Ты абсолютно прав.
– К сожалению. А Илюшка такой же человек, как все. Энное количество оплеух он уже перенес. Эта – критическая.
– В таком случае предстоит борьба.
– Угу, – отзывается Алешка. Он встает, подходит к двери и выглядывает в сени. Перехватив мой удивленный взгляд, смеется. – Предосторожность никогда не лишняя. Николай Митрофанович, конечно, не унизится до стояния под дверью, но Серафима Семеновна – дама чрезвычайно любознательная. Я спокоен только тогда, когда слышу стук ее машинки… – В сенях никого нет, и Алексей возвращается. – Надо срочно поговорить с Бетой.
– Конечно, – говорю я. – Но мы с тобой уже не студенты и, прежде чем лезть в драку, должны взвесить шансы. Ты уверен, что Илья согласится?
– Уверен. Теперь у него нет другого выхода.
– Уверен на сто процентов?
– На девяносто девять. Один процент всегда надо держать в запасе в расчете на завихрения и сложность человеческой натуры.
– Ты уверен, что он сумеет доказать свои слова?
– Уверен. А ты ему поможешь.
– Каким образом?
– Не может быть, чтоб у тебя в лаборатории не осталось каких-то следов его погибшей диссертации.
Я задумываюсь.
– В лаборатории вряд ли. Скорее дома.
– Кстати, если очень припрет, ты сможешь доказать, что и кандидатская…
Но тут что-то во мне решительно восстает.
– Нет, – говорю я твердо. – На это не рассчитывай.
– Почему?
– Потому что я помогал ему по доброй воле. И еще потому, что к этому причастен Паша. Оставим в покое мертвых.
– Согласен. Tertio?
– Третье – надо поговорить с Бетой. Решающее слово за ней.
Алешка решительно поднимается, и мы вместе выходим на крыльцо. Искать Бету не приходится, она выходит из директорской квартиры.
– Пойдемте к реке, мальчики, – говорит Бета. Она берет нас за локти, и я понимаю, что ей хочется поскорее уйти отсюда.
Мы шагаем по истоптанной и размытой поляне. Сама река не видна, виден только дальний пологий берег с прерывистой сизой полоской леса на горизонте. Выходим на глинистую тропу, по обочинам еще цепляется за жизнь прошлогодняя трава, но ее уже забивает свежая весенняя зелень. Бета вырывается вперед, ходит она удивительно красиво, большими шагами, подставив лицо ветерку и нежаркому солнцу, зажатая в кулаке косынка полощется за ней как кормовой флаг. Во всем, что касается Беты, мои мысли необъективны, но, по-моему, Алексей тоже любуется ею. Так мы подходим к обрыву, отсюда начинается крутой спуск и видна река, неширокая и небыстрая, но с поймой, свидетельствующей об изменчивом нраве. Посреди реки я замечаю прозаическую баржу, а на ней громоздкое сооружение из цепей и железных лотков. Никаких признаков жизни, если не считать вывешенного для просушки бельишка. Несомненно это и есть та самая птица-драга, вгонявшая нас в дрожь прошедшей ночью. Бета оглядывается на меня, и я ловлю ее усмешку. Спускаемся к воде, тропа теряется в заросшем крупными сорняками сыром песке, в котором увязают наши ноги.
– Гляньте-ка, – говорит Алексей. – Это у нас зовется Пьяный бугор.
Смотрим и ахаем. Над узкой прибрежной полосой нависает крутой песчаный утес, а на нем с десяток рыжих сосенок, но не стройных, как в лесу, а причудливых раскоряк, застывших в залихватских плясовых позах. Как будто подвыпившая компания затеяла грубоватую игру: одни стараются спихнуть зазевавшихся с откоса, те сопротивляются и упрямо карабкаются наверх, третьи глазеют и покатываются со смеху.
Бета смотрит внимательно, щуря глаза.
– Они не пьяные, – говорит она наконец. – Они упрямые. Ты посмотри, Олег, какая жажда жизни, какая силища сопротивления… Ветер гнет и ломает, почва осыпается из-под ног… Сюда надо водить студентов для иллюстрации твоего излюбленного тезиса о жизни как негэнтропийном процессе. Ах, молодцы! Пойдемте к ним в гости…
Взбираемся на бугор. Присесть негде, но мы удобно устраиваемся, прислонившись к корявым шелушащимся стволам и подставив лица начинающему припекать весеннему солнцу. Я спрашиваю Бету, зачем она ходила к Вдовиным.
– Навестить Вассу. Лежит со спазмом после ночного скандала.
Васса – жена Вдовина. Помню ее по нашим институтским вечерам, где она всегда что-нибудь организовывала. Стройная женщина с правильным, но невыразительным лицом. Типичный «женотдел», только послевоенного образца.
