– Академик Успенский, профессор Юдин, Институт онтогенеза, Москва. Граня Солдатенков, ресторан «Гайда тройка», Париж.
Гигант рассмеялся.
– Сволочь ты, Данька, – сказал он беззлобно. – Вы поосторожнее с ним, господа. Очень хитрая каналья. Шучу! – завопил он, заметив, что Вагнер хмурится. – Это я любя. Разрешите присесть на минутку? – Не дожидаясь разрешения, он одной рукой выдернул из ряда тяжелый стул и приставил к нашему столику. – Змей, змей… – бормотал он, садясь и переводя дух. – Мудр и ядовит. Но не жулик, нет.
– Шел бы ты, Граня, – со скукой сказал Вагнер. – Нехорошо оставлять женщину одну.
– Никуда она не денется. Ты не бойся, я теперь про политику ни слова.
– Почему же, – вяло сказал Успенский. – Можно и про политику.
– Нет уж, выдрессировали. Да и не понимаю я в ней ни хрена. Ну как там белокаменная, – обратился он к Паше, – стоит?
– Зачем же ей стоять? Растет. Строится.
– Говорят, в Кремль пускать стали.
– Пускают.
– А Сухареву башню снесли, – укорил Граня.
– Поторопились.
– Ну, а «Яр» существует?
– Не знаю, давно не был. Что там теперь, Леша?
– Гостиница, кажется.
– Как? А ресторан? – взвился Граня.
– Раз гостиница, то и ресторан.
– А! Харчевня. В «Яре», милостивые государи мои, не питались. – Он произнес это слово с отвращением. – В «Яре» кутили. Уходили в большой загул. Во всю ширь русской души, тревожной и ищущей. Шампанское лилось рекой. А какие люди там бывали, какие женщины… А пели как! Три хора было – цыганский, малороссийский, венгерский. Одна венгерка была – тысячу за ночь, и не жаль. А потом на заре по снежку… Вы мальчишки против меня, вы всего этого не застали.
– Ошибаетесь, – сказал Успенский с опасным блеском в глазах. – Именно это самое я и застал.
Граня блеск заметил, но расценил по-своему.
– Верю! – закричал он. – Вы один меня поймете! Я человека за версту чую. По глазам вижу – огурчик острого засола. Вот он, – Граня выкатил на меня диковатые глаза, – ученый человек, интеллектуал высокой марки, но он нас с вами – не поймет. Душа у него есть, а порыва, отчаянности этой – нету. Извините великодушно. (Я охотно извинил.) Вот что, – зашептал он в неожиданном приливе восторга, – приезжайте нынче ко мне в «Тройку». Доедете до Пасси, а там вам любой ажан покажет…
– Ваш ресторан? – спросил Успенский без особого интереса.
– Мой? – Граня горько засмеялся. – Разве на этом свете есть что-нибудь мое? Жена и гитара. Жену кормлю я, гитара кормит меня. Ресторан давно уже не мой. Хозяин – сосьете аноним. Компрене? Управляющий – хорват, притворяется русским, повар – алжирец, звать Мохамед, гостям врем, что татарин. Гарсоны, то бишь половые, – щенки, одно звание что русские, Васья, Петья, Смирнофф, Орлофф, а послушаешь, как этот Васья картавит, и плюнешь… Я – никто, но все держится на мне. Я – консейер ан шеф де загул е кутёж рюсс. Компрене? Консультирую Мохамеда на кухне. Учу мальчишек носить рубахи с пояском и кланяться, сам стригу их под горшок, ни один здешний фигаро этого не понимает. Заправляю всей эстрадой. И сам пою – не в зале, конечно, а за столом, в кабинете, для приличной компании. Пою цыганские таборные, старый русский романс, и шуточные, и такие, знаете, с перчиком, для любителей… Голоса у меня уже нет, во есть манера, знатоки это сразу чуют. Но знатоков все меньше. А я – Последний-Кто-Еще-Помнит!
– И вы ни черта не помните, – неожиданно сказал Успенский, оторвав глаза от разложенных перед ним бумаг. – Ночи безумные, шампанское рекой, – передразнил он с холодной усмешкой. – Ни одной ночи вы уже не помните, а помните свои россказни, записали на пластинку и крутите. Да и пластинка-то поистерлась…
Это было жестоко, и я всерьез опасался, что гигант вспыхнет. Но он промолчал. И даже как будто съежился, стал меньше.
