– Да и факты говорят сами за себя: лекарь наш что ни день являлся к постели Бедфорда, а потом обходил остальных. Но ни он сам и никто из нас не заразился. Как ты это объяснишь?
«И верно, – подумал я, – сам-то я чуме неподвластен, чего не скажешь о Кристофано».
– И это не все, – продолжал Атто. – Тот же самый Бедфорд, уже готовый отдать Богу душу, воскрес, попав под прямое воздействие звуков музыки, а болезнь его буквально улетучилась в считанные минуты.
– Как будто бы… отец Кирхер открыл некую тайну, которая ускоряет природное течение болезни и ведет дело к безобидному концу. Тайну, способную предохранить от эпидемии!
– Ну вот видишь. Таково действие secretum vitae, зашифрованного в рондо. – Атто уселся на постель и продолжил: – Бедфорд выздоровел после того, как Девизе исполнил рондо для него. Отец Робледа предвидел это, уверенный, что дело в целительном магнетизме музыки. Однако Девизе пришлось потрудиться, прежде чем это произошло. Ты наверняка обратил внимание, что после излечения Бедфорда я переговорил с Кристофано. Так вот, он меня заверил, что англичанин начал подавать признаки жизни только после того, как Девизе приступил к исполнению рондо и повторил его несколько раз, не раньше. Я спросил себя: что скрывается за этими проклятыми barricades mysterieuses?
– Я тоже размышлял об этом, господин Атто. Эта музыка обладает таинственной силой…
– Что верно, то верно. Как будто кудесник Кирхер вложил в нее драгоценную субстанцию, составляющую одно целое с самим ларчиком и оказывающую благотворное воздействие на все окружающее. Теперь ты понял?
Я кивнул, все еще не слишком уверенный.
– А нельзя ли побольше разузнать обо всем этом? – осмелился я спросить. – Почему бы не попытаться расшифровать рондо? Вы так разбираетесь в музыке, я же могу стянуть у Девизе его таблатуры. Возможно, и сам Девизе проговорится…
Аббат жестом прервал меня.
– Не думаю, что он знает больше нашего, – с отеческой улыбкой молвил аббат. – Да и какое это теперь имеет значение? Сила музыки – вот в чем тайна. За последние дни и ночи мы все думали, хотели понять и любой ценой решить загадку. И я первый.
Как геометр, напрягший все старанья,
Чтобы измерить круг, схватить углом
Искомого не может основанья,
Таков был я при новом диве том. Данте Алигьери. Божественная комедия. Рай. Песня XXXIII, 133–136. Перевод М. Лозинского
– Это снова слова синьора Луиджи, вашего учителя?
– Нет. Это слова одного человека, ходившего по той же земле, что и мы, несколько веков назад, но увы, уже вышедшего из моды. Я хочу сказать: мы с тобой ломали себе головы и совсем позабыли о сердце.
– Значит, мы во всем, во всем ошибались, господин Атто?
– Нет. То, что нам удалось обнаружить, разгадать и вывести, – точно. Но неполно.
– Отчего же?
– В этом рондо скрыто заклинание против чумы. Но Кирхер хотел сказать нечто большее. Secretum vitae, секрет жизни, – шире. Он в том, чего нельзя выразить, чего нет ни в словах, ни в числах. Только в музыке. Таково послание Кирхера.
Прислонившись к стене, Атто вперил взгляд куда-то поверх моей головы.
Я был разочарован: объяснения аббата явно было недостаточно для удовлетворения моего любопытства.
– Разве мелодия Barricades mysterieuses не поддается расшифровке? Мы могли бы прочесть тайное заклинание, спасшее нас от чумы, – твердил я свое.
– Да проведи мы с тобой хоть весь век свой над этими нотными записями, толку не будет. Того, что нам привелось увидеть и услышать сегодня, довольно: рондо спасает от чумы, чего ж еще? Как это достигается? Тайна за семью печатями.
Здесь изнемог высокий духа взлет… Данте Алигьери. Божественная комедия. Рай. Песня XXXIII, 142. Перевод М. Лозинского
– продекламировал аббат, вновь обратившись к творению своего земляка и добавил: – Этот безумец Атаназиус Кирхер обладал великим умом в области науки и веры. Своим рондо он преподал нам урок смирения. Помни его, мой мальчик.