– А почему скандал?
– Николаю Митрофановичу вчера донесли, что Васса ходит на какие-то молитвенные собрания. Ему как представителю эволюционного учения это, конечно, неприятно… Ты бы зашел к ней, Олег, все-таки ты больше понимаешь в терапии, чем я.
Активистка Васса и религия! Васса верит в бога? Я осторожно выражаю сомнение. Бета пожимает плечами.
– Ни в какого бога она не верит. Бога не выбирают по месту жительства. А тут по соседству объявился проповедник какого-то замысловатого толка – и совратил. Будь поблизости другая секта, она угодила бы в нее. Все это от пустоты, от женской тоски… Васса из тех честных, но не очень думающих людей, которым необходимо верить и поклоняться. Они религиозны не по мировоззрению, а по складу характера. Было время, поклонялась мужу и принимала на веру все, что он говорит…
– Фундаментально! – орет Алешка. – Беттина, ты взглянула в самый корень…
– А ты что же – знал? – Бета смотрит на него с любопытством.
– Знал, конечно. Я и проповедника этого знаю. Мы уже сталкивались с ним на идеологической почве, и я разгромил его, как Гексли епископа Уилберфорса. И с Вассой тоже говорено-переговорено. Увлечение уже идет на убыль, и я ручаюсь, что к осени вся эта фантасмагория забудется как дурной сон. А если для Николая Митрофановича все это полная неожиданность, то пусть пеняет на себя. В обязанности парторга не входит докладывать мужьям, где бывают их жены.
– Зайди к ней, Олег, – повторяет Бета.
– Зайду. Ну а самого ты видела?
– Видела. И без обиняков спросила его… ну, ты знаешь, о чем.
– Ну и что он?
– Что он может сказать? «Мальчишка, пьян, озлоблен…» И вот тут я взбесилась. Знаешь, что меня взбесило? Ведь знает, что я ему не верю, но это его нимало не беспокоит, достаточно, чтоб я промолчала. Я поняла: меня обволакивают, и это только начало, если я промолчу сейчас… И я сказала, что у меня к нему единственная просьба – позвонить в обком, чтоб за нами прислали машину и забронировали места на скорый. Так что обратно мы с тобой поедем с комфортом.
Мы замолкаем, Бета стоит, опираясь плечом на изгиб ствола, греется на солнце, вид у нее отрешенный, но я чувствую, как она напряжена.
Нарушает молчание Алексей. Очень сдержанно, без привычного балагурства он излагает свой план: если мы с Бетой позаботимся о судьбе Ильи, он берется поднять Илью на открытый бунт и довести битву до победного конца.
Бета слушает не перебивая, лицо ее почти неподвижно, но я и так понимаю: что-то во всем этом ей тягостно, но она не считает себя вправе уклоняться.
– Хорошо, – говорит она, убедившись, что сказано все. – Но сперва я должна сама поговорить с Илюшей.
Обратно мы идем другим путем. Бета и Алексей заворачивают к домику, где живет Илья, а я захожу за своим несессером и отправляюсь к Вассе. Дверь вдовинской квартиры открыта настежь. Вхожу в просторные сенцы. Газовая плита с баллоном. На грубо сколоченном столе шаткая башня из эмалированных кастрюль и пузатые банки с соленьями, в углу железный умывальник и помойное ведро с плавающей в нем яичной скорлупой. Здесь же вход на застекленную веранду, отгороженную от кухни завесой из каких-то висюлек. Веранда мне кажется необитаемой, и я уже готов идти дальше, когда из-за висюлек доносится слабый голос: «Оля, Оленька…» Возвращаюсь, раздвигаю висюльки и вижу накрытый клеенкой обеденный стол, а за ним на низком топчане укрытую до подбородка одеялом; Вассу. Пока я мучительно вспоминаю, на «ты» мы или на «вы», она поворачивается ко мне:
– А, Олег! Ты все-таки соизволил нанести мне визит? – Бедняга пытается выжать из себя иронию.
– Рассматривай его как визит врача, – говорю я нарочно ворчливо и присаживаюсь на стоящий рядом табурет.
– Вот как? – Кривя губы, она разглядывает мой несессер. – Не рано ли? Ведь ты, кажется, патологоанатом?
– Патологоанатомы тоже врачи. И самые универсальные – они учатся на ошибках всех других врачей. Не морочь мне голову, мать, и дай смерить давление. Пикироваться будем потом.
Мой генеральский тон столь же вымучен, как ее ирония, но производит впечатление. Она выпрастывает из-под одеяла голую руку, и я надеваю манжету бароскопа. Давление как будто приличное, пульс немного частит. После некоторого сопротивления она позволяет прослушать тоны сердца.
– Что ты принимаешь? – спрашиваю я.
