душу, а ради этого все средства хороши! Ему не составило труда добиться своего: натура у Аницы была горячая, к тому же насилие, хоть и оставило по себе ужасные воспоминания, волей-неволей разбудило ее плоть, и она была счастлива одарить Владо своей любовью. Они проводили теперь ночи вместе, и вскоре случилось то, что должно было случиться: Аница почувствовала себя в тягости. Она попалась в расставленные Павеличем сети!
Осознав свое положение, Аница перепугалась не в шутку. Уж этого позора ей Миленко ни за что не спустит! Убьет – да и все тут... Она кинулась к Владо с требованием немедленно жениться – но ее ожидало новое потрясение. Владо только плечами пожал: женитьба означала переход в другую веру, а на это он не мог решиться без благословения отца. Пока же ответа из Брода не было.
Только тут Аница дала себе труд задуматься: да какой же добрый католик благословит вероотступничество своего сына?! Скорее всего не дождаться этого... а значит, Анице не дождаться свадьбы.
Она пребывала в страшном отчаянии, когда патер Павелич явился пред нею, словно посланец небес, и сообщил, что все трудности исчезнут, если Аница примет веру Владо. А чтобы тот не сомневался, стоит ли ему, сыну богатого отца, желанному жениху во многих семьях, жениться на бесприданнице (новая тревога для Аницы!), Павелич даст ей от имени святой римской церкви доброе приданое.
Аница была так напугана, а облегчение от слов Павелича было таким огромным, что она только и могла, что бросилась целовать руки доброму венценосцу, называя его своим отцом и благодетелем. Слава богу, нового позора ей не будет!
Сыграли свадьбу, подгадав, когда чета гайдуков уйдет на османский берег, а когда гайдуки воротились, положение Аницы уже невозможно было скрыть. Немало крепких проклятий вырвалось у Миленко, но он не осмелился поднять руку на беременную женщину... тем более что Аница казалась искренне удрученной случившимся. Она не избегала гайдуков – напротив, то и дело ходила к ним, молила о прощении, жалуясь на свою загубленную жизнь и клянясь, что ее ребенок будет принадлежать к православной вере, чего бы ей это ни стоило.
Это потрясло побратимов. Сочувствие к Анице вернулось, они горько упрекали себя, что своей холодностью и непримиримостью толкнули ее к врагу, сами ввергли в тенета Павелича и Владо, которые просто-напросто подобрали то, что плохо лежало.
И вот что однажды придумала Аница: почувствовав приближение родов, она даст знать сербам – и те отвезут ее в лес, к знахарке и повитухе Хрудашихе, которая примет ребенка, а Георгий – Аница на коленях просила об этом – совершит обряд православного крещения. Потом Аницу отвезут домой, и добрый, любящий Владо, конечно, простит ее...
Побратимы и Георгий вскоре согласились с этим планом.
Откуда им было знать, что и сие оказалось измышлением Павелича!
13. На восток
Минула зима, весна была на исходе, когда Анице настало время родить.
Шел 1763 год: четыре с лишком года миновало, как Алексей Измайлов, Лех Волгарь, Вук Москов, покинул родимый дом. Вести из России почти не долетали до Сербии, и все же Георгий как-то прознал, что императрица Елизавета Петровна скончалась, а на престол взошел ее племянник, царь Петр III. Это известие повергло Георгия в некоторое уныние, ибо он знал о добром расположении покойной государыни к угнетаемому сербскому народу, о бедственном положении которого он составил свод подробных сведений, намереваясь так или иначе доставить их императрице. Георгий не скрывал, что рассчитывал в этом на Вука, но Москов, тоскуя по родине, все еще опасался возвращаться туда. Тем паче – узнав о новом императоре! Елизавета Петровна была расположена к его отцу, князю Измайлову, а значит, и к сыну, она могла бы содействовать разрешению противоестественного брака, в который Алексей по недомыслию вверг себя и свою сестру, а каково-то посмотрит на сию историю Петр Федорович?!