Вытянувшись на постели, я ждал сна, вконец вымотанный сложными умозаключениями и озарениями. В мозгу билось сразу несколько мыслей. Под конец беседы с Атто я понял, в чем состоит двойное колдовство рондо: тот факт, что оно называлось именно так, а не иначе, вовсе не случаен. И было бессмысленно желать его разгадать. Как и Кирхер, аббат Мелани преподал мне хороший урок: потребность в смирении для человека, которому не занимать ни гордости, ни пытливости. Я долго обдумывал тайну Barricades, пытаясь воспроизвести их проникновенную мелодию.
Отеческое отношение ко мне Атто, его манера обращаться ко мне «мой мальчик» тронули меня. Эта приятная мысль совсем уж было меня убаюкала, как вдруг я вспомнил, что за всеми этими красивыми фразами аббат Мелани так и не объяснил мне, почему же все-таки у него во сне вырвалось название рондо.
Уж и не знаю, сколько часов проспал, а когда проснулся, в «Оруженосце» было тихо-тихо, словно его накрыло летаргическим сном. Я стал прислушиваться, но не услышал ни звуков гитары Девизе, ни чьих-либо шагов. Кристофано так и не пришел за мной.
Было еще слишком рано, чтобы хлопотать об ужине, и все же я решил спуститься в кухню и, как и накануне, приготовить праздничные блюда в честь выздоровления Бедфорда и возврата надежды на свободу. Что бы такое состряпать? Дроздов? Да, но каких? Ореховиков или певчих? Столкнувшись на лестнице с Кристофано, я поинтересовался, как англичанин.
– Хорошо, очень хорошо, – с довольным видом ответил он. – Еще побаливают, гм… гм… те места, где были надрезы, – смутился он.
– Я думал подать на ужин дроздов. Подойдет ли это Бедфорду?
– Еще бы, – прищелкнул языком Кристофано, – мясо дроздов вкуснейшее, питательное, легко усваивается, полезно при худобе и потере крови, вообще всем, чье состояние ослаблено. Кроме того, сейчас как раз время употреблять дроздов в пищу. Зимние дрозды доставляются из горных районов Сполете и Терни, они набиты зернами можжевельника, оттого более упитанны. Миртовые ягоды, которые им случается клевать, – превосходное средство от дизентерии. Однако если ты и впрямь задумал приготовить их, поспеши, ведь на это потребуется время, – с голодным блеском в глазах закончил он.
На первом этаже собрались уже все жители нашего дома – кто-то прохаживался, кто-то беседовал в сторонке, прочие баловались в картишки. Было видно, с каким удовольствием покинули они свои углы, где уже считали себя приговоренными.
Моя дорогая Клоридия радостно поднялась мне навстречу.
– Мы снова живы! Нет только Помпео Дульчибени! – молвила она, бросив на меня вопросительный взгляд.
Я тотчас помрачнел: снова она интересуется пожилым господином.
– Нет также и аббата Мелани, – с досадой ответил я, подчеркнуто повернулся к ней спиной и двинулся к лестнице, ведущей в подвал.
Воспоследовавший в тот вечер ужин был самым удачным после того, на котором подавались блюда из вымени, и даже заслужил – да простят мне мою нескромность – всеобщие дружные аплодисменты. Подражая своему хозяину и призвав на помощь воображение, я приготовил дроздов-ореховиков: в панировке, пассированные на рубленом сале с кусочками ветчины и поданные с тушенной в масле и сбрызнутой лимоном брокколи; фаршированные рубленой печенью дичи, ягодами незрелого винограда, травами, ветчиной, пряностями; нашпигованные колбасой с ломтиками лимона и поджаренные на огне; отваренные, обернутые укропом, латуком и поданные в стеблях ароматических трав под соусом крокиньоль.
Пока тушились, варились и жарились эти четыре партии, я подготовил еще несколько для вертела: в тесте, нашпигованные салом и веточками лавра, смазанные добрым маслом и посыпанные сухарями. Не устоял я и перед тем, чтобы повторить то, что делал на моих глазах Пеллегрино, – набил дроздов кусочками сала и ветчины, посыпал их гвоздикой, обернул в листья тыквы и в сеточку и подал на стол под соусом руаяль. Самых старых из дроздов я бланшировал, резал надвое и готовил из них фрикасе, а потом обложил жареными овощами, полил сахарной водичкой, сбрызнул лимончиком. От корицы воздержался.
На последних минутах готовки постояльцы обступили меня радостным кольцом, сами разложили все по блюдам и подали на стол. Клоридия удивила меня тем, что протянула мне мою порцию: дрозды лежали на большой тарелке, украшенной петрушкой и четвертушкой лимона. Я смутился, покраснел и не успел вымолвить ни слова, она отошла и села с другими.