– Не помню. Давали что-то…
На столе лежит патрончик с таблетками. Нитроглицерин. Гляжу на лиловый штампик – срок годности давно истек. С таким же успехом она могла принимать соду.
– Вот что, Васса Ефимовна, – говорю я. – Я, конечно, могу сделать тебе укол. Но особой нужды в этом нет. Полежи.
– Ты тоже считаешь, что у меня никакого спазма не было?
Я прекрасно понимаю, что значит «тоже», но нарочно пропускаю мимо ушей.
– Наверно, был. Но сейчас тебе нужен покой и больше ничего.
– Покой? Может быть, ты заодно укажешь аптеку, где его взять?
Я уже готов огрызнуться, но вовремя замечаю – по щекам Вассы катятся крупные слезы. Мне стыдно.
– Полежи, полежи. За тобой кто-нибудь присматривает?
– Только Оля-маленькая. Чудная девочка. Разрывается между мной и Галиной.
– А что с Галей?
– Откуда я знаю? Мне ничего не говорят. Ни муж, ни дочь. Все как бешеные. А от меня бегают. Я никому не нужна.
Молчу. Вероятно, так оно и есть. Даже я знаю больше Вассы, и всякое утешительное слово, какое я смогу из себя выдавить, будет такой же фальшью, как мой вопрос о Гале.
Васса приподнимается на локтях, одеяло сползает, и я впервые замечаю то, о чем не думал, когда прослушивал топы сердца. Тело немолодой женщины. Бледность покровов. Лишний жир. А ведь она ровесница Беты. Боязливо оглянувшись, Васса шепчет:
– Слушай, Олег, ты что-нибудь знаешь? Почему все с ума посходили?
Мне жалко Вассу, но в этом доме мне надо вести себя политично, и я помалкиваю. Васса смотрит на меня просяще, настойчиво, и я не выдерживаю:
– Спроси кого-нибудь другого. Я здесь человек посторонний.
Убедившись, что от меня толку мало, Васса откидывается на подушки и прикрывает глаза.
– Я хуже, чем посторонняя, – вздыхает она. – Двадцать три года смотрела Николаю в рот. Куда он, туда и я следом, как Санчо Панчо какой…
– Что ж тут плохого…
– Я-то Панчо, да он-то не Дон Кихот.
– Кто же он?
– Не знаю, глупа, видно. Отец с дочерью все время цепляются. Заступлюсь за отца – молчи, не понимаешь; за дочь заступлюсь – опять не так сказала. Я всем не ко двору… Ладно, Олег, – говорит она устало. – Спасибо, что зашел. Храни тебя бог.
Выходя за калитку, слышу: окликают по имени-отчеству. Оглядываюсь и вижу Олю-маленькую. Она догоняет меня.
– Я была с Галей и не слышала, как вы пришли. Можно, я вас провожу?
Провожать меня некуда, я иду в соседний дом, поэтому предлагаю присесть на скамейку против входа в контору. Девочка очень волнуется, и, чтоб помочь ей, начинаю я.
– Хотите поговорить?
– Да.
– О Вассе Ефимовне?
– Да. То есть нет. О ней тоже. Скажите, это не инфаркт?
– По-моему, нет. Просто сосудики среагировали на какой-то стресс. Нужен покой. Только не спрашивайте меня, где его взять. Я не знаю.
Мы сидим рядом. Вблизи еще виднее сходство с Ольгой. Мать лучше, но девочка, пожалуй, занятнее. Худенькая и даже чуточку сутулая, но это не делает ее неуклюжей, есть в ней какое-то угловатое изящество. Эпитет «какое-то» – свидетельство беспомощности пишущего, но я в самом деле не в силах определить, что в этой девчонке так привлекательно. Нервна, но умеет держать себя в руках.
– Это, наверное, нехорошо, что я начала не с Вассы Ефимовны. Но Гале тоже очень плохо, и она моя самая близкая подруга.
– Так, значит, вы хотели говорить о Гале?
– Да.
– Но ведь я ее совсем не знаю…
– Она очень хорошая. Правда, очень. Я знаю, она бывает жесткая, даже грубая, это у нее от… Я не люблю Николая Митрофановича, – признается она низким шепотом. – Но внутри Галька совсем другая, она горячая, справедливая и сама ужасно страдает от своего характера.
– Верю. Но чем я могу помочь?
– Олег Антонович! – Оля поворачивается ко мне, ее милое лицо выражает мольбу и пламенную веру. – Они должны помириться. Сделайте так, чтоб он ее простил.
– Но почему ты думаешь… – Я тут же поправляюсь: – Но почему вы думаете, что он меня послушает?
– Потому что вы умный и добрый, вас все уважают…
– Кто это вам сказал?
Вопрос ненужный, кокетливый, но сказанного не вернешь. Оля улыбается краешком рта.