Внезапно Вук осознал, что, малодушно сбежав из дому, он вольно или невольно обрек сестру на незаслуженно затянувшееся девичество. Конечно, она красавица, а годы идут, у княжны Измайловой (в том, что отец вернул ей родовое имя, Алексей не сомневался) нет отбою от женихов, а она вынуждена отказываться от самых выгодных партий, никак не объясняя причины... Диво, что Вук не помыслил об этом прежде! Наверное, Георгий прав – и впрямь пора возвращаться в Россию. Тем паче – отвезти сербские письма о помощи. Он пока ни о чем не говорил с Миленко, не представляя, как сможет расстаться с побратимом, но понимая, что тот едва ли сможет оставить отряд и свою бесконечную войну. Георгий тоже явно не собирался покидать свою вторую родину, где были похоронены его жена и сын, так что по всему выходило, что Москову придется двигаться в дальний путь одному. И все равно – это казалось таким далеким, почти неправдоподобным!..
Вук бы не поверил, скажи ему кто-то, что не пройдет и недели, как он отправится в Россию.
* * *
Анице выпало рожать в начале мая. Гайдуки знали: она сговорилась с мужем, что тот отвезет ее к знахарке Хрудашихе, а сам воротится домой и будет ждать вестей об исходе родов. А через день Георгий, Вук и Миленко в сопровождении Арсения, Йово и Лазо последовали за ней.
Проехав немного в глубь австрийских земель, они по склону горы спустились в красивую долину, простиравшуюся часа на полтора езды вдоль берега Савы.
Вук залюбовался красотой этого чудесного места. На противоположной, османской стороне Сава текла под крутым обрывом: над водою нависали скалы, то голые – серые, желтые, иногда почти красные, – то покрытые зыбкой зеленоватой пеленою еще не разросшегося плюща, то поддерживающие на своих уступах пышные кусты; внизу зеленовато-голубая река, встречая кое-где подводные камни, омывала их белой пеною, образуя маленькие пороги, на которые Вук и Миленко поглядывали со снисходительной усмешкою, вспоминая пороги днепровские; а на этом берегу вокруг всадников теснились кусты розовоцветущего дикого гранатника – шипка; белопенные вишневые деревья; блекло-зеленые орешники; могучие корявые дубы, чуть приодетые новой, тугой, молодой листвою; маслины и смоковницы. У подножия гор ровными рядами зеленели виноградники. Какой же отрадной, какой прекрасной, какой мирной была эта картина! Как благоухал воздух, насыщенный цветением! Сладостный дурман окутывал всадников, и Вук был неприятно поражен, услышав голос Арсения, вдруг затянувшего одну из самых печальных сербских песен – песнь о «Косовской битке», битве на Косовом поле:
Много копий было поломано здесь,
Поломано и сербских, и турецких,
Но более сербских, чем турецких.
Оба князя погибли,
И много юнаков сложили свои головы.
От турок кое-что и осталось,
От сербов ничего не осталось —
Все изранено и окровавлено...
– С ума сошел?! – яростно выкрикнул Вук, взмахнув плетью перед самым лицом Арсения, так чтоб серб едва успел отшатнуться, изумленно воззрившись на Москова.
– Что с тобой? – Миленко перехватил его руку, занесенную для нового удара, вырвал плеть и отшвырнул в кусты. Мертвая, болезненная хватка немного отрезвила Вука. Рассеялась кровавая пелена перед глазами, но сердце по-прежнему неистово колотилось где-то в горле, и он с трудом выговорил:
– Прости, брате...
Арсений смотрел на него с ненавистью, потом, злобно ощерясь, тронул коня.
– Самый злой гяур – это москов! – донеслось до Вука угрюмое, и он сокрушенно покачал головой, сам не понимая, что же с ним вдруг содеялось. Словно бы жгучий луч пронзил его тело и наполнил нестерпимою тоскою.
«Что-то случилось! – в отчаянии подумал он. – Где-то беда. Но что? Или это просто морок, наваждение? Не ведаю, откуда же тоска в моей душе, и от нее некуда деться. Что сердце вещует?»
Он огляделся, поймав недоумевающий взор Миленко, и, чтобы избавиться от него, тронул коня стременем и догнал Георгия, едущего впереди.