Присоединился к нам и аббат Мелани. А вот Дульчибени по-прежнему не было видно. Я поднялся к нему и постучал. Он отказался со мной разговаривать, бросив из-за двери, что не голоден. Я не настаивал, чтобы не вызвать подозрений. Пока я удалялся по коридору от его двери, послышался знакомый звук: Дульчибени снова нюхал свой порошок.
Девятая ночь С 19 НА 20 СЕНТЯБРЯ 1683 ГОДА
– Дело срочнейшее, опаснейшее, особа священная, – выдал Угонио с необычным волнением.
– Священная? Что это значит? – удивился Мелани.
– Гр-бр-мр-фр, – осеняя себя крестом, заявил Джакконио.
– Чуть только речь заходит о дельце, имеющем отношение к церкви, или о ком-то наиважнейшем и наисвятейшем, тут, будьте спокойны, Джакконио нет равных в преклонении и почитании, ибо только исполнение своих обязанностей дарует верному радость.
Мы с Атто озадаченно переглянулись. Приятели находились в состоянии непривычного возбуждения, пытались что-то объяснить о неком загадочном деле, связанном с каким-то высокопоставленным лицом из Курии, вроде бы священником, перед которым они благоговейно трепетали и за которого опасались.
Горя нетерпением узнать, как прошло пребывание Джакконио в доме Тиракорды, мы с Атто нашли приятелей в «Архивах» склоненными над кучей костей. Воздав должное нечленораздельной речи Джакконио, Угонио добавил от себя, что у друга Дульчибени, врача, замышляется нечто опасное, направленное против одного высокопоставленного лица, личность которого пока не установлена.
– Для начала расскажи, как ты проник в дом Тиракорды? – поинтересовался Атто.
– Гр-бр-мр-фр, – лукаво улыбаясь, пробурчал Джакконио.
– Через каминную трубу, – перевел Угонио.
– Через каминную трубу? Вот отчего местоположение окон в доме его не интересовало. Но ведь эдак можно бог знает как перепачкаться… Ах, молчу, это я так, про себя, – поправился тут же Атто, вспомнив, что грязь – естественная среда обитания наших знакомцев.
Без особых трудностей пробрался Джакконио в кухню, затем двинулся на голоса Тиракорды и Дульчибени, беседовавших в кабинете врача.
– Толковали о чем-то малопонятном, навроде какие-то тайны бытия, философские построения, некромантия… – объяснил Угонио.
– Гр-бр-мр-фр, – подтвердил Джакконио, обеспокоенно кивнув головой.
– Да нет, это у них такие загадки, – прервал его Атто с улыбкой.
Услышав загадки, которые Тиракорда задавал Дульчибени, Джакконио принял их за некий каббалистический ритуал.
– Ну, словом, в разговоре доктор и брякнул, мол, этой ночью понаведается в Монте Кавалло, лечить одну священную особу, – переводил Угонио.
– Я понял. Сегодня ночью он отправится в Монте Кавалло, то есть папский дворец, чтобы лечить какого-то важного прелата. – Атто бросил в мою сторону красноречивый взгляд. – А что еще?
– После-то они с превеликим удовольствием отдали дань ликерам, и ладно, доктор-то и заснул.
Дульчибени и на этот раз захватил с собой ликер, который так нравился Тиракорде и действовал на него усыпляюще.
Но самое главное было впереди. Как только Тиракорда уснул, Дульчибени вошел в чулан и завладел горшком, изукрашенным странным орнаментом, с дырочками в стенках. Затем достал из кармана склянку и плеснул из нее в горшок. В этом месте рассказа мы с Атто обменялись встревоженными взглядами.
– Совершая сие, он приговаривал: «Ради нее».
– «Ради нее»? Занятно. А дальше? – спросил Атто.
– А дальше нагрянула фурия.,
– Фурия? – в унисон спросили мы.
Оказывается, в кабинете появилась Парадиза и с поличным поймала и муженька, одурманенного парами Бахуса, и его дружка с ликером в руках.
– Что тут началось! Супружница вошла в такой раж!
Как стало ясно из дальнейшего, Парадиза осыпала мужа попреками, оскорблениями, облила его содержимым чарок и закидала всем, что подвернулось ей под руку. Чтобы не пасть жертвой гнева своей супруги, Тиракорда был вынужден забраться под стол.
– Уж это такая особа, что не приведи Господь! И послал же он ее доктору, заботящемуся о том, чтобы принести людям benefice, a не malefice, то бишь пользу, а не вред, – покачал головой Угонио, в то время как Джакконио всем своим видом выражал нетерпение и беспокойство.
