Я ведь и в самом деле плавал с Хоуком, сражался под британским
флагом, обошел с королевским флотом все Карибское море в поисках
французских и испанских судов. Клянусь тебе памятью своих детей - они
умерли тридцать лет назад. У меня было два прекрасных сына, Джим, и до сих
пор, как вспомню о них - сердце кровью обливается. Так вот, Джим, ты
просто выслушай мою историю и не спеши судить меня, ругать, называть
предателем, пока не поймешь, что и как было. Конечно, это долгая история,
но я уже решился поведать тебе о своей молодости, о том, как мы зарыли
сокровище на острове Кидда, как Билли Бонс сбежал от нас с картой Флинта,
на которой было обозначено место, где зарыт клад. Когда-нибудь, как буду
чувствовать себя получше, расскажу тебе о том, как снова пустился в
плавание на остров и почему убежал с "Эспаньолы" перед возвращением в
Англию. Но хватит на сегодня.
Он замолчал, утомившись. А мне не оставалось ничего другого, как
подчиниться его желанию. Так мы договорились, что я вернусь на следующий
вечер, и тогда он начнет рассказ о своей жизни. Должен отметить, что в эту
ночь спал я очень плохо - во сне меня мучили невообразимые кошмары, - но
ужас, горечь и безысходность того, что мне пришлось услышать потом,
превзошли все мои ожидания.

2. КОНТРАБАНДИСТ-ПОДМАСТЕРЬЕ
На следующий день я пришел к Сильверу в половине седьмого вечера и
застал его в хорошем настроении. Хотя кашель все еще разрывал ему грудь, а
дыхание порой было затрудненным, Сильвер выглядел более бодрым и
энергичным, чем накануне.
К концу обеда и я пришел в отличное настроение, благо все блюда были
прекрасно приготовлены и заметно, хоть и в меру, поперчены, как и положено
в доме джентльмена, долго жившего в Вест-Индии.
Темнокожий слуга Сильвера прислуживал старательно и аккуратно,
бесшумно и быстро передвигаясь по паркету. Прежде чем Сильвер начал
рассказ, мы одолели полторы бутылки красного вина и отпили по доброму
глотку восхитительного ароматного портвейна.
- Ну, Джим, за работу, - начал старый пират. - Думается мне, что ты
был бы не прочь узнать немного побольше про Долговязого Джона, прежде чем
вернуться к столу. - Он потянулся к трубке и табаку, но вдруг нахмурился и
забарабанил большими сильными пальцами по ручке кресла. - Начнем с
Бристоля, - промолвил он, сосредоточившись. - Бристоль - мой родной город,
Джим, даже более чем родной - там родились и прожили всю жизнь мои отец и
дед. Прекрасный город, великолепный, да ты и сам знаешь, хотя наверняка
часто слышал, что эти чудесные богатые дома и высокие конторы судовых
агентов построены на крови и костях черных рабов... Потому что, -
продолжил он, - в Бристоле ведь не только прекрасные дворцы, но и жестокие
сердца. Видывал я, как вдовы рыдают и клянут все на свете, узнав, что их
мужья сгнили под африканским солнцем или сгинули в морской пучине во время
шторма в Карибском море. Многие здесь сходят на берег с сотней гиней в
карманах, но чаще ты встретишь таких, кто воссылает хвалу Господу за то,
что он в милости своей позволил им вернуться домой живыми после
кораблекрушения, бунта или желтой лихорадки, как это бывало и со мной.
При этих словах он возбудился и живо напомнил мне прежнего Джона
Сильвера, которого я впервые увидел в гостинице "Подзорная труба", -
одинокого жизнерадостного трактирщика, быстро скакавшего от столика к
столику, стучавшего кулаком по столу и ругательски ругавшего Тома Моргана
за его разговоры с Черным Псом.
Воспоминания так разволновали Сильвера, что мне не оставалось ничего
другого, как слушать поток слов, обильно сопровождаемых изощренными
ругательствами и богохульствами. Я хорошо запомнил этот рассказ и, по
возможности убрав из него брань, божбу и некоторые детали, способные
оскорбить слух читателя, в меру своих скромных сил и способностей
предлагаю исчерпывающее и благопристойное жизнеописание Джона Сильвера.
Родился он в Бристоле, в лето от рождества Господня 1716-е, ровно
через шесть месяцев после подавления бунта якобитов против Ганноверской
династии, когда претендент на престол после краткого и бесславного
"царствования" под именем Иакова III английского и Иакова VIII
шотландского спешно сбежал во Францию.