Тот вскинул голову – и Вук поразился, не увидев на его лице ни осуждения, ни удивления, а только глубокую, всепоглощающую печаль.
– Что, – молвил Георгий, – душа болит? Вот и я чую... чую, где-то грают вороны над моей могилою!
Пришел черед Вуку онеметь от изумления, и он так и не нашелся что сказать, а тем временем небольшой отряд въехал в лесную чащу и скоро остановился перед приземистою станушкою . Лесную тишину вспарывал пронзительный детский крик, и гайдуки оживились:
– Дитя уже родилось! Вовремя мы поспели!
Миленко с радостным, просветлевшим лицом соскочил с коня и, пригнувшись, вошел в избушку Хрудашихи. За ним кинулись Арсений, Йово, Лазо, и только Георгий да Вук сидели верхами, глядя друг на друга.
– Надо идти... – сказал наконец Георгий и тяжело спрыгнул с коня.
Вук медлил. Больше всего на свете ему почему-то хотелось хлестнуть коня и умчаться отсюда – умчаться самому и увезти за собой товарищей, но как это сделать?! Он прослывет трусом. А для Георгия эта младенческая, только что народившаяся на свет душа, которую он может спасти для православного бога, важнее собственной жизни.
Делать было нечего. Так же тяжело, как Георгий, Вук спустился с коня и, убеждая себя, что этот гнет на сердце ничего не значит, вошел в станушку.
Изба Хрудашихи была тесна и убога. Аница лежала на охапке соломы, чуть прикрытой изодранной ряднинкою, а рядом с нею – завернутый в чистую тряпицу головастый, темноволосый младенчик.
Георгий на миг замер у порога, чтобы привыкнуть к полумраку, и шагнул вперед:
– Дай бог тебе здоровья, Аница, и сыну твоему. Как наречешь его?
– Драган, – сказала она. – В честь отца моего мужа. Мне всегда нравилось это имя!
Миленко перестал улыбаться. Он ожидал, что Аница назовет первенца Милорадом – в честь невинного убиенного отца своего! Он оглянулся, встретил напряженный взгляд Вука, печальные глаза Георгия – и по его лицу словно тень прошла. Отступил на шаг и стал плечо к плечу с побратимом.
– Что? – шепнул он, почти не шевеля губами. – Что случилось?
– Не знаю, – слегка кивнул головой Вук, и в этот миг сзади раздался треск.
Побратимы резко обернулись.
Возмущенное, горящее лицо Владо маячило в проеме сорванной двери.
– Что это вы задумали? Сына моего, жену мою убить?! Да чтоб спало с вас мясо живьем! – завопил он, врываясь в станушку и хватая Миленко за грудки. – Вяжи их, злодеев!
Мелькнула ряса – в избенку вбежал Павелич, а за ним повалили красно-синие жандармские мундиры, заблестели штыки, залязгали затворы... Началась страшная свалка, причитали женщины, вопил ребенок («Он такой крошечный, – мельком подумал Вук, – как в нем помещается этот истошный вопль?!»), кричали, ругались мужчины. Что-то тяжелое обрушилось Вуку на голову, он привалился к стене, обернулся, силясь устоять на ногах.
Его помутившемуся взору тесная станушка показалась необычайно просторной... люди двигались медленно-медленно, они дрались, на каждого гайдука навалилось по нескольку жандармов, их давили, не дозволяя шевельнуться, скручивали руки, вытаскивали наружу, как мешки.
Георгий и Миленко, стоя бок о бок, отбивались ганджарами от пятерых солдат. Миленко сыпал проклятьями, лицо Георгия было спокойным и сосредоточенным, а рука двигалась так стремительно, что он, чудилось, окружил себя сверкающим металлическим кольцом. Отступая от нападавших, он шаг за шагом теснил Миленко к подслеповатому окошку – и вдруг резко метнулся вперед, заставив своих противников невольно отшатнуться, выкрикнув при этом:
– Спасайся! Беги за помощью!