Пока Парадиза изливала свою ненависть к спиртному на беззащитного муженька, а Дульчибени рассудил за благо дождаться конца сцены, на глаза Джакконио попался один предмет, и тут он слегка отклонился от порученного ему задания: уж больно этот предмет пришелся ему по душе.
– Гр-бр-мр-фр, – заурчал он восторженно, доставая из недр балахона великолепный череп – отполированный и словно бы подновленный, хоть и без нижней челюсти, – видимо, служивший Тиракорде учебным пособием.
И пока Парадиза все больше распалялась, Джакконио преспокойно прошел в кабинет, обогнул стол, под которым нашел убежище хозяин кабинета, и завладел черепом, умудрившись остаться незамеченным. Однако случаю было угодно, чтобы один тяжелый подсвечник, брошенный Парадизой, отскочил от стола и попал в него. От боли и обиды Джакконио вскочил на стол и на пущенный в него метательный снаряд ответил воинственным кличем необычного свойства, способным вырваться лишь из его гортани.
При виде этого бесформенного призрака, кидающегося в нее ее же собственным канделябром, Парадиза заверещала, Дульчибени окаменел, Тиракорда распластался на полу.
На вопль хозяйки сбежались служанки, по дороге им встретился наш герой, скатывающийся кубарем по лестнице. При виде трех юных и свежих особ женского пола гроза склепов не удержался и облапал одну из них.
Ощутив на себе когти чудовища, бедняжка тут же лишилась чувств; одна ее товарка зашлась в истерическом крике, а другая опрометью бросилась вверх по лестнице.
– Не исключено, что девица от страху описалась, – уточнил Угонио, вульгарно подмигивая дружку.
Получившему несказанное удовольствие от неожиданного развлечения Джакконио удалось достичь кухни и через камин (как? остается только гадать) выбраться наружу.
– Невероятно, но в этих двоих больше жизни, чем в саламандре, – уважительно отозвался Атто.
– Гр-бр-мр-фр, – загыкал Джакконио.
– Что он сказал?
– Дак в горшке-то были не саламандры, а пиявки, – уточнил Угонио.
– Прошу прощения? Не хочешь ли ты сказать… – Аббат осекся.
– Пиявки, вот что держит Тиракорда в горшке, так притягивающем Дульчибени… – догадайся и я и тоже замер во власти охватившего меня интуитивного озарения. – Я понял! Все понял! Дульчибени… О Господи!..
– Ну же, говори быстрее! – приказал Мелани, схватив меня за плечи и тряся как плодовое дерево.
Компаньоны с удивлением взирали на нас, похожие на двух сов.
– Он задумал убить папу, – выговорил я наконец, еле ворочая языком.
После этого, словно раздавленные непомерным грузом этой догадки, мы сели на землю.
– Что же это за жидкость, которую Дульчибени подлил тайком в горшок с пиявками, вот что меня мучит, – потерянно проговорил Атто.
– Наверняка та самая, которую он получает из крыс и мышей на своем острове, – отозвался я.
– Верно. Он их расчленяет, обескровливает. Но ведь это все больные твари, сколько нам попадалось их на пути, помнишь?
– Ну да! Они все харкали кровью! А Кристофано говорит, что именно так и околевают больные чумой грызуны!
– Значит, это были больные чумой грызуны, – подвел Атто итог. – И Дульчибени приготовил на основе их крови какую-то отраву, затем явился к Тиракорде и усыпил его с помощью ликера, а сам подмешал отраву в горшок с пиявками, которые таким образом превратились в переносчиков страшного заболевания. Сегодня ночью Тиракорда поставит эти пиявки на тело Иннокентия XI, – от волнения голос Атто сделался хриплым, – и заразит его чумой. Возможно, мы уже опоздали.
– Сударь, да ведь мы с вами несколько дней ходили вокруг да около этой тайны. Мы даже слышали, как Тиракорда говорил, что папу лечат пиявками! – вскричал я.
– Милостивый Боже, ты прав. – Мелани помрачнел. – Это было сказано, когда мы их подслушивали в первый раз. И как же я проворонил?
Мы продолжали рассуждать вслух, припоминать, строить догадки, сводя все, что нам удалось увидеть и услышать, воедино.
– Дульчибени начитался трудов по медицине, – развивал свои мысли аббат, – достаточно послушать, как он рассуждает об этом. Кому, как не ему, знать, что крысы заболевают во время эпидемии чумы и являются переносчиками болезни. К тому же он сопровождал Фуке, знакомого с секретами чумы. И наконец, он в курсе теории Кирхера, согласно которой чума распространяется не через миазмы, запахи, a per animalcula.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
«И верно, – подумал я, – сам-то я чуме неподвластен, чего не скажешь о Кристофано».