В доме Сильверов не нашлось ни единого приверженца, живущего во
Франции католического претендента на престол. Глава семьи, Майкл Джозеф
Сильвер, сапожник по профессии, был убежденным конгрегационалистом и
страстно ненавидел французов, аристократов и попов, причем ненависть его
проявлялась в строго определенном порядке. Долговязый Джон с усмешкой
вспоминал, как его отец бормотал и ругался за работой, склонясь над
верстаком и сопровождая каждый удар молотка революционным лозунгом.
- На! - и бил сапожным молотком. - Бей! Так им, французишкам! Нна! -
еще удар молотком. - Разнесем палату лордов. Нна! - еще удар. - Добрый
удар в задницу папистам! - удар! - А это всем епископам, чтоб им лопнуть,
как во времена Кромвеля!
Как ни странно, Майкл Сильвер, вздыхавший по славным временам
пуританской революции и усердно, хотя и с трудом, читавший стихи Мильтона
и прозу Беньяна при тусклом свете огарка, был женат на девушке из
англиканского семейства. Надо сказать, что до некоторой степени это был
брак по расчету. Дела связали Майкла с Генри Бродрибом из Бата, владельцем
обувного магазина, прожорливым гигантом, не особенно ревностно
придерживавшимся догм англиканской церкви. Когда старый Бродриб овдовел,
на шее его повисла забота о будущем двух дочерей и, увидя выгоду для
своего дела в родстве с умелым сапожником, он сумел уверить Майкла
Сильвера, что счастье тот обретет лишь в семейной жизни со старшей из
сестер, Мери Энн.
Мери Бродриб, молодая и энергичная высокая девушка с пышной копной
белокурых волос, приглянулась невзрачному Майклу Сильверу, бледному и
сутулому, как большинство людей его профессии. Сапожник решил, что нашел
свою судьбу, и женился на ней. Молодожены превратили флигель за сапожной
мастерской, расположенной на Корабельной улице, в достаточно удобный дом.
Шли годы, и в семействе появилось трое детей: Джон и две его сестры.
Итак, Джон Сильвер рос в доме, где жили исключительно достойные и
порядочные люди, увы, так и не сумевшие понять взгляды друг друга. Взгляды
Майкла и Мери были настолько различными, что, казалось, даже стены
сотрясались, когда супруги, сидя по вечерам на кухне перед пылающим
камином, заводили свои бесконечные споры. Джон вспомнил один такой спор,
запечатлевшийся в его памяти с десятилетнего возраста.
- Слушай, жена, - заявил внезапно Майкл, - что это за папистские
глупости вбивала ты сегодня в голову молодого Джона? Небось несла всякую
чушь про мученика-короля?
- Тссс, Майкл, - отвечала Мери, качая на коленях маленькую дочку, - я
не поклонница папистов, но считаю, что негоже было обезглавливать Карла I,
как бы он там ни правил.
- Негоже! - рявкнул Майкл Сильвер. - Жаль, что не изловили все
Стюартово отродье и не передавили их, как крыс!
Он обернулся к сыну, слушавшему спор с открытым ртом:
- Вот так-то, Джон, мальчик мой. Никакие там святые, иконы, статуи,
мощи и прочие языческие штучки не помогут тебе в трудную минуту, если
против тебя сам Господь. Вот народ - он все может сделать. Может улучшить
жизнь пером и мечом, потому что за ним незримо стоит Бог. Конница Кромвеля
сразила кичливых аристо-кратишек "божьего помазанника" Карла при Нейсби, а
незадолго до твоего, Джон, рождения, мы прогнали Джеймса Стюарта,
офранцузившегося претендента на королевский престол.
- Может быть, ты и прав, - быстро возразила Мери Сильвер, - но для
людей порядок и традиции поважнее зависти и бунтов. Ведь надо всем сердцем
ощущать связь со стариной, с добрыми нашими традициями, со святой
церковью, основанной апостолом Петром, с моей церковью, Майкл, не с твоей.
- И с чем еще, скажи, будь любезна? - издевательски спросил Майкл. -
С палатой лордов, этих чванливых олухов? С этими жирными, тупыми
аристократами? С бездельниками епископами? С вечно пьяными взяточниками -
мировыми судьями? Да провались они все к дьяволу, вот что я тебе скажу!