– Справедливо, – сказал он после паузы, во время которой Паша вновь уткнулся в бумаги. – Больно слышать, но пас. Забывать стал. Под восемьдесят уже. Много прожито, много выпито, силушка-то – ау! Было время – подковы ломал, кочерги гнул. А пел как! Школы никакой, а ведь с Юрием Морфесси сравнивали. Бывает и теперь, – он вновь оживился, – редко, но бывает: подберется хорошая компания, выпьешь в самую меру, распалишься – и прошлое встает передо мной… И тогда пою вдохновенно, так пою, что слезу вышибаю. Но – редко. Не для кого стараться. Русские к нам мало ходят – дорого, да и офранцузились: а миди дежене, ан сет ёр – дине, а ужинать ни боже мой, иль фо консерве ля фигюр, тьфу!.. Французы, те ходят – из любопытства. Придут, полчаса меню читают, выпьют вшестером бутылку смирновской, съедят по ложке икры и по порции осетрины, да еще пой им! Ненавижу французишек, скаредный народ. Только с американцами душу и отведешь.
– Богаче? – спросил я.
– Шире. Американец – он заводится. Разгуляется – ему море по колено. Вот Данька, он, конечно, жид и немчура – не сердись, не сердись, я любя! – но в нем размах есть. Не то что эти лягушатники…
– Послушайте, – сказал Успенский, хмурясь. – Если вы так ненавидите французов, зачем вы здесь живете?
– Голубчик мой, а куда деваться? Кому я нужен? А тут я привык, балакаю по-ихнему, и ко мне привыкли. Француз чем хорош – не тронь его, и он тебя не тронет. И не все ли равно, где подыхать? На родной земле? А хрен ли мне в ней, в родной земле, если никто на мою могилку не придет? Я не Куприн. Эх, братцы, приходите лучше ко мне в «Тройку». Угощу на славу. Понимаю, – он замахал руками, – кестьон де девиз? Хоша вы и академики, а валюты небось с гулькин нос? Ничего не надо! Придете, спросите Граню. Будете мои личные гости. Имеет право Евграф Солдатенков в кои-то веки отвести с земляками свою израненную душу?!
Он так шумел, что бармен за стойкой забеспокоился. Спутница Грани, уже давно нетерпеливо ерзавшая за своим столиком, встала и быстрыми шагами направилась к нам. Худая, черная, сильно накрашенная – издали она обманывала, и только вблизи я разглядел подлинный возраст – дело шло к семидесяти. Подойдя к нам, женщина умерила мрачный антрацитовый блеск своих глаз и раздвинула малиновые губы в светскую улыбку.
– Bonjour, messieurs, – сказала она. – Евграф, представь меня москвичам.
Гигант вскочил.
– J'ai l'honneur de vous presenter mon epouse. – Он нарочно произнес немое «е» на конце, получилось «эпузе».
Ему доставляло злобное удовольствие коверкать французские слова и произносить их с замоскворецкой растяжечкой. – La belle Nina Soldatenkoff, в девичестве княжна Эбралидзева, в первом браке маркиза де Лос Росас. Все в прошлом, включая «la belle».
– Замолчи, дурак, – сказала старуха, смеясь. – Здравствуйте, господа.
Мы поздоровались. Вагнер мигнул бармену.
– Мон эпух (epoux – догадался я), вероятно, уже зазывал вас в «Тройку»? – Она присела на подставленный мужем стул и ловко опрокинула в малиновый рот принесенную гарсоном рюмку. – Не ходите, господа. Евграф разволнуется, напьется и заснет где-нибудь на диване, а когда его разбудят, начнет плакать, и платить по счету придется вам. А не заплатите – Джагич его выгонит. Но если вы согласны поскучать в обществе старой женщины (фраза показалась мне знакомой), то приходите ко мне обедать. Мы обедаем рано, в седьмом часу, в семь Евграф уходит. Я еще не разучилась готовить хинкали по рецепту моей бабушки, это было ее piece de resistance. Евграф вам споет. Когда он в ударе – увы, все реже, – он еще может…
Я взглянул на Граню. Граня мрачнел все больше.
– Не ходите, господа, – сказал он с неожиданной злобой. – Ничего хорошего не получится. По случаю вашего визита моя эпузе купит бутылку своего милого перно, налижется, почувствует себя одалиской и будет вас обольщать. Ужасно, когда женщина не понимает своего возраста!
– И твоего, – яростно вставила она.
– И моего.
– Ладно, не будем мешать деловым людям. Идем домой.
– Иди, если хочешь. Я хочу заглянуть туда. – Он мотнул головой в сторону портьеры.
– Только посмей. Я войду за тобой.
– Ого! – сказал Вагнер. – Это будет второй случай за всю историю клуба.
– А мне наплевать. Если его совсем перестанут пускать сюда, я не заплачу. Прощайте, господа. Не поминайте лихом.