– И это не все, – продолжал Атто. – Тот же самый Бедфорд, уже готовый отдать Богу душу, воскрес, попав под прямое воздействие звуков музыки, а болезнь его буквально улетучилась в считанные минуты.
– Как будто бы… отец Кирхер открыл некую тайну, которая ускоряет природное течение болезни и ведет дело к безобидному концу. Тайну, способную предохранить от эпидемии!
– Ну вот видишь. Таково действие secretum vitae, зашифрованного в рондо. – Атто уселся на постель и продолжил: – Бедфорд выздоровел после того, как Девизе исполнил рондо для него. Отец Робледа предвидел это, уверенный, что дело в целительном магнетизме музыки. Однако Девизе пришлось потрудиться, прежде чем это произошло. Ты наверняка обратил внимание, что после излечения Бедфорда я переговорил с Кристофано. Так вот, он меня заверил, что англичанин начал подавать признаки жизни только после того, как Девизе приступил к исполнению рондо и повторил его несколько раз, не раньше. Я спросил себя: что скрывается за этими проклятыми barricades mysterieuses?
– Я тоже размышлял об этом, господин Атто. Эта музыка обладает таинственной силой…
– Что верно, то верно. Как будто кудесник Кирхер вложил в нее драгоценную субстанцию, составляющую одно целое с самим ларчиком и оказывающую благотворное воздействие на все окружающее. Теперь ты понял?
Я кивнул, все еще не слишком уверенный.
– А нельзя ли побольше разузнать обо всем этом? – осмелился я спросить. – Почему бы не попытаться расшифровать рондо? Вы так разбираетесь в музыке, я же могу стянуть у Девизе его таблатуры. Возможно, и сам Девизе проговорится…
Аббат жестом прервал меня.
– Не думаю, что он знает больше нашего, – с отеческой улыбкой молвил аббат. – Да и какое это теперь имеет значение? Сила музыки – вот в чем тайна. За последние дни и ночи мы все думали, хотели понять и любой ценой решить загадку. И я первый.
Как геометр, напрягший все старанья,
Чтобы измерить круг, схватить углом
Искомого не может основанья,
Таков был я при новом диве том. Данте Алигьери. Божественная комедия. Рай. Песня XXXIII, 133–136. Перевод М. Лозинского
– Это снова слова синьора Луиджи, вашего учителя?
– Нет. Это слова одного человека, ходившего по той же земле, что и мы, несколько веков назад, но увы, уже вышедшего из моды. Я хочу сказать: мы с тобой ломали себе головы и совсем позабыли о сердце.
– Значит, мы во всем, во всем ошибались, господин Атто?
– Нет. То, что нам удалось обнаружить, разгадать и вывести, – точно. Но неполно.
– Отчего же?
– В этом рондо скрыто заклинание против чумы. Но Кирхер хотел сказать нечто большее. Secretum vitae, секрет жизни, – шире. Он в том, чего нельзя выразить, чего нет ни в словах, ни в числах. Только в музыке. Таково послание Кирхера.
Прислонившись к стене, Атто вперил взгляд куда-то поверх моей головы.
Я был разочарован: объяснения аббата явно было недостаточно для удовлетворения моего любопытства.
– Разве мелодия Barricades mysterieuses не поддается расшифровке? Мы могли бы прочесть тайное заклинание, спасшее нас от чумы, – твердил я свое.
– Да проведи мы с тобой хоть весь век свой над этими нотными записями, толку не будет. Того, что нам привелось увидеть и услышать сегодня, довольно: рондо спасает от чумы, чего ж еще? Как это достигается? Тайна за семью печатями.
Здесь изнемог высокий духа взлет… Данте Алигьери. Божественная комедия. Рай. Песня XXXIII, 142. Перевод М. Лозинского
– продекламировал аббат, вновь обратившись к творению своего земляка и добавил: – Этот безумец Атаназиус Кирхер обладал великим умом в области науки и веры. Своим рондо он преподал нам урок смирения. Помни его, мой мальчик.
Вытянувшись на постели, я ждал сна, вконец вымотанный сложными умозаключениями и озарениями. В мозгу билось сразу несколько мыслей. Под конец беседы с Атто я понял, в чем состоит двойное колдовство рондо: тот факт, что оно называлось именно так, а не иначе, вовсе не случаен. И было бессмысленно желать его разгадать. Как и Кирхер, аббат Мелани преподал мне хороший урок: потребность в смирении для человека, которому не занимать ни гордости, ни пытливости. Я долго обдумывал тайну Barricades, пытаясь воспроизвести их проникновенную мелодию.
