Во главе чего?
Неизвестно, следует ли кто-нибудь за нами. Достаточно было передним свернуть не в ту сторону, как они потянули за собой остальных…
— Господин маршал, — снова сказал Фавье, и в его голосе слышалась тревога. — В Париже вы полностью одобрили мои план обороны Лувра. Король не дал согласия, пусть пеняет на себя.
Теперь он обретается в Ипре или ещё где-то. За это он отвечает перед Историей. Но неужто вам непонятно, что для Наполеона важнее всего создать легенду, будто его призвала страна и все встретили с распростёртыми объятиями… А вот если мы окажем сопротивление, если прольётся кровь…
Мармон промолчал, он поднял воротник шинели-северный ветер пощипывал уши.
— Днём была настоящая теплынь, а тут смотрите, как похолодало к ночи.
Фавье из себя выходил. Зачем было иметь в своём распоряжении королевскую гвардию, зачем было собирать и вооружать молодёжь, если не хочешь драться? Либо мы правы, либо нет.
Если правы, надо драться, чтобы доказать свою правду.
— Возможно, что Бетюн не самое удачное место, — снова заговорил он. — Я имею в виду близость к Лиллю и Аррасу, хотя укреплён он по-вобановски, но, пожалуй, все-таки умнее было бы отойти на Эден-он дальше от границы, а значит, представляет меньший соблазн для союзников…
— Не понимаю, — прервал его Мармон, — что вас больше смущает? Близость союзнических армий или солдат Эксельманса?
— Поймите, господин маршал, — принялся доказывать Фавье, — в случае несвоевременного вмешательства извне Бонапарт приобрёл бы лишних сторонников, а нас бы стали считать приспешниками иностранцев.
Мармон приглушённо хихикнул. Не видно было, какое у него сейчас выражение лица. Но Эден явно устраивал его не больше, чем Бетюн. Ему лично не стоило задерживаться в стране, где хозяином был император. Ещё в Канне Буонапарте вполне определённо высказывался в том смысле, что Мармона ждёт стенка и двенадцать пуль. Оттого что маршал перейдёт границу и присоединится к королю, вовсе не следует, что и остальные…
Господи, как мы кружим! Ну вот, дождались, влезли в топь и увязаем все глубже. Куда мы угодили? В торфяное болото?
Назад! Хлюп, хлюп, хлюп… Что с этой лошадью? Легла и лежит…
Надо остановиться, подождать остальных.
Кто это-остальные? Может быть, мы и есть остальные. Не иначе как сейчас очутимся в Армантьере, или в Эстере, или ещё где-нибудь похуже. А вдруг в самом деле солдаты Эксельманса или Вандамма выступили нам навстречу из Азбрука и, зная, что мы в Эстере…
— Стой! Кто идёт? Ах, это вы,Лористон.
— Господин маршал, графу Артуа пришлось выйти из берлипы, потому что она свернула на какой