В этом голосе было столько яростной власти и силы, что Миленко, не колеблясь, ударился всем телом в окно... ветхий переплет не выдержал, и он вылетел наружу, словно в воду.
– Стой! Стой! – закричали за стеной. Ударили беспорядочные выстрелы, но злобная ругань подсказала, что Миленко, пожалуй, удалось уйти.
От этой мысли Вук испытал такое облегчение, что ноги его подкосились, он сполз по стене да так и сел. Туман перед глазами сгущался, но он еще видел Георгия, которого сильнейшим ударом опрокинули навзничь; откуда-то выскочил Павелич и, вырвав из рук солдата ружье, выстрелил в лежащего на полу... И громче выстрела прозвучал его крик:
– На том свете будешь детей крестить, православный поп!
И больше Вук уже ничего не видел и не слышал.
* * *
Павелич долго подбирался к Георгию. Ненависть этого русского к венценосцам была общеизвестна, вражда к ним – непримирима. Орден и менее опасных врагов своих не оставлял в живых, так что Георгий давно был приговорен. Но привести приговор в исполнение оказалось непросто: как к нему подберешься, если он все время окружен гайдуками? А здесь, в избе Хрудашихи, сербы были по закону арестованы жандармами за то, что намеревались похитить католичку и ее ребенка, чтобы насильственно обратить их в православную веру. Смерть Георгия была представлена как случайная гибель в перестрелке.
В это же самое время в Савской Обале разыгралась своя трагедия, так что звать Миленко на помощь было некого, даже если бы он дошел до села. Но он был ранен и лежал без памяти в лесу, не зная, что жандармы, пришедшие в село арестовать гайдуков Георгия, были встречены таким яростным сопротивлением, что пришлось вызывать подмогу. Тихо войти в село не удалось: тревогу подняли собаки, которыми богата каждая сербская деревня, и это самые верные и надежные ее стражи. К гайдукам присоединились поселяне, и Павелич, позднее узнав об этом, был уязвлен до глубины души: он-то полагал, что его сладкие речи и проповеди сделали свое дело! Но нет: почуяв угрозу насильственной латинизации (среди жандармских мундиров мелькали монашеские рясы), сербы восстали как один.
У кого было ружье, тот стрелял. Однако ножи, серпы, косы, вилы были у всех, и этим-то оружием сербы встретили наступавших с трех сторон. А с четвертой была Сава... отступать некуда! Пока оставался боеприпас, стреляла единственная пушечка. Пушкарь Христо с позиций не ушел, даже когда кончились заряды, – умер, обхватив пушку руками, не в силах и по смерти расстаться со своей «вольеной грмльвиной» .
Когда полегла первая линия обороны, гайдуки и отряды жандармов вошли в село. На улицах их встретили крестьяне. Но долго ли могли продержаться косы да вилы против ружей? Сопротивление было сломлено. Венценосцы сочли, что покоренное село готово принять слово их бога, и, распевая «Agnus Dei...», выступили вперед, тесня к обрыву кучку женщин, детей и стариков, осеняя их крестом, словно изгоняя дьявола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
* * *
Жизнь гайдуков шла своим чередом, Вуку и Миленко не больно-то было до Аницы, а потому они много позже узнали о том, что происходило между нею и двумя католиками. Узнали, когда свершилось неповторимое – и оставалось только проклинать свою слепоту, свою глупость и свою беспомощность.
Павелич был достаточно умен, чтобы впрямую не заводить с Аницей религиозных бесед и не склонять ее к отступничеству. Он знал, что ее семья погибла, оставшись верной религии отцов (не секрет, что мусульмане оставляли в живых те свои жертвы, которые выражали готовность перейти в магометанство).
И хотя Павелич дал слово спасти для своего господа эту исстрадавшуюся душу, он решил не спешить, а добиться, чтобы Аница сама, добровольно пришла в лоно римской церкви. Он сразу приметил взаимную симпатию молодой сербиянки и Владо – и принялся внушать хорвату, что обращение Аницы будет именно тем святым, богоугодным делом, для коего он и был призван в этот мир.