Отеческое отношение ко мне Атто, его манера обращаться ко мне «мой мальчик» тронули меня. Эта приятная мысль совсем уж было меня убаюкала, как вдруг я вспомнил, что за всеми этими красивыми фразами аббат Мелани так и не объяснил мне, почему же все-таки у него во сне вырвалось название рондо.
Уж и не знаю, сколько часов проспал, а когда проснулся, в «Оруженосце» было тихо-тихо, словно его накрыло летаргическим сном. Я стал прислушиваться, но не услышал ни звуков гитары Девизе, ни чьих-либо шагов. Кристофано так и не пришел за мной.
Было еще слишком рано, чтобы хлопотать об ужине, и все же я решил спуститься в кухню и, как и накануне, приготовить праздничные блюда в честь выздоровления Бедфорда и возврата надежды на свободу. Что бы такое состряпать? Дроздов? Да, но каких? Ореховиков или певчих? Столкнувшись на лестнице с Кристофано, я поинтересовался, как англичанин.
– Хорошо, очень хорошо, – с довольным видом ответил он. – Еще побаливают, гм… гм… те места, где были надрезы, – смутился он.
– Я думал подать на ужин дроздов. Подойдет ли это Бедфорду?
– Еще бы, – прищелкнул языком Кристофано, – мясо дроздов вкуснейшее, питательное, легко усваивается, полезно при худобе и потере крови, вообще всем, чье состояние ослаблено. Кроме того, сейчас как раз время употреблять дроздов в пищу. Зимние дрозды доставляются из горных районов Сполете и Терни, они набиты зернами можжевельника, оттого более упитанны. Миртовые ягоды, которые им случается клевать, – превосходное средство от дизентерии. Однако если ты и впрямь задумал приготовить их, поспеши, ведь на это потребуется время, – с голодным блеском в глазах закончил он.
На первом этаже собрались уже все жители нашего дома – кто-то прохаживался, кто-то беседовал в сторонке, прочие баловались в картишки. Было видно, с каким удовольствием покинули они свои углы, где уже считали себя приговоренными.
Моя дорогая Клоридия радостно поднялась мне навстречу.
– Мы снова живы! Нет только Помпео Дульчибени! – молвила она, бросив на меня вопросительный взгляд.
Я тотчас помрачнел: снова она интересуется пожилым господином.
– Нет также и аббата Мелани, – с досадой ответил я, подчеркнуто повернулся к ней спиной и двинулся к лестнице, ведущей в подвал.
Воспоследовавший в тот вечер ужин был самым удачным после того, на котором подавались блюда из вымени, и даже заслужил – да простят мне мою нескромность – всеобщие дружные аплодисменты. Подражая своему хозяину и призвав на помощь воображение, я приготовил дроздов-ореховиков: в панировке, пассированные на рубленом сале с кусочками ветчины и поданные с тушенной в масле и сбрызнутой лимоном брокколи; фаршированные рубленой печенью дичи, ягодами незрелого винограда, травами, ветчиной, пряностями; нашпигованные колбасой с ломтиками лимона и поджаренные на огне; отваренные, обернутые укропом, латуком и поданные в стеблях ароматических трав под соусом крокиньоль.
Пока тушились, варились и жарились эти четыре партии, я подготовил еще несколько для вертела: в тесте, нашпигованные салом и веточками лавра, смазанные добрым маслом и посыпанные сухарями. Не устоял я и перед тем, чтобы повторить то, что делал на моих глазах Пеллегрино, – набил дроздов кусочками сала и ветчины, посыпал их гвоздикой, обернул в листья тыквы и в сеточку и подал на стол под соусом руаяль. Самых старых из дроздов я бланшировал, резал надвое и готовил из них фрикасе, а потом обложил жареными овощами, полил сахарной водичкой, сбрызнул лимончиком. От корицы воздержался.
На последних минутах готовки постояльцы обступили меня радостным кольцом, сами разложили все по блюдам и подали на стол. Клоридия удивила меня тем, что протянула мне мою порцию: дрозды лежали на большой тарелке, украшенной петрушкой и четвертушкой лимона. Я смутился, покраснел и не успел вымолвить ни слова, она отошла и села с другими.