Они ушли, ссорясь. После их ухода Успенский, внимательно изучавший разложенные перед ним листки, поднял глаза на Вагнера.
– Это большие деньги, доктор.
– Большие, – спокойно подтвердил Вагнер. – Но дешевле вы нигде не купите. Редкий случай, когда сделка выгодна всем – моим доверителям; вам, потому что без моей помощи американцы вам этой аппаратуры не продадут; и даже мне, хотя я на ней ничего не заработаю. Но я хочу поехать в Москву прощупать возможности советского рынка и заодно разыскать кой-какую дальнюю родню. В проигрыше окажутся только несколько ястребов из сената, которым угодно считать новейшую медицинскую аппаратуру стратегическими товарами.
– Я не уполномочен подписывать договоры.
– Мне довольно вашего слова.
– Весьма польщен. Но у нас монополия внешней торговли. Может возникнуть ситуация, при которой я не сумею его сдержать.
– Ваши слова только увеличивают мое доверие к вам и к вашему государству. Итак, договорились. Договор подлежит ратификации.
Вагнер бережно уложил листки в бумажник и сунул его во внутренний карман.
– Хотите взглянуть на игру? Тогда зайдем. Только на минутку. Нас и так заждались в ресторане.
За портьерой оказалась тяжелая резная дверь, Вагнер толкнул ее, и мы очутились в большом продолговатом зале с зашторенными окнами, освещенном только скрытыми лампами дневного света. Слева от входа стояли рядами обычные ломберные столики, все до одного пустые, в центре зала – стол побольше, затянутый парусиновым чехлом, и, наконец, прямо пред нами – очень большой, крытый зеленым сукном стол, вокруг которого сидело в молчании человек двенадцать игроков. Перед ними лежали игральные карты и разноцветные пластмассовые кружочки. Все или почти все собравшиеся у стола были немолодые люди, я не сразу узнал мсье Бутри, при мертвенном свете неоновых ламп его розовое личико приобрело зеленоватый оттенок, нос заострился. В своей сосредоточенности они были похожи на химер, только химерами Нотр-Дам владела центробежная сила, здешними – центростремительная. Они были прикованы к разбросанным по зеленому сукну картам и фишкам. Может быть, время от времени они и произносили какие-то кодовые слова, я слышал только шепот Вагнера:
– Маленькие столики – для бриджа. В бридж играют вечерами, это игра спокойная, коммерческая, с умеренными ставками. Средний стол – для шмен-де-фер. Эти начнут часов с четырех. За большим столом – баккара. Игра идет круглые сутки. Вчерашнюю игру кончили в восемь утра, и дирекция распускает слух, что банк был в проигрыше на пятьдесят миллионов.
– Сколько?
– Пятьдесят миллионов франков. Что вас так удивляет? Видите вон ту фишку перед Бутри? Большую, двухцветную. Она стоит миллион франков.
Именно в этот самый момент над столом взметнулась рука крупье в желтой манжете и белая лопаточка – нечто среднее между ланцетом и мастерком штукатура – ловко подцепила фишку. Успенский крякнул.
– И вы тоже играете, доктор? – спросил он почти враждебно.
Вагнер засмеялся.
– Иногда ставлю карточку. По тем же соображениям, по которым Жан-Марк ездит к любовнице. Пойдемте.
По пути в ресторан мы опять прошли через комнату с телевизором. Кетч кончился, на экране мелькали воздушные хитоны и обтянутые трико балетные ляжки. Звук был по-прежнему выключен, старички дремали.
Мы завтракали в неурочное время, ресторан был пуст. Пожилой метрдотель встретил нас в дверях и провел к накрытому столику. Скатерть была бумажная, столовые приборы самые простые – меня это несколько удивило, в капище Молоха должны были есть на серебре. Кормили нас вкусно. Мы ели спаржу и какую-то очень нежную рыбу, запивая все это белым вином. За едой говорили только о еде, но когда принесли фрукты и деревянный круг с сырами, мне захотелось разговорить Вагнера. В качестве мсье Барски я должен был уступить инициативу патрону, но Успенский был до невежливости молчалив, и я счел своей обязанностью проявить интерес к личности нашего амфитриона.
– Скажите, мистер Вагнер, – начал я, но он меня прервал.
– Меня зовут Дэн. Или Даня.
– Это уж очень по-американски. Айк, Джек… Как звали вашего отца?
– Оскаром.
– Так вот, Даниил Оскарович… Можно мне вас так называть?
– Пожалуйста, мне это будет только приятно. Что вы хотели спросить?
– Чем вы сейчас занимаетесь?