Аница была безмерно счастлива любовью Владо, которого чистая случайность занесла в Савску Обалу: не добившись толку у сестры, которая все же вышла за своего турка и сделалась магометанкою, не решаясь возвращаться к суровому отцу, который строго спросил бы с него, Владо навестил свою крестную мать, жившую в прибрежном селе, – да так здесь и застрял. Мрачные взоры Миленко и Вука порядком поднадоели Анице, а любовь Владо была как раз тем, чего ей недоставало, чтобы вновь расцвести, как цветок. Конечно, плохо, что Владо был латином, однако Аница не сомневалась, что ради любви к ней он будет готов переменить веру. К ее восторгу, он согласился на это довольно быстро, но попросил три месяца сроку, чтобы дождаться благословения отца. Это растрогало Аницу, она охотно согласилась ждать. В эту пору она, конечно, избегала Павелича: ведь намеревалась увести его духовного сына! Аница не могла знать, что и скорое согласие Владо не вероотступничество, и трехмесячная отсрочка свадьбы были задуманы Павеличем, который приказал Владо соблазнить Аницу еще до женитьбы.
Владо любил Аницу истинно; вдобавок он верил, что спасает ее душу, а ради этого все средства хороши! Ему не составило труда добиться своего: натура у Аницы была горячая, к тому же насилие, хоть и оставило по себе ужасные воспоминания, волей-неволей разбудило ее плоть, и она была счастлива одарить Владо своей любовью. Они проводили теперь ночи вместе, и вскоре случилось то, что должно было случиться: Аница почувствовала себя в тягости. Она попалась в расставленные Павеличем сети!
Осознав свое положение, Аница перепугалась не в шутку. Уж этого позора ей Миленко ни за что не спустит! Убьет – да и все тут... Она кинулась к Владо с требованием немедленно жениться – но ее ожидало новое потрясение. Владо только плечами пожал: женитьба означала переход в другую веру, а на это он не мог решиться без благословения отца. Пока же ответа из Брода не было.
Только тут Аница дала себе труд задуматься: да какой же добрый католик благословит вероотступничество своего сына?! Скорее всего не дождаться этого... а значит, Анице не дождаться свадьбы.
Она пребывала в страшном отчаянии, когда патер Павелич явился пред нею, словно посланец небес, и сообщил, что все трудности исчезнут, если Аница примет веру Владо. А чтобы тот не сомневался, стоит ли ему, сыну богатого отца, желанному жениху во многих семьях, жениться на бесприданнице (новая тревога для Аницы!), Павелич даст ей от имени святой римской церкви доброе приданое.
Аница была так напугана, а облегчение от слов Павелича было таким огромным, что она только и могла, что бросилась целовать руки доброму венценосцу, называя его своим отцом и благодетелем. Слава богу, нового позора ей не будет!
Сыграли свадьбу, подгадав, когда чета гайдуков уйдет на османский берег, а когда гайдуки воротились, положение Аницы уже невозможно было скрыть. Немало крепких проклятий вырвалось у Миленко, но он не осмелился поднять руку на беременную женщину... тем более что Аница казалась искренне удрученной случившимся. Она не избегала гайдуков – напротив, то и дело ходила к ним, молила о прощении, жалуясь на свою загубленную жизнь и клянясь, что ее ребенок будет принадлежать к православной вере, чего бы ей это ни стоило.
Это потрясло побратимов. Сочувствие к Анице вернулось, они горько упрекали себя, что своей холодностью и непримиримостью толкнули ее к врагу, сами ввергли в тенета Павелича и Владо, которые просто-напросто подобрали то, что плохо лежало.
И вот что однажды придумала Аница: почувствовав приближение родов, она даст знать сербам – и те отвезут ее в лес, к знахарке и повитухе Хрудашихе, которая примет ребенка, а Георгий – Аница на коленях просила об этом – совершит обряд православного крещения. Потом Аницу отвезут домой, и добрый, любящий Владо, конечно, простит ее...
Побратимы и Георгий вскоре согласились с этим планом.
Откуда им было знать, что и сие оказалось измышлением Павелича!
13. На восток
Минула зима, весна была на исходе, когда Анице настало время родить.