Присоединился к нам и аббат Мелани. А вот Дульчибени по-прежнему не было видно. Я поднялся к нему и постучал. Он отказался со мной разговаривать, бросив из-за двери, что не голоден. Я не настаивал, чтобы не вызвать подозрений. Пока я удалялся по коридору от его двери, послышался знакомый звук: Дульчибени снова нюхал свой порошок.
Девятая ночь С 19 НА 20 СЕНТЯБРЯ 1683 ГОДА
– Дело срочнейшее, опаснейшее, особа священная, – выдал Угонио с необычным волнением.
– Священная? Что это значит? – удивился Мелани.
– Гр-бр-мр-фр, – осеняя себя крестом, заявил Джакконио.
– Чуть только речь заходит о дельце, имеющем отношение к церкви, или о ком-то наиважнейшем и наисвятейшем, тут, будьте спокойны, Джакконио нет равных в преклонении и почитании, ибо только исполнение своих обязанностей дарует верному радость.
Мы с Атто озадаченно переглянулись. Приятели находились в состоянии непривычного возбуждения, пытались что-то объяснить о неком загадочном деле, связанном с каким-то высокопоставленным лицом из Курии, вроде бы священником, перед которым они благоговейно трепетали и за которого опасались.
Горя нетерпением узнать, как прошло пребывание Джакконио в доме Тиракорды, мы с Атто нашли приятелей в «Архивах» склоненными над кучей костей. Воздав должное нечленораздельной речи Джакконио, Угонио добавил от себя, что у друга Дульчибени, врача, замышляется нечто опасное, направленное против одного высокопоставленного лица, личность которого пока не установлена.
– Для начала расскажи, как ты проник в дом Тиракорды? – поинтересовался Атто.
– Гр-бр-мр-фр, – лукаво улыбаясь, пробурчал Джакконио.
– Через каминную трубу, – перевел Угонио.
– Через каминную трубу? Вот отчего местоположение окон в доме его не интересовало. Но ведь эдак можно бог знает как перепачкаться… Ах, молчу, это я так, про себя, – поправился тут же Атто, вспомнив, что грязь – естественная среда обитания наших знакомцев.
Без особых трудностей пробрался Джакконио в кухню, затем двинулся на голоса Тиракорды и Дульчибени, беседовавших в кабинете врача.
– Толковали о чем-то малопонятном, навроде какие-то тайны бытия, философские построения, некромантия… – объяснил Угонио.
– Гр-бр-мр-фр, – подтвердил Джакконио, обеспокоенно кивнув головой.
– Да нет, это у них такие загадки, – прервал его Атто с улыбкой.
Услышав загадки, которые Тиракорда задавал Дульчибени, Джакконио принял их за некий каббалистический ритуал.
– Ну, словом, в разговоре доктор и брякнул, мол, этой ночью понаведается в Монте Кавалло, лечить одну священную особу, – переводил Угонио.
– Я понял. Сегодня ночью он отправится в Монте Кавалло, то есть папский дворец, чтобы лечить какого-то важного прелата. – Атто бросил в мою сторону красноречивый взгляд. – А что еще?
– После-то они с превеликим удовольствием отдали дань ликерам, и ладно, доктор-то и заснул.
Дульчибени и на этот раз захватил с собой ликер, который так нравился Тиракорде и действовал на него усыпляюще.
Но самое главное было впереди. Как только Тиракорда уснул, Дульчибени вошел в чулан и завладел горшком, изукрашенным странным орнаментом, с дырочками в стенках. Затем достал из кармана склянку и плеснул из нее в горшок. В этом месте рассказа мы с Атто обменялись встревоженными взглядами.
– Совершая сие, он приговаривал: «Ради нее».
– «Ради нее»? Занятно. А дальше? – спросил Атто.
– А дальше нагрянула фурия.,
– Фурия? – в унисон спросили мы.
Оказывается, в кабинете появилась Парадиза и с поличным поймала и муженька, одурманенного парами Бахуса, и его дружка с ликером в руках.
– Что тут началось! Супружница вошла в такой раж!
Как стало ясно из дальнейшего, Парадиза осыпала мужа попреками, оскорблениями, облила его содержимым чарок и закидала всем, что подвернулось ей под руку. Чтобы не пасть жертвой гнева своей супруги, Тиракорда был вынужден забраться под стол.
– Уж это такая особа, что не приведи Господь! И послал же он ее доктору, заботящемуся о том, чтобы принести людям benefice, a не malefice, то бишь пользу, а не вред, – покачал головой Угонио, в то время как Джакконио всем своим видом выражал нетерпение и беспокойство.