Поясняю: я не так дурно воспитан, чтобы спрашивать семидесятилетнего человека, чем он вообще занимается. Я спрашивал его, как принято между коллегами, и рассчитывал услышать, что доктор Вагнер занят сейчас проблемой устойчивого анаболизма или возрастной гипоксии. Надеюсь, Вагнер это понял. Я был потрясен тем более, когда он, помолчав, ответил:
– В основном – проституцией.
Ослышаться я не мог. Оставалось на всякий случай переспросить:
– Проблемой проституции?
– Нет, проституцией в самом точном смысле этого древнего установления. Когда бесценный божий дар, будь то красота или талант, продается за деньги – это и есть проституция. Я имею наглость предполагать, что у меня был талант. Я мог лечить людей или сделать что-то для науки. Вместо этого у меня есть счет в банке, два дома в Акроне, штат Огайо, и вилла в Каннах. А счастья нет. И даже нет людей, ради которых стоило портить себе жизнь.
Это было сказано настолько серьезно и грустно, что Успенский, лениво чертивший на скатерти геометрические фигуры, взглянул на него с участием.
– Вы родились в России?
– В Витебске. Как Шагал. Мой отец был русский немец, католик, мать – еврейка. Чтобы пожениться, им пришлось стать лютеранами. Образование получил в Цюрихе. Как Эйнштейн. Работал в Пастеровском институте. Как Мечников. Но не стал ни Шагалом, ни Эйнштейном, ни Мечниковым. Женился на американке и переехал в Штаты. Получил лабораторию. Опубликовал несколько работ. Это был период, когда медицина бурно осваивала технику, на смену трубке и молоточку пришла электронная аппаратура. Я понял это немножко раньше других и оказался на гребне волны. Я преуспевал. У меня была красивая жена, подрастал сын. И вот тогда явился змей-искуситель. Способный делец, ни уха ни рыла не понимавший ни в медицине, ни в электронике. Зато он обладал чутьем к рынку. Он предложил объединить наши способности, мы создали нечто вроде посреднической конторы между электропромышленностью и практической медициной и за несколько лет разбогатели. Но потерял я больше, чем приобрел. Сначала змей отнял у меня жену. Деньги тут, пожалуй, ни при чем, змей был парень хоть куда, а я, как вы, наверно, заметили, и в молодости не был Антиноем. С потерей жопы я примирился сравнительно легко. Гораздо хуже, что у меня отняли сына. Сейчас сыну сорок лет, он правая рука одного крайне правого сенатора, родством со мной отнюдь не гордится, но внимательно следит за тем, как я расходую свои деньги.
Вагнер откашлялся, чтоб скрыть дрожь в голосе.
– Я мог быть в числе созидателей, а оказался в кладе игроков. Это происходит постепенно, незаметно… – Увидев наши внимательные глаза, он пояснил: – С некоторых пор я делю людей на созидателей и игроков. Я знаю, вы делите людей иначе, но у всякого барона своя фантазия, и как знать, может быть, ваше деление не исключает моего. Есть люди, которые создают новые ценности и тем самым противостоят мировой энтропии. Игроки перебрасывают их из рук в руки. Созидатель открывает новые законы, игроки подчиняются правилам, которые выдумали такие же, как они, игроки. – Он еще раз взглянул на нас и засмеялся. – Вы небось уже прикидываете: два мира, две системы, «мы» – это созидатели, «они» – игроки. Будь это так просто, спор систем был бы давно решен в вашу пользу. И среди нас есть созидатели, и среди вас есть игроки. Каждому человеку дано сделать выбор. Понимаешь это не сразу, иногда слишком поздно.
Он посмотрел на часы. Часы были старинные, серебряные, вероятно, отцовские, держал он их так, как держит врач, считающий пульс, и смотрел чуть дольше, чем это требуется, чтоб узнать, который час.
– Вам надо отдохнуть, – сказал Вагнер. – Сейчас я отвезу вас в отель, а без двадцати пять за вами придет машина. Шофера зовут Роже… Нет, – он угадал наш вопрос, – на открытии я не буду. Или появлюсь к самому концу. Дело в том, что я отчасти финансирую эту затею. Одним покажется, что мое участие в этом деле компрометирует меня, другим – что оно компрометирует идею. Мне приходится считаться и с теми и с другими.
– А вы верите в эту затею? – неожиданно спросил Паша.
– Не очень. Начинания такого рода обычно угасают из-за отсутствия средств. Энтузиазм – прекрасная вещь, но он не покрывает расходов. Капиталистам предприятие покажется слишком красным, а у красных нет лишних денег, чтоб вкладывать их в нечто бледно-розовое и не сулящее реальных результатов. Правы и те и другие. Но все-таки я не жалею, что ввязался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Гигант рассмеялся.