Шел 1763 год: четыре с лишком года миновало, как Алексей Измайлов, Лех Волгарь, Вук Москов, покинул родимый дом. Вести из России почти не долетали до Сербии, и все же Георгий как-то прознал, что императрица Елизавета Петровна скончалась, а на престол взошел ее племянник, царь Петр III. Это известие повергло Георгия в некоторое уныние, ибо он знал о добром расположении покойной государыни к угнетаемому сербскому народу, о бедственном положении которого он составил свод подробных сведений, намереваясь так или иначе доставить их императрице. Георгий не скрывал, что рассчитывал в этом на Вука, но Москов, тоскуя по родине, все еще опасался возвращаться туда. Тем паче – узнав о новом императоре! Елизавета Петровна была расположена к его отцу, князю Измайлову, а значит, и к сыну, она могла бы содействовать разрешению противоестественного брака, в который Алексей по недомыслию вверг себя и свою сестру, а каково-то посмотрит на сию историю Петр Федорович?!
Внезапно Вук осознал, что, малодушно сбежав из дому, он вольно или невольно обрек сестру на незаслуженно затянувшееся девичество. Конечно, она красавица, а годы идут, у княжны Измайловой (в том, что отец вернул ей родовое имя, Алексей не сомневался) нет отбою от женихов, а она вынуждена отказываться от самых выгодных партий, никак не объясняя причины... Диво, что Вук не помыслил об этом прежде! Наверное, Георгий прав – и впрямь пора возвращаться в Россию. Тем паче – отвезти сербские письма о помощи. Он пока ни о чем не говорил с Миленко, не представляя, как сможет расстаться с побратимом, но понимая, что тот едва ли сможет оставить отряд и свою бесконечную войну. Георгий тоже явно не собирался покидать свою вторую родину, где были похоронены его жена и сын, так что по всему выходило, что Москову придется двигаться в дальний путь одному. И все равно – это казалось таким далеким, почти неправдоподобным!..
Вук бы не поверил, скажи ему кто-то, что не пройдет и недели, как он отправится в Россию.
* * *
Анице выпало рожать в начале мая. Гайдуки знали: она сговорилась с мужем, что тот отвезет ее к знахарке Хрудашихе, а сам воротится домой и будет ждать вестей об исходе родов. А через день Георгий, Вук и Миленко в сопровождении Арсения, Йово и Лазо последовали за ней.
Проехав немного в глубь австрийских земель, они по склону горы спустились в красивую долину, простиравшуюся часа на полтора езды вдоль берега Савы.
Вук залюбовался красотой этого чудесного места. На противоположной, османской стороне Сава текла под крутым обрывом: над водою нависали скалы, то голые – серые, желтые, иногда почти красные, – то покрытые зыбкой зеленоватой пеленою еще не разросшегося плюща, то поддерживающие на своих уступах пышные кусты; внизу зеленовато-голубая река, встречая кое-где подводные камни, омывала их белой пеною, образуя маленькие пороги, на которые Вук и Миленко поглядывали со снисходительной усмешкою, вспоминая пороги днепровские; а на этом берегу вокруг всадников теснились кусты розовоцветущего дикого гранатника – шипка; белопенные вишневые деревья; блекло-зеленые орешники; могучие корявые дубы, чуть приодетые новой, тугой, молодой листвою; маслины и смоковницы. У подножия гор ровными рядами зеленели виноградники. Какой же отрадной, какой прекрасной, какой мирной была эта картина! Как благоухал воздух, насыщенный цветением! Сладостный дурман окутывал всадников, и Вук был неприятно поражен, услышав голос Арсения, вдруг затянувшего одну из самых печальных сербских песен – песнь о «Косовской битке», битве на Косовом поле:
Много копий было поломано здесь,
Поломано и сербских, и турецких,
Но более сербских, чем турецких.
Оба князя погибли,
И много юнаков сложили свои головы.
От турок кое-что и осталось,
От сербов ничего не осталось —
Все изранено и окровавлено...
– С ума сошел?! – яростно выкрикнул Вук, взмахнув плетью перед самым лицом Арсения, так чтоб серб едва успел отшатнуться, изумленно воззрившись на Москова.