– Не важно кто… Я сама знаю: если вы захотите, вы сможете.
– Милая девушка, – говорю я после короткого раздумья, – может быть, Илюша и простит когда-нибудь Галю, но не сегодня. И никто третий тут не поможет. Ни вы, ни я. Я-то меньше всех.
– Почему?
Оля вскидывает на меня глаза. Взгляд недетски твердый. И только убедившись, что я говорю правду, она их опускает. Разговор окончен, но она не уходит, а сидит, нахмурившись и беспомощно раскинув тонкие руки. Я тоже почему-то не ухожу. Прямо передо мной вход в контору и ехидная ухмылка лешего. Чтоб вытесать из дерева такого идола, нужна недетская сила. Оля ловит мой взгляд.
– Не нравится? – В тоне нет вызова. Только любопытство.
– Нравится. Но уж очень он ехидный.
– Такой он и есть, – шепчет Оля. – Я еще в лесу поняла: он страшная вредина. Я только чуть-чуть до него дотронулась, как из него это полезло… Я его сама боюсь. Нет, серьезно, нравится вам? По-честному?
– Честное слово, очень.
– Ну вот, а Николаю Митрофановичу – нисколечко. Говорит, формализм. И еще мистицизм. Глупости какие, какой же лес без лешего? И еще говорит: за это тебя и не приняли в училище. Не знаю. Не думаю. Просто мне мало лет и есть способнее меня. И рисунок у меня слабоват, это я сама знаю. Мама меня утешает: зря расстраиваешься, сдашь в будущем году, ты же девочка, тебя в армию не заберут. – Она вдруг заливается прелестным девчоночьим смехом. – Верно, не заберут. А была бы война – взяли бы? Я бы сама пошла…
– Кем же?
– Не знаю. Только не медсестрой. Даже сиделка я плохая. Наверно, радисткой. Или разведчицей. Только вот… – Она прикусывает нижнюю губу и смотрит на меня исподлобья. – Пытки, понимаете? Выдержу или нет? Этого ведь никто не знает наперед. Но я живой бы и не далась. Есть такие ампулы. В случае чего – рраз! И – с приветом. – Вдруг страшно застеснявшись – то ли вульгарноватого словечка, то ли своей откровенности, – она вскакивает: – Я тут болтаю, а у меня… Извините. Бегу.
Оля скрывается в доме, чуть не столкнувшись в дверях с Вдовиным. Он замечает меня:
– Зайди, потолкуем.
Тон не повелительный и не просительный, так может говорить тот, кому есть что сказать. И я, решивший по примеру Беты уехать без дальнейших объяснений, молчаливо соглашаюсь. Мне не хочется идти к нему, но Вдовин к себе и не приглашает, а ведет в контору. Мы минуем барьерчик и стучащую на машинке пожилую секретаршу и проходим в кабинет. Все как у людей: полированная мебель, застекленный шкаф с девственно-свежими ледериновыми корешками сочинений основоположников научного материализма. Телефонных аппаратов только два, но в углу я вижу переносную рацию. Вдовин делает широкий жест, мне предлагается любое место вплоть до его собственного. Я сажусь поближе к двери, а Вдовин подходит к своему столу и не садясь заглядывает в перекидной календарь.
– Броня вам оставлена. Купе первой категории. Машина будет к девяти. Так что все обеспечено.
– Спасибо.
– Расстаемся без объяснений?
– А зачем? Я примерно знаю, что ты можешь сказать, «Мальчишка, пьян, озлоблен…»
– Для этого я не стал бы приглашать тебя сюда.
– Значит, Илья сказал правду?
– В какой-то степени – да.
– Правда не имеет степеней.
– Имеет, ты это знаешь не хуже меня. Можешь меня выслушать?
Убедившись в моем согласии, он не торопится начинать и с задумчивым видом прохаживается по кабинету. Все дальнейшее больше похоже на лекцию, чем на исповедь:
– Как ты знаешь, я выступал против Ильи. Выступал резко. Я и тогда не отрицал, что его работа талантлива. Но шла идейная борьба, и я рассуждал так: чем талантливее – тем вреднее.
Начало любопытное, но мне неохота спорить по существу. С человеком, укравшим серебряную ложку, не обсуждают химические свойства серебра. Поэтому реагирую вяло:
– Оставим концепции в покое. Ты не имел права выступать по неопубликованной диссертации. Мог потерпеть до защиты.
– Нет, не мог. Смысл сессии в том и заключался, чтоб нанести упреждающий удар. Откровенно говоря, я рассчитывал встретить большее сопротивление и потому соответственно подготовился. – Он ловит мою усмешку и сбавляет тон. – Я не горжусь своей победой. Но, так или иначе, я был длительное время погружен в тот же круг проблем, они как бы стали моими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– К сожалению. А Илюшка такой же человек, как все. Энное количество оплеух он уже перенес. Эта – критическая.