- Понимаю и разделяю твой гнев, Майкл, - мягко ответила Мери. - Но
подумай о доме, о чувстве долга, придающем смысл всей нашей жизни. Вот,
главное: чувство долга и порядка! Если мы его потеряем, а ведь мы, Майкл,
плоть от плоти этой страны, в Англии не останется ничего, кроме мерзости и
запустения.
- Чувство долга! - усмехнулся Майкл. - Не говоря о цепях и оковах. А
ну-ка посмотрим, как у тебя обстоит с чувством долга! Почему ты не можешь
заняться собственным сыном, который сидит перед нами и смотрит тут
круглыми глазами. Ну конечно, ты скажешь, что он умен и, благодаря тебе,
умеет читать быстро, как заправский стряпчий. Хорошо! Но по моему
разумению, неплохо бы ему выучиться долгу хотя бы в сапожной мастерской.
Парень, ты еще учишься, так изучи благородное сапожное ремесло - так ты
выполнишь свой долг перед Богом, королем и Англией. Начнем пораньше, ровно
в шесть утра, так что марш в постель, да и вы тоже, быстро!
Вот так Долговязый Джон стал обучаться ремеслу своего отца. Не
больно-то нравилось ему сапожное дело, и, случалось, часами он, стиснув
зубы, молча проклинал унылую рутину, надоедливую точность, с которой надо
резать, кроить, шить и прибивать. Отец его, молчаливый и замкнутый, как
устрица в своей скорлупке, лишь изредка взрывался и ругал сына, что не
помогало мальчику примириться с работой. Джон видел, какое мрачное будущее
его ожидает: всю жизнь провести среди вони кож, постоянно подвергаясь
оскорблениям и попрекам неблагодарных клиентов.
Однажды, работая вдвоем с отцом, мальчик решил поговорить с ним
всерьез:
- Батюшка, - спросил он, - наверное, есть и другие занятия, так же
уважаемые, как наше?
- Да, мальчик мой, но редкая работа может так приучить глаз и руку к
точности. Сапожное мастерство развивает ум, приводит в порядок мысли,
приучает к пунктуальности.
- Но на этой работе, батюшка, мы заперты в мастерской. Наша жизнь
совсем не то, что жизнь моряков. Все время без солнца, сидим в темноте,
как мыши в норах. Разве это жизнь?
- Зато наше ремесло дает нам средства к существованию. Верно, не так
уж и много, но вполне достаточно, чтобы не зависеть от всяких сквайров и
прочих аристократишек, ходить по улицам, никому подобострастно не
кланяясь, достойно занимать свое место в церкви. Ты свободный человек, по
вечерам можешь читать, разговаривать, думать, своим умом познавать Господа
и жить так, как хочешь, по совести.
Джону нечего было ответить на эти слова. Он сознавал разумность речей
отца, но сердцем не мог принять их.
И ничего удивительного, что на тринадцатом году жизни Джон Сильвер
готов был послать к черту скуку добропорядочной жизни. Вскоре представился
и подходящий случай. Как часто это бывает, случай принял человеческий
облик, и звали его Питером Дуганом, постоянным клиентом Майкла Сильвера.
Это был человек еще не пожилой, но, как говорится, в летах, хилого
телосложения, тощий как скелет, и благоухание бренди распространялось от
него чаще, чем это подобает добропорядочному горожанину. Иногда он
требовал пару хороших морских сапог, порой уносил из мастерской элегантные
дамские туфли для какой-то своей приятельницы. Держался он самоуверенно,
но сдержанно, как будто был посвящен в важные тайны и сознание этого
наполняло его внутренним удовлетворением и, надо добавить,
самодовольством. Платил Дуган всегда наличными, и платил хорошо.
Молодого Сильвера крайне интересовал этот таинственный и элегантно
одетый скелетоподобный джентльмен. Тот любил шутить с Джоном, однако в
один прекрасный день его колкости стали острее, чем обычно. Дуган с
нескрываемым ехидством сожалел о тяжелой судьбе бедолаг, прикованных с
утра до ночи к сапожному верстаку, которым так никогда и не суждено
познать жизнь. Обиженный Сильвер сердито заметил в ответ, что занятие это
во всяком случае почтенное и уважаемое, а вот интересно, как высокочтимый
мистер Дуган добывает средства на жизнь? Не иначе, режет глотки прохожим
на большой дороге и обирает еще теплые трупы. Услышав столь дерзкие слова,
Дуган протянул костлявую руку через верстак и схватил Джона за воротник.