– Что с тобой? – Миленко перехватил его руку, занесенную для нового удара, вырвал плеть и отшвырнул в кусты. Мертвая, болезненная хватка немного отрезвила Вука. Рассеялась кровавая пелена перед глазами, но сердце по-прежнему неистово колотилось где-то в горле, и он с трудом выговорил:
– Прости, брате...
Арсений смотрел на него с ненавистью, потом, злобно ощерясь, тронул коня.
– Самый злой гяур – это москов! – донеслось до Вука угрюмое, и он сокрушенно покачал головой, сам не понимая, что же с ним вдруг содеялось. Словно бы жгучий луч пронзил его тело и наполнил нестерпимою тоскою.
«Что-то случилось! – в отчаянии подумал он. – Где-то беда. Но что? Или это просто морок, наваждение? Не ведаю, откуда же тоска в моей душе, и от нее некуда деться. Что сердце вещует?»
Он огляделся, поймав недоумевающий взор Миленко, и, чтобы избавиться от него, тронул коня стременем и догнал Георгия, едущего впереди.
Тот вскинул голову – и Вук поразился, не увидев на его лице ни осуждения, ни удивления, а только глубокую, всепоглощающую печаль.
– Что, – молвил Георгий, – душа болит? Вот и я чую... чую, где-то грают вороны над моей могилою!
Пришел черед Вуку онеметь от изумления, и он так и не нашелся что сказать, а тем временем небольшой отряд въехал в лесную чащу и скоро остановился перед приземистою станушкою . Лесную тишину вспарывал пронзительный детский крик, и гайдуки оживились:
– Дитя уже родилось! Вовремя мы поспели!
Миленко с радостным, просветлевшим лицом соскочил с коня и, пригнувшись, вошел в избушку Хрудашихи. За ним кинулись Арсений, Йово, Лазо, и только Георгий да Вук сидели верхами, глядя друг на друга.
– Надо идти... – сказал наконец Георгий и тяжело спрыгнул с коня.
Вук медлил. Больше всего на свете ему почему-то хотелось хлестнуть коня и умчаться отсюда – умчаться самому и увезти за собой товарищей, но как это сделать?! Он прослывет трусом. А для Георгия эта младенческая, только что народившаяся на свет душа, которую он может спасти для православного бога, важнее собственной жизни.
Делать было нечего. Так же тяжело, как Георгий, Вук спустился с коня и, убеждая себя, что этот гнет на сердце ничего не значит, вошел в станушку.
Изба Хрудашихи была тесна и убога. Аница лежала на охапке соломы, чуть прикрытой изодранной ряднинкою, а рядом с нею – завернутый в чистую тряпицу головастый, темноволосый младенчик.
Георгий на миг замер у порога, чтобы привыкнуть к полумраку, и шагнул вперед:
– Дай бог тебе здоровья, Аница, и сыну твоему. Как наречешь его?
– Драган, – сказала она. – В честь отца моего мужа. Мне всегда нравилось это имя!
Миленко перестал улыбаться. Он ожидал, что Аница назовет первенца Милорадом – в честь невинного убиенного отца своего! Он оглянулся, встретил напряженный взгляд Вука, печальные глаза Георгия – и по его лицу словно тень прошла. Отступил на шаг и стал плечо к плечу с побратимом.
– Что? – шепнул он, почти не шевеля губами. – Что случилось?
– Не знаю, – слегка кивнул головой Вук, и в этот миг сзади раздался треск.
Побратимы резко обернулись.
Возмущенное, горящее лицо Владо маячило в проеме сорванной двери.
– Что это вы задумали? Сына моего, жену мою убить?! Да чтоб спало с вас мясо живьем! – завопил он, врываясь в станушку и хватая Миленко за грудки. – Вяжи их, злодеев!
Мелькнула ряса – в избенку вбежал Павелич, а за ним повалили красно-синие жандармские мундиры, заблестели штыки, залязгали затворы... Началась страшная свалка, причитали женщины, вопил ребенок («Он такой крошечный, – мельком подумал Вук, – как в нем помещается этот истошный вопль?!»), кричали, ругались мужчины. Что-то тяжелое обрушилось Вуку на голову, он привалился к стене, обернулся, силясь устоять на ногах.