– В таком случае предстоит борьба.
– Угу, – отзывается Алешка. Он встает, подходит к двери и выглядывает в сени. Перехватив мой удивленный взгляд, смеется. – Предосторожность никогда не лишняя. Николай Митрофанович, конечно, не унизится до стояния под дверью, но Серафима Семеновна – дама чрезвычайно любознательная. Я спокоен только тогда, когда слышу стук ее машинки… – В сенях никого нет, и Алексей возвращается. – Надо срочно поговорить с Бетой.
– Конечно, – говорю я. – Но мы с тобой уже не студенты и, прежде чем лезть в драку, должны взвесить шансы. Ты уверен, что Илья согласится?
– Уверен. Теперь у него нет другого выхода.
– Уверен на сто процентов?
– На девяносто девять. Один процент всегда надо держать в запасе в расчете на завихрения и сложность человеческой натуры.
– Ты уверен, что он сумеет доказать свои слова?
– Уверен. А ты ему поможешь.
– Каким образом?
– Не может быть, чтоб у тебя в лаборатории не осталось каких-то следов его погибшей диссертации.
Я задумываюсь.
– В лаборатории вряд ли. Скорее дома.
– Кстати, если очень припрет, ты сможешь доказать, что и кандидатская…
Но тут что-то во мне решительно восстает.
– Нет, – говорю я твердо. – На это не рассчитывай.
– Почему?
– Потому что я помогал ему по доброй воле. И еще потому, что к этому причастен Паша. Оставим в покое мертвых.
– Согласен. Tertio?
– Третье – надо поговорить с Бетой. Решающее слово за ней.
Алешка решительно поднимается, и мы вместе выходим на крыльцо. Искать Бету не приходится, она выходит из директорской квартиры.
– Пойдемте к реке, мальчики, – говорит Бета. Она берет нас за локти, и я понимаю, что ей хочется поскорее уйти отсюда.
Мы шагаем по истоптанной и размытой поляне. Сама река не видна, виден только дальний пологий берег с прерывистой сизой полоской леса на горизонте. Выходим на глинистую тропу, по обочинам еще цепляется за жизнь прошлогодняя трава, но ее уже забивает свежая весенняя зелень. Бета вырывается вперед, ходит она удивительно красиво, большими шагами, подставив лицо ветерку и нежаркому солнцу, зажатая в кулаке косынка полощется за ней как кормовой флаг. Во всем, что касается Беты, мои мысли необъективны, но, по-моему, Алексей тоже любуется ею. Так мы подходим к обрыву, отсюда начинается крутой спуск и видна река, неширокая и небыстрая, но с поймой, свидетельствующей об изменчивом нраве. Посреди реки я замечаю прозаическую баржу, а на ней громоздкое сооружение из цепей и железных лотков. Никаких признаков жизни, если не считать вывешенного для просушки бельишка. Несомненно это и есть та самая птица-драга, вгонявшая нас в дрожь прошедшей ночью. Бета оглядывается на меня, и я ловлю ее усмешку. Спускаемся к воде, тропа теряется в заросшем крупными сорняками сыром песке, в котором увязают наши ноги.
– Гляньте-ка, – говорит Алексей. – Это у нас зовется Пьяный бугор.
Смотрим и ахаем. Над узкой прибрежной полосой нависает крутой песчаный утес, а на нем с десяток рыжих сосенок, но не стройных, как в лесу, а причудливых раскоряк, застывших в залихватских плясовых позах. Как будто подвыпившая компания затеяла грубоватую игру: одни стараются спихнуть зазевавшихся с откоса, те сопротивляются и упрямо карабкаются наверх, третьи глазеют и покатываются со смеху.
Бета смотрит внимательно, щуря глаза.
– Они не пьяные, – говорит она наконец. – Они упрямые. Ты посмотри, Олег, какая жажда жизни, какая силища сопротивления… Ветер гнет и ломает, почва осыпается из-под ног… Сюда надо водить студентов для иллюстрации твоего излюбленного тезиса о жизни как негэнтропийном процессе. Ах, молодцы! Пойдемте к ним в гости…
Взбираемся на бугор. Присесть негде, но мы удобно устраиваемся, прислонившись к корявым шелушащимся стволам и подставив лица начинающему припекать весеннему солнцу. Я спрашиваю Бету, зачем она ходила к Вдовиным.
– Навестить Вассу. Лежит со спазмом после ночного скандала.
Васса – жена Вдовина. Помню ее по нашим институтским вечерам, где она всегда что-нибудь организовывала. Стройная женщина с правильным, но невыразительным лицом. Типичный «женотдел», только послевоенного образца.
– А почему скандал?