– Сволочь ты, Данька, – сказал он беззлобно. – Вы поосторожнее с ним, господа. Очень хитрая каналья. Шучу! – завопил он, заметив, что Вагнер хмурится. – Это я любя. Разрешите присесть на минутку? – Не дожидаясь разрешения, он одной рукой выдернул из ряда тяжелый стул и приставил к нашему столику. – Змей, змей… – бормотал он, садясь и переводя дух. – Мудр и ядовит. Но не жулик, нет.
– Шел бы ты, Граня, – со скукой сказал Вагнер. – Нехорошо оставлять женщину одну.
– Никуда она не денется. Ты не бойся, я теперь про политику ни слова.
– Почему же, – вяло сказал Успенский. – Можно и про политику.
– Нет уж, выдрессировали. Да и не понимаю я в ней ни хрена. Ну как там белокаменная, – обратился он к Паше, – стоит?
– Зачем же ей стоять? Растет. Строится.
– Говорят, в Кремль пускать стали.
– Пускают.
– А Сухареву башню снесли, – укорил Граня.
– Поторопились.
– Ну, а «Яр» существует?
– Не знаю, давно не был. Что там теперь, Леша?
– Гостиница, кажется.
– Как? А ресторан? – взвился Граня.
– Раз гостиница, то и ресторан.
– А! Харчевня. В «Яре», милостивые государи мои, не питались. – Он произнес это слово с отвращением. – В «Яре» кутили. Уходили в большой загул. Во всю ширь русской души, тревожной и ищущей. Шампанское лилось рекой. А какие люди там бывали, какие женщины… А пели как! Три хора было – цыганский, малороссийский, венгерский. Одна венгерка была – тысячу за ночь, и не жаль. А потом на заре по снежку… Вы мальчишки против меня, вы всего этого не застали.
– Ошибаетесь, – сказал Успенский с опасным блеском в глазах. – Именно это самое я и застал.
Граня блеск заметил, но расценил по-своему.
– Верю! – закричал он. – Вы один меня поймете! Я человека за версту чую. По глазам вижу – огурчик острого засола. Вот он, – Граня выкатил на меня диковатые глаза, – ученый человек, интеллектуал высокой марки, но он нас с вами – не поймет. Душа у него есть, а порыва, отчаянности этой – нету. Извините великодушно. (Я охотно извинил.) Вот что, – зашептал он в неожиданном приливе восторга, – приезжайте нынче ко мне в «Тройку». Доедете до Пасси, а там вам любой ажан покажет…
– Ваш ресторан? – спросил Успенский без особого интереса.
– Мой? – Граня горько засмеялся. – Разве на этом свете есть что-нибудь мое? Жена и гитара. Жену кормлю я, гитара кормит меня. Ресторан давно уже не мой. Хозяин – сосьете аноним. Компрене? Управляющий – хорват, притворяется русским, повар – алжирец, звать Мохамед, гостям врем, что татарин. Гарсоны, то бишь половые, – щенки, одно звание что русские, Васья, Петья, Смирнофф, Орлофф, а послушаешь, как этот Васья картавит, и плюнешь… Я – никто, но все держится на мне. Я – консейер ан шеф де загул е кутёж рюсс. Компрене? Консультирую Мохамеда на кухне. Учу мальчишек носить рубахи с пояском и кланяться, сам стригу их под горшок, ни один здешний фигаро этого не понимает. Заправляю всей эстрадой. И сам пою – не в зале, конечно, а за столом, в кабинете, для приличной компании. Пою цыганские таборные, старый русский романс, и шуточные, и такие, знаете, с перчиком, для любителей… Голоса у меня уже нет, во есть манера, знатоки это сразу чуют. Но знатоков все меньше. А я – Последний-Кто-Еще-Помнит!
– И вы ни черта не помните, – неожиданно сказал Успенский, оторвав глаза от разложенных перед ним бумаг. – Ночи безумные, шампанское рекой, – передразнил он с холодной усмешкой. – Ни одной ночи вы уже не помните, а помните свои россказни, записали на пластинку и крутите. Да и пластинка-то поистерлась…
Это было жестоко, и я всерьез опасался, что гигант вспыхнет. Но он промолчал. И даже как будто съежился, стал меньше.
– Справедливо, – сказал он после паузы, во время которой Паша вновь уткнулся в бумаги. – Больно слышать, но пас. Забывать стал. Под восемьдесят уже. Много прожито, много выпито, силушка-то – ау! Было время – подковы ломал, кочерги гнул. А пел как! Школы никакой, а ведь с Юрием Морфесси сравнивали. Бывает и теперь, – он вновь оживился, – редко, но бывает: подберется хорошая компания, выпьешь в самую меру, распалишься – и прошлое встает передо мной… И тогда пою вдохновенно, так пою, что слезу вышибаю. Но – редко. Не для кого стараться. Русские к нам мало ходят – дорого, да и офранцузились: а миди дежене, ан сет ёр – дине, а ужинать ни боже мой, иль фо консерве ля фигюр, тьфу!.. Французы, те ходят – из любопытства. Придут, полчаса меню читают, выпьют вшестером бутылку смирновской, съедят по ложке икры и по порции осетрины, да еще пой им! Ненавижу французишек, скаредный народ. Только с американцами душу и отведешь.
– Богаче? – спросил я.
– Шире. Американец – он заводится. Разгуляется – ему море по колено. Вот Данька, он, конечно, жид и немчура – не сердись, не сердись, я любя! – но в нем размах есть. Не то что эти лягушатники…
– Послушайте, – сказал Успенский, хмурясь. – Если вы так ненавидите французов, зачем вы здесь живете?
– Голубчик мой, а куда деваться? Кому я нужен? А тут я привык, балакаю по-ихнему, и ко мне привыкли. Француз чем хорош – не тронь его, и он тебя не тронет. И не все ли равно, где подыхать? На родной земле? А хрен ли мне в ней, в родной земле, если никто на мою могилку не придет? Я не Куприн. Эх, братцы, приходите лучше ко мне в «Тройку». Угощу на славу. Понимаю, – он замахал руками, – кестьон де девиз? Хоша вы и академики, а валюты небось с гулькин нос? Ничего не надо! Придете, спросите Граню. Будете мои личные гости. Имеет право Евграф Солдатенков в кои-то веки отвести с земляками свою израненную душу?!
Он так шумел, что бармен за стойкой забеспокоился. Спутница Грани, уже давно нетерпеливо ерзавшая за своим столиком, встала и быстрыми шагами направилась к нам. Худая, черная, сильно накрашенная – издали она обманывала, и только вблизи я разглядел подлинный возраст – дело шло к семидесяти. Подойдя к нам, женщина умерила мрачный антрацитовый блеск своих глаз и раздвинула малиновые губы в светскую улыбку.
– Bonjour, messieurs, – сказала она. – Евграф, представь меня москвичам.
Гигант вскочил.
– J'ai l'honneur de vous presenter mon epouse. – Он нарочно произнес немое «е» на конце, получилось «эпузе».
Ему доставляло злобное удовольствие коверкать французские слова и произносить их с замоскворецкой растяжечкой. – La belle Nina Soldatenkoff, в девичестве княжна Эбралидзева, в первом браке маркиза де Лос Росас. Все в прошлом, включая «la belle».
– Замолчи, дурак, – сказала старуха, смеясь. – Здравствуйте, господа.
Мы поздоровались. Вагнер мигнул бармену.
– Мон эпух (epoux – догадался я), вероятно, уже зазывал вас в «Тройку»? – Она присела на подставленный мужем стул и ловко опрокинула в малиновый рот принесенную гарсоном рюмку. – Не ходите, господа. Евграф разволнуется, напьется и заснет где-нибудь на диване, а когда его разбудят, начнет плакать, и платить по счету придется вам. А не заплатите – Джагич его выгонит. Но если вы согласны поскучать в обществе старой женщины (фраза показалась мне знакомой), то приходите ко мне обедать. Мы обедаем рано, в седьмом часу, в семь Евграф уходит. Я еще не разучилась готовить хинкали по рецепту моей бабушки, это было ее piece de resistance. Евграф вам споет. Когда он в ударе – увы, все реже, – он еще может…
Я взглянул на Граню. Граня мрачнел все больше.
– Не ходите, господа, – сказал он с неожиданной злобой. – Ничего хорошего не получится. По случаю вашего визита моя эпузе купит бутылку своего милого перно, налижется, почувствует себя одалиской и будет вас обольщать. Ужасно, когда женщина не понимает своего возраста!
– И твоего, – яростно вставила она.
– И моего.
– Ладно, не будем мешать деловым людям. Идем домой.
– Иди, если хочешь. Я хочу заглянуть туда. – Он мотнул головой в сторону портьеры.
– Только посмей. Я войду за тобой.
– Ого! – сказал Вагнер. – Это будет второй случай за всю историю клуба.
– А мне наплевать. Если его совсем перестанут пускать сюда, я не заплачу. Прощайте, господа. Не поминайте лихом.
Они ушли, ссорясь. После их ухода Успенский, внимательно изучавший разложенные перед ним листки, поднял глаза на Вагнера.
– Это большие деньги, доктор.
– Большие, – спокойно подтвердил Вагнер. – Но дешевле вы нигде не купите. Редкий случай, когда сделка выгодна всем – моим доверителям; вам, потому что без моей помощи американцы вам этой аппаратуры не продадут; и даже мне, хотя я на ней ничего не заработаю. Но я хочу поехать в Москву прощупать возможности советского рынка и заодно разыскать кой-какую дальнюю родню. В проигрыше окажутся только несколько ястребов из сената, которым угодно считать новейшую медицинскую аппаратуру стратегическими товарами.
– Я не уполномочен подписывать договоры.
– Мне довольно вашего слова.
– Весьма польщен. Но у нас монополия внешней торговли. Может возникнуть ситуация, при которой я не сумею его сдержать.
– Ваши слова только увеличивают мое доверие к вам и к вашему государству. Итак, договорились. Договор подлежит ратификации.
Вагнер бережно уложил листки в бумажник и сунул его во внутренний карман.
– Хотите взглянуть на игру? Тогда зайдем. Только на минутку. Нас и так заждались в ресторане.
За портьерой оказалась тяжелая резная дверь, Вагнер толкнул ее, и мы очутились в большом продолговатом зале с зашторенными окнами, освещенном только скрытыми лампами дневного света. Слева от входа стояли рядами обычные ломберные столики, все до одного пустые, в центре зала – стол побольше, затянутый парусиновым чехлом, и, наконец, прямо пред нами – очень большой, крытый зеленым сукном стол, вокруг которого сидело в молчании человек двенадцать игроков. Перед ними лежали игральные карты и разноцветные пластмассовые кружочки. Все или почти все собравшиеся у стола были немолодые люди, я не сразу узнал мсье Бутри, при мертвенном свете неоновых ламп его розовое личико приобрело зеленоватый оттенок, нос заострился. В своей сосредоточенности они были похожи на химер, только химерами Нотр-Дам владела центробежная сила, здешними – центростремительная. Они были прикованы к разбросанным по зеленому сукну картам и фишкам. Может быть, время от времени они и произносили какие-то кодовые слова, я слышал только шепот Вагнера:
– Маленькие столики – для бриджа. В бридж играют вечерами, это игра спокойная, коммерческая, с умеренными ставками. Средний стол – для шмен-де-фер. Эти начнут часов с четырех. За большим столом – баккара. Игра идет круглые сутки. Вчерашнюю игру кончили в восемь утра, и дирекция распускает слух, что банк был в проигрыше на пятьдесят миллионов.
– Сколько?
– Пятьдесят миллионов франков. Что вас так удивляет? Видите вон ту фишку перед Бутри? Большую, двухцветную. Она стоит миллион франков.
Именно в этот самый момент над столом взметнулась рука крупье в желтой манжете и белая лопаточка – нечто среднее между ланцетом и мастерком штукатура – ловко подцепила фишку. Успенский крякнул.
– И вы тоже играете, доктор? – спросил он почти враждебно.
Вагнер засмеялся.
– Иногда ставлю карточку. По тем же соображениям, по которым Жан-Марк ездит к любовнице. Пойдемте.
По пути в ресторан мы опять прошли через комнату с телевизором. Кетч кончился, на экране мелькали воздушные хитоны и обтянутые трико балетные ляжки. Звук был по-прежнему выключен, старички дремали.
Мы завтракали в неурочное время, ресторан был пуст. Пожилой метрдотель встретил нас в дверях и провел к накрытому столику. Скатерть была бумажная, столовые приборы самые простые – меня это несколько удивило, в капище Молоха должны были есть на серебре. Кормили нас вкусно. Мы ели спаржу и какую-то очень нежную рыбу, запивая все это белым вином. За едой говорили только о еде, но когда принесли фрукты и деревянный круг с сырами, мне захотелось разговорить Вагнера. В качестве мсье Барски я должен был уступить инициативу патрону, но Успенский был до невежливости молчалив, и я счел своей обязанностью проявить интерес к личности нашего амфитриона.
– Скажите, мистер Вагнер, – начал я, но он меня прервал.
– Меня зовут Дэн. Или Даня.
– Это уж очень по-американски. Айк, Джек… Как звали вашего отца?
– Оскаром.
– Так вот, Даниил Оскарович… Можно мне вас так называть?
– Пожалуйста, мне это будет только приятно. Что вы хотели спросить?
– Чем вы сейчас занимаетесь?