Его помутившемуся взору тесная станушка показалась необычайно просторной... люди двигались медленно-медленно, они дрались, на каждого гайдука навалилось по нескольку жандармов, их давили, не дозволяя шевельнуться, скручивали руки, вытаскивали наружу, как мешки.
Георгий и Миленко, стоя бок о бок, отбивались ганджарами от пятерых солдат. Миленко сыпал проклятьями, лицо Георгия было спокойным и сосредоточенным, а рука двигалась так стремительно, что он, чудилось, окружил себя сверкающим металлическим кольцом. Отступая от нападавших, он шаг за шагом теснил Миленко к подслеповатому окошку – и вдруг резко метнулся вперед, заставив своих противников невольно отшатнуться, выкрикнув при этом:
– Спасайся! Беги за помощью!
В этом голосе было столько яростной власти и силы, что Миленко, не колеблясь, ударился всем телом в окно... ветхий переплет не выдержал, и он вылетел наружу, словно в воду.
– Стой! Стой! – закричали за стеной. Ударили беспорядочные выстрелы, но злобная ругань подсказала, что Миленко, пожалуй, удалось уйти.
От этой мысли Вук испытал такое облегчение, что ноги его подкосились, он сполз по стене да так и сел. Туман перед глазами сгущался, но он еще видел Георгия, которого сильнейшим ударом опрокинули навзничь; откуда-то выскочил Павелич и, вырвав из рук солдата ружье, выстрелил в лежащего на полу... И громче выстрела прозвучал его крик:
– На том свете будешь детей крестить, православный поп!
И больше Вук уже ничего не видел и не слышал.
* * *
Павелич долго подбирался к Георгию. Ненависть этого русского к венценосцам была общеизвестна, вражда к ним – непримирима. Орден и менее опасных врагов своих не оставлял в живых, так что Георгий давно был приговорен. Но привести приговор в исполнение оказалось непросто: как к нему подберешься, если он все время окружен гайдуками? А здесь, в избе Хрудашихи, сербы были по закону арестованы жандармами за то, что намеревались похитить католичку и ее ребенка, чтобы насильственно обратить их в православную веру. Смерть Георгия была представлена как случайная гибель в перестрелке.
В это же самое время в Савской Обале разыгралась своя трагедия, так что звать Миленко на помощь было некого, даже если бы он дошел до села. Но он был ранен и лежал без памяти в лесу, не зная, что жандармы, пришедшие в село арестовать гайдуков Георгия, были встречены таким яростным сопротивлением, что пришлось вызывать подмогу. Тихо войти в село не удалось: тревогу подняли собаки, которыми богата каждая сербская деревня, и это самые верные и надежные ее стражи. К гайдукам присоединились поселяне, и Павелич, позднее узнав об этом, был уязвлен до глубины души: он-то полагал, что его сладкие речи и проповеди сделали свое дело! Но нет: почуяв угрозу насильственной латинизации (среди жандармских мундиров мелькали монашеские рясы), сербы восстали как один.
У кого было ружье, тот стрелял. Однако ножи, серпы, косы, вилы были у всех, и этим-то оружием сербы встретили наступавших с трех сторон. А с четвертой была Сава... отступать некуда! Пока оставался боеприпас, стреляла единственная пушечка. Пушкарь Христо с позиций не ушел, даже когда кончились заряды, – умер, обхватив пушку руками, не в силах и по смерти расстаться со своей «вольеной грмльвиной» .
Когда полегла первая линия обороны, гайдуки и отряды жандармов вошли в село. На улицах их встретили крестьяне. Но долго ли могли продержаться косы да вилы против ружей? Сопротивление было сломлено. Венценосцы сочли, что покоренное село готово принять слово их бога, и, распевая «Agnus Dei...», выступили вперед, тесня к обрыву кучку женщин, детей и стариков, осеняя их крестом, словно изгоняя дьявола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37