– Николаю Митрофановичу вчера донесли, что Васса ходит на какие-то молитвенные собрания. Ему как представителю эволюционного учения это, конечно, неприятно… Ты бы зашел к ней, Олег, все-таки ты больше понимаешь в терапии, чем я.
Активистка Васса и религия! Васса верит в бога? Я осторожно выражаю сомнение. Бета пожимает плечами.
– Ни в какого бога она не верит. Бога не выбирают по месту жительства. А тут по соседству объявился проповедник какого-то замысловатого толка – и совратил. Будь поблизости другая секта, она угодила бы в нее. Все это от пустоты, от женской тоски… Васса из тех честных, но не очень думающих людей, которым необходимо верить и поклоняться. Они религиозны не по мировоззрению, а по складу характера. Было время, поклонялась мужу и принимала на веру все, что он говорит…
– Фундаментально! – орет Алешка. – Беттина, ты взглянула в самый корень…
– А ты что же – знал? – Бета смотрит на него с любопытством.
– Знал, конечно. Я и проповедника этого знаю. Мы уже сталкивались с ним на идеологической почве, и я разгромил его, как Гексли епископа Уилберфорса. И с Вассой тоже говорено-переговорено. Увлечение уже идет на убыль, и я ручаюсь, что к осени вся эта фантасмагория забудется как дурной сон. А если для Николая Митрофановича все это полная неожиданность, то пусть пеняет на себя. В обязанности парторга не входит докладывать мужьям, где бывают их жены.
– Зайди к ней, Олег, – повторяет Бета.
– Зайду. Ну а самого ты видела?
– Видела. И без обиняков спросила его… ну, ты знаешь, о чем.
– Ну и что он?
– Что он может сказать? «Мальчишка, пьян, озлоблен…» И вот тут я взбесилась. Знаешь, что меня взбесило? Ведь знает, что я ему не верю, но это его нимало не беспокоит, достаточно, чтоб я промолчала. Я поняла: меня обволакивают, и это только начало, если я промолчу сейчас… И я сказала, что у меня к нему единственная просьба – позвонить в обком, чтоб за нами прислали машину и забронировали места на скорый. Так что обратно мы с тобой поедем с комфортом.
Мы замолкаем, Бета стоит, опираясь плечом на изгиб ствола, греется на солнце, вид у нее отрешенный, но я чувствую, как она напряжена.
Нарушает молчание Алексей. Очень сдержанно, без привычного балагурства он излагает свой план: если мы с Бетой позаботимся о судьбе Ильи, он берется поднять Илью на открытый бунт и довести битву до победного конца.
Бета слушает не перебивая, лицо ее почти неподвижно, но я и так понимаю: что-то во всем этом ей тягостно, но она не считает себя вправе уклоняться.
– Хорошо, – говорит она, убедившись, что сказано все. – Но сперва я должна сама поговорить с Илюшей.
Обратно мы идем другим путем. Бета и Алексей заворачивают к домику, где живет Илья, а я захожу за своим несессером и отправляюсь к Вассе. Дверь вдовинской квартиры открыта настежь. Вхожу в просторные сенцы. Газовая плита с баллоном. На грубо сколоченном столе шаткая башня из эмалированных кастрюль и пузатые банки с соленьями, в углу железный умывальник и помойное ведро с плавающей в нем яичной скорлупой. Здесь же вход на застекленную веранду, отгороженную от кухни завесой из каких-то висюлек. Веранда мне кажется необитаемой, и я уже готов идти дальше, когда из-за висюлек доносится слабый голос: «Оля, Оленька…» Возвращаюсь, раздвигаю висюльки и вижу накрытый клеенкой обеденный стол, а за ним на низком топчане укрытую до подбородка одеялом; Вассу. Пока я мучительно вспоминаю, на «ты» мы или на «вы», она поворачивается ко мне:
– А, Олег! Ты все-таки соизволил нанести мне визит? – Бедняга пытается выжать из себя иронию.
– Рассматривай его как визит врача, – говорю я нарочно ворчливо и присаживаюсь на стоящий рядом табурет.
– Вот как? – Кривя губы, она разглядывает мой несессер. – Не рано ли? Ведь ты, кажется, патологоанатом?
– Патологоанатомы тоже врачи. И самые универсальные – они учатся на ошибках всех других врачей. Не морочь мне голову, мать, и дай смерить давление. Пикироваться будем потом.
Мой генеральский тон столь же вымучен, как ее ирония, но производит впечатление. Она выпрастывает из-под одеяла голую руку, и я надеваю манжету бароскопа. Давление как будто приличное, пульс немного частит. После некоторого сопротивления она позволяет прослушать тоны сердца.
– Что ты принимаешь? – спрашиваю я.