Пока Парадиза изливала свою ненависть к спиртному на беззащитного муженька, а Дульчибени рассудил за благо дождаться конца сцены, на глаза Джакконио попался один предмет, и тут он слегка отклонился от порученного ему задания: уж больно этот предмет пришелся ему по душе.
– Гр-бр-мр-фр, – заурчал он восторженно, доставая из недр балахона великолепный череп – отполированный и словно бы подновленный, хоть и без нижней челюсти, – видимо, служивший Тиракорде учебным пособием.
И пока Парадиза все больше распалялась, Джакконио преспокойно прошел в кабинет, обогнул стол, под которым нашел убежище хозяин кабинета, и завладел черепом, умудрившись остаться незамеченным. Однако случаю было угодно, чтобы один тяжелый подсвечник, брошенный Парадизой, отскочил от стола и попал в него. От боли и обиды Джакконио вскочил на стол и на пущенный в него метательный снаряд ответил воинственным кличем необычного свойства, способным вырваться лишь из его гортани.
При виде этого бесформенного призрака, кидающегося в нее ее же собственным канделябром, Парадиза заверещала, Дульчибени окаменел, Тиракорда распластался на полу.
На вопль хозяйки сбежались служанки, по дороге им встретился наш герой, скатывающийся кубарем по лестнице. При виде трех юных и свежих особ женского пола гроза склепов не удержался и облапал одну из них.
Ощутив на себе когти чудовища, бедняжка тут же лишилась чувств; одна ее товарка зашлась в истерическом крике, а другая опрометью бросилась вверх по лестнице.
– Не исключено, что девица от страху описалась, – уточнил Угонио, вульгарно подмигивая дружку.
Получившему несказанное удовольствие от неожиданного развлечения Джакконио удалось достичь кухни и через камин (как? остается только гадать) выбраться наружу.
– Невероятно, но в этих двоих больше жизни, чем в саламандре, – уважительно отозвался Атто.
– Гр-бр-мр-фр, – загыкал Джакконио.
– Что он сказал?
– Дак в горшке-то были не саламандры, а пиявки, – уточнил Угонио.
– Прошу прощения? Не хочешь ли ты сказать… – Аббат осекся.
– Пиявки, вот что держит Тиракорда в горшке, так притягивающем Дульчибени… – догадайся и я и тоже замер во власти охватившего меня интуитивного озарения. – Я понял! Все понял! Дульчибени… О Господи!..
– Ну же, говори быстрее! – приказал Мелани, схватив меня за плечи и тряся как плодовое дерево.
Компаньоны с удивлением взирали на нас, похожие на двух сов.
– Он задумал убить папу, – выговорил я наконец, еле ворочая языком.
После этого, словно раздавленные непомерным грузом этой догадки, мы сели на землю.
– Что же это за жидкость, которую Дульчибени подлил тайком в горшок с пиявками, вот что меня мучит, – потерянно проговорил Атто.
– Наверняка та самая, которую он получает из крыс и мышей на своем острове, – отозвался я.
– Верно. Он их расчленяет, обескровливает. Но ведь это все больные твари, сколько нам попадалось их на пути, помнишь?
– Ну да! Они все харкали кровью! А Кристофано говорит, что именно так и околевают больные чумой грызуны!
– Значит, это были больные чумой грызуны, – подвел Атто итог. – И Дульчибени приготовил на основе их крови какую-то отраву, затем явился к Тиракорде и усыпил его с помощью ликера, а сам подмешал отраву в горшок с пиявками, которые таким образом превратились в переносчиков страшного заболевания. Сегодня ночью Тиракорда поставит эти пиявки на тело Иннокентия XI, – от волнения голос Атто сделался хриплым, – и заразит его чумой. Возможно, мы уже опоздали.
– Сударь, да ведь мы с вами несколько дней ходили вокруг да около этой тайны. Мы даже слышали, как Тиракорда говорил, что папу лечат пиявками! – вскричал я.
– Милостивый Боже, ты прав. – Мелани помрачнел. – Это было сказано, когда мы их подслушивали в первый раз. И как же я проворонил?
Мы продолжали рассуждать вслух, припоминать, строить догадки, сводя все, что нам удалось увидеть и услышать, воедино.
– Дульчибени начитался трудов по медицине, – развивал свои мысли аббат, – достаточно послушать, как он рассуждает об этом. Кому, как не ему, знать, что крысы заболевают во время эпидемии чумы и являются переносчиками болезни. К тому же он сопровождал Фуке, знакомого с секретами чумы. И наконец, он в курсе теории Кирхера, согласно которой чума распространяется не через миазмы, запахи, a per animalcula.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74