Поясняю: я не так дурно воспитан, чтобы спрашивать семидесятилетнего человека, чем он вообще занимается. Я спрашивал его, как принято между коллегами, и рассчитывал услышать, что доктор Вагнер занят сейчас проблемой устойчивого анаболизма или возрастной гипоксии. Надеюсь, Вагнер это понял. Я был потрясен тем более, когда он, помолчав, ответил:
– В основном – проституцией.
Ослышаться я не мог. Оставалось на всякий случай переспросить:
– Проблемой проституции?
– Нет, проституцией в самом точном смысле этого древнего установления. Когда бесценный божий дар, будь то красота или талант, продается за деньги – это и есть проституция. Я имею наглость предполагать, что у меня был талант. Я мог лечить людей или сделать что-то для науки. Вместо этого у меня есть счет в банке, два дома в Акроне, штат Огайо, и вилла в Каннах. А счастья нет. И даже нет людей, ради которых стоило портить себе жизнь.
Это было сказано настолько серьезно и грустно, что Успенский, лениво чертивший на скатерти геометрические фигуры, взглянул на него с участием.
– Вы родились в России?
– В Витебске. Как Шагал. Мой отец был русский немец, католик, мать – еврейка. Чтобы пожениться, им пришлось стать лютеранами. Образование получил в Цюрихе. Как Эйнштейн. Работал в Пастеровском институте. Как Мечников. Но не стал ни Шагалом, ни Эйнштейном, ни Мечниковым. Женился на американке и переехал в Штаты. Получил лабораторию. Опубликовал несколько работ. Это был период, когда медицина бурно осваивала технику, на смену трубке и молоточку пришла электронная аппаратура. Я понял это немножко раньше других и оказался на гребне волны. Я преуспевал. У меня была красивая жена, подрастал сын. И вот тогда явился змей-искуситель. Способный делец, ни уха ни рыла не понимавший ни в медицине, ни в электронике. Зато он обладал чутьем к рынку. Он предложил объединить наши способности, мы создали нечто вроде посреднической конторы между электропромышленностью и практической медициной и за несколько лет разбогатели. Но потерял я больше, чем приобрел. Сначала змей отнял у меня жену. Деньги тут, пожалуй, ни при чем, змей был парень хоть куда, а я, как вы, наверно, заметили, и в молодости не был Антиноем. С потерей жопы я примирился сравнительно легко. Гораздо хуже, что у меня отняли сына. Сейчас сыну сорок лет, он правая рука одного крайне правого сенатора, родством со мной отнюдь не гордится, но внимательно следит за тем, как я расходую свои деньги.
Вагнер откашлялся, чтоб скрыть дрожь в голосе.
– Я мог быть в числе созидателей, а оказался в кладе игроков. Это происходит постепенно, незаметно… – Увидев наши внимательные глаза, он пояснил: – С некоторых пор я делю людей на созидателей и игроков. Я знаю, вы делите людей иначе, но у всякого барона своя фантазия, и как знать, может быть, ваше деление не исключает моего. Есть люди, которые создают новые ценности и тем самым противостоят мировой энтропии. Игроки перебрасывают их из рук в руки. Созидатель открывает новые законы, игроки подчиняются правилам, которые выдумали такие же, как они, игроки. – Он еще раз взглянул на нас и засмеялся. – Вы небось уже прикидываете: два мира, две системы, «мы» – это созидатели, «они» – игроки. Будь это так просто, спор систем был бы давно решен в вашу пользу. И среди нас есть созидатели, и среди вас есть игроки. Каждому человеку дано сделать выбор. Понимаешь это не сразу, иногда слишком поздно.
Он посмотрел на часы. Часы были старинные, серебряные, вероятно, отцовские, держал он их так, как держит врач, считающий пульс, и смотрел чуть дольше, чем это требуется, чтоб узнать, который час.
– Вам надо отдохнуть, – сказал Вагнер. – Сейчас я отвезу вас в отель, а без двадцати пять за вами придет машина. Шофера зовут Роже… Нет, – он угадал наш вопрос, – на открытии я не буду. Или появлюсь к самому концу. Дело в том, что я отчасти финансирую эту затею. Одним покажется, что мое участие в этом деле компрометирует меня, другим – что оно компрометирует идею. Мне приходится считаться и с теми и с другими.
– А вы верите в эту затею? – неожиданно спросил Паша.
– Не очень. Начинания такого рода обычно угасают из-за отсутствия средств. Энтузиазм – прекрасная вещь, но он не покрывает расходов. Капиталистам предприятие покажется слишком красным, а у красных нет лишних денег, чтоб вкладывать их в нечто бледно-розовое и не сулящее реальных результатов. Правы и те и другие. Но все-таки я не жалею, что ввязался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54