– Не помню. Давали что-то…
На столе лежит патрончик с таблетками. Нитроглицерин. Гляжу на лиловый штампик – срок годности давно истек. С таким же успехом она могла принимать соду.
– Вот что, Васса Ефимовна, – говорю я. – Я, конечно, могу сделать тебе укол. Но особой нужды в этом нет. Полежи.
– Ты тоже считаешь, что у меня никакого спазма не было?
Я прекрасно понимаю, что значит «тоже», но нарочно пропускаю мимо ушей.
– Наверно, был. Но сейчас тебе нужен покой и больше ничего.
– Покой? Может быть, ты заодно укажешь аптеку, где его взять?
Я уже готов огрызнуться, но вовремя замечаю – по щекам Вассы катятся крупные слезы. Мне стыдно.
– Полежи, полежи. За тобой кто-нибудь присматривает?
– Только Оля-маленькая. Чудная девочка. Разрывается между мной и Галиной.
– А что с Галей?
– Откуда я знаю? Мне ничего не говорят. Ни муж, ни дочь. Все как бешеные. А от меня бегают. Я никому не нужна.
Молчу. Вероятно, так оно и есть. Даже я знаю больше Вассы, и всякое утешительное слово, какое я смогу из себя выдавить, будет такой же фальшью, как мой вопрос о Гале.
Васса приподнимается на локтях, одеяло сползает, и я впервые замечаю то, о чем не думал, когда прослушивал топы сердца. Тело немолодой женщины. Бледность покровов. Лишний жир. А ведь она ровесница Беты. Боязливо оглянувшись, Васса шепчет:
– Слушай, Олег, ты что-нибудь знаешь? Почему все с ума посходили?
Мне жалко Вассу, но в этом доме мне надо вести себя политично, и я помалкиваю. Васса смотрит на меня просяще, настойчиво, и я не выдерживаю:
– Спроси кого-нибудь другого. Я здесь человек посторонний.
Убедившись, что от меня толку мало, Васса откидывается на подушки и прикрывает глаза.
– Я хуже, чем посторонняя, – вздыхает она. – Двадцать три года смотрела Николаю в рот. Куда он, туда и я следом, как Санчо Панчо какой…
– Что ж тут плохого…
– Я-то Панчо, да он-то не Дон Кихот.
– Кто же он?
– Не знаю, глупа, видно. Отец с дочерью все время цепляются. Заступлюсь за отца – молчи, не понимаешь; за дочь заступлюсь – опять не так сказала. Я всем не ко двору… Ладно, Олег, – говорит она устало. – Спасибо, что зашел. Храни тебя бог.
Выходя за калитку, слышу: окликают по имени-отчеству. Оглядываюсь и вижу Олю-маленькую. Она догоняет меня.
– Я была с Галей и не слышала, как вы пришли. Можно, я вас провожу?
Провожать меня некуда, я иду в соседний дом, поэтому предлагаю присесть на скамейку против входа в контору. Девочка очень волнуется, и, чтоб помочь ей, начинаю я.
– Хотите поговорить?
– Да.
– О Вассе Ефимовне?
– Да. То есть нет. О ней тоже. Скажите, это не инфаркт?
– По-моему, нет. Просто сосудики среагировали на какой-то стресс. Нужен покой. Только не спрашивайте меня, где его взять. Я не знаю.
Мы сидим рядом. Вблизи еще виднее сходство с Ольгой. Мать лучше, но девочка, пожалуй, занятнее. Худенькая и даже чуточку сутулая, но это не делает ее неуклюжей, есть в ней какое-то угловатое изящество. Эпитет «какое-то» – свидетельство беспомощности пишущего, но я в самом деле не в силах определить, что в этой девчонке так привлекательно. Нервна, но умеет держать себя в руках.
– Это, наверное, нехорошо, что я начала не с Вассы Ефимовны. Но Гале тоже очень плохо, и она моя самая близкая подруга.
– Так, значит, вы хотели говорить о Гале?
– Да.
– Но ведь я ее совсем не знаю…
– Она очень хорошая. Правда, очень. Я знаю, она бывает жесткая, даже грубая, это у нее от… Я не люблю Николая Митрофановича, – признается она низким шепотом. – Но внутри Галька совсем другая, она горячая, справедливая и сама ужасно страдает от своего характера.
– Верю. Но чем я могу помочь?
– Олег Антонович! – Оля поворачивается ко мне, ее милое лицо выражает мольбу и пламенную веру. – Они должны помириться. Сделайте так, чтоб он ее простил.
– Но почему ты думаешь… – Я тут же поправляюсь: – Но почему вы думаете, что он меня послушает?
– Потому что вы умный и добрый, вас все уважают…
– Кто это вам сказал?
Вопрос ненужный, кокетливый, но сказанного не вернешь. Оля улыбается краешком рта.
– Не важно кто… Я сама знаю: если вы захотите, вы сможете.
– Милая девушка, – говорю я после короткого раздумья, – может быть, Илюша и простит когда-нибудь Галю, но не сегодня. И никто третий тут не поможет. Ни вы, ни я. Я-то меньше всех.
– Почему?
Оля вскидывает на меня глаза. Взгляд недетски твердый. И только убедившись, что я говорю правду, она их опускает. Разговор окончен, но она не уходит, а сидит, нахмурившись и беспомощно раскинув тонкие руки. Я тоже почему-то не ухожу. Прямо передо мной вход в контору и ехидная ухмылка лешего. Чтоб вытесать из дерева такого идола, нужна недетская сила. Оля ловит мой взгляд.
– Не нравится? – В тоне нет вызова. Только любопытство.
– Нравится. Но уж очень он ехидный.
– Такой он и есть, – шепчет Оля. – Я еще в лесу поняла: он страшная вредина. Я только чуть-чуть до него дотронулась, как из него это полезло… Я его сама боюсь. Нет, серьезно, нравится вам? По-честному?
– Честное слово, очень.
– Ну вот, а Николаю Митрофановичу – нисколечко. Говорит, формализм. И еще мистицизм. Глупости какие, какой же лес без лешего? И еще говорит: за это тебя и не приняли в училище. Не знаю. Не думаю. Просто мне мало лет и есть способнее меня. И рисунок у меня слабоват, это я сама знаю. Мама меня утешает: зря расстраиваешься, сдашь в будущем году, ты же девочка, тебя в армию не заберут. – Она вдруг заливается прелестным девчоночьим смехом. – Верно, не заберут. А была бы война – взяли бы? Я бы сама пошла…
– Кем же?
– Не знаю. Только не медсестрой. Даже сиделка я плохая. Наверно, радисткой. Или разведчицей. Только вот… – Она прикусывает нижнюю губу и смотрит на меня исподлобья. – Пытки, понимаете? Выдержу или нет? Этого ведь никто не знает наперед. Но я живой бы и не далась. Есть такие ампулы. В случае чего – рраз! И – с приветом. – Вдруг страшно застеснявшись – то ли вульгарноватого словечка, то ли своей откровенности, – она вскакивает: – Я тут болтаю, а у меня… Извините. Бегу.
Оля скрывается в доме, чуть не столкнувшись в дверях с Вдовиным. Он замечает меня:
– Зайди, потолкуем.
Тон не повелительный и не просительный, так может говорить тот, кому есть что сказать. И я, решивший по примеру Беты уехать без дальнейших объяснений, молчаливо соглашаюсь. Мне не хочется идти к нему, но Вдовин к себе и не приглашает, а ведет в контору. Мы минуем барьерчик и стучащую на машинке пожилую секретаршу и проходим в кабинет. Все как у людей: полированная мебель, застекленный шкаф с девственно-свежими ледериновыми корешками сочинений основоположников научного материализма. Телефонных аппаратов только два, но в углу я вижу переносную рацию. Вдовин делает широкий жест, мне предлагается любое место вплоть до его собственного. Я сажусь поближе к двери, а Вдовин подходит к своему столу и не садясь заглядывает в перекидной календарь.
– Броня вам оставлена. Купе первой категории. Машина будет к девяти. Так что все обеспечено.
– Спасибо.
– Расстаемся без объяснений?
– А зачем? Я примерно знаю, что ты можешь сказать, «Мальчишка, пьян, озлоблен…»
– Для этого я не стал бы приглашать тебя сюда.
– Значит, Илья сказал правду?
– В какой-то степени – да.
– Правда не имеет степеней.
– Имеет, ты это знаешь не хуже меня. Можешь меня выслушать?
Убедившись в моем согласии, он не торопится начинать и с задумчивым видом прохаживается по кабинету. Все дальнейшее больше похоже на лекцию, чем на исповедь:
– Как ты знаешь, я выступал против Ильи. Выступал резко. Я и тогда не отрицал, что его работа талантлива. Но шла идейная борьба, и я рассуждал так: чем талантливее – тем вреднее.
Начало любопытное, но мне неохота спорить по существу. С человеком, укравшим серебряную ложку, не обсуждают химические свойства серебра. Поэтому реагирую вяло:
– Оставим концепции в покое. Ты не имел права выступать по неопубликованной диссертации. Мог потерпеть до защиты.
– Нет, не мог. Смысл сессии в том и заключался, чтоб нанести упреждающий удар. Откровенно говоря, я рассчитывал встретить большее сопротивление и потому соответственно подготовился. – Он ловит мою усмешку и сбавляет тон. – Я не горжусь своей победой. Но, так или иначе, я был длительное время погружен в тот же круг проблем, они как бы стали моими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54