- Ах ты, драная стелька! - заорал он. - Да будь у тебя хотя бы
половина моего ума, ты бы плавал в деньгах и не расстилался бы перед
жирными женами торгашей, чтобы соблаговолили купить драгоценные твои
обувки. Да ведь ты весь в отца - языком трепать умеешь, а дойдет до дела -
слабоват в поджилках.
Для своих тринадцати лет Джон Сильвер был рослым и сильным малым.
Вмиг он перехватил тонкую руку Питера Дугана и стиснул ее так, что тот
скорчился от боли. Они отпустили друг друга.
Когда Дуган отер пот с лошадиной физиономии, Сильвер задиристо
спросил его:
- Ну-ка, говори, откуда добываешь монету?
- А почем мне знать, парень, можно ли тебе доверять?
- А потому что я мужчина не меньше, чем ты!
"Господи боже мой, что я несу! - подумал Джон. - Вот сейчас он
выхватит нож и прирежет меня, как поросенка". Но к собственному удивлению,
ему удалось сохранить внешнее спокойствие.
Дуган оценивающе глядел на Джона, молчал, и это молчание тянулось для
юноши целую вечность. Наконец Питер рассмеялся надтреснутым тенорком и,
обняв Сильвера за плечи, вывел его из мастерской.
Они зашли в припортовый трактир, и здесь, среди ароматов табака, пива
и рома Дуган раскрыл молодому Джону свои тайны. Оказывается, он был
главарем шайки контрабандистов, промышлявших вначале в Бристольском
заливе, но постепенно развернувших свою доходную, хотя и предосудительную
деятельность в Корнуэльсе и на берегах Глостершира. Предметами
беспошлинного ввоза были чай, французский коньяк, джин и дорогие шелковые
ткани.
Доходы, рассказывал Дуган, превосходили всяческое воображение. Хотя
спиртное разбавлялось наполовину и больше, покупатели все равно отрывали
его с руками. Таможенная охрана не представляла серьезной опасности, и
если ее чиновникам удавалось случайно застать контрабандистов на месте
преступления, туго набитый кошелек прекрасно разрешал все недоразумения и
безотказно вызывал приступ временной слепоты у служителей закона Его
Величества.
- Ну как, Джонни, дружок, - спросил вдруг Дуган, - охота тебе войти к
нам в долю? Для мальца с благообразной внешностью у нас всегда найдется
подходящая работа. А ты, должен сказать, здорово смахиваешь на юного
попика из тех, что метят в святые.
Сильвер колебался: все услышанное здесь одновременно привлекало и
отталкивало его. Наконец он смущенно промолвил:
- Наверное, все-таки опасная это работа, да и связана с контрабандой
и прочими штуками. Еще заловят, не дай бог. А матушка этого не переживет.
- И замолчал, чувствуя, что говорит глупости. Дуган захихикал:
- Да ты, я погляжу, вовсе маменькин сынок. Ладно, больше нам
толковать не о чем. Вали домой, под мамину юбку, сопляк!
- Нет, - сказал Джон, - не для меня это дело. И вообще, красть
грешно! - Сказав это, он понял, что опять сморозил глупость.
- Грешно! - расхохотался Дуган. - Грешно отбирать самую малость у
тех, кто и без того имеет больше, чем нужно? Грешно отсыпать малость
разносолов и отлить чуть-чуть напитков у этих важных дам и господ? Слушай,
парень, твой отец не больно-то жалует всех этих богатеев и аристократов.
Представь себе, он узнает, что по твоей милости какое-нибудь чванливое
сиятельство лишится двух-трех бутылок коньяка, а у какой-либо сановной
вертихвостки в закромах будет на штуку шелка меньше. Да ведь твой отец
гордиться будет, что породил на свет лихого молодца и пожелает тебе
успехов и дальше. - А все-же, - заключил он, - обманулся я в тебе. Если у
такого парня поджилки трясутся при одной мысли о славных приключениях,
умолять тебя никто не станет. Я думал, ты хитрый малый, но вижу, что ты
дурак дураком. - Он замолчал. - Ну ладно, если все-таки надумаешь, сам
знаешь, где меня искать. Вдруг и вправду ты не такой уж слюнтяй. - И
тоненько рассмеявшись, он покинул Сильвера и затерялся в уличной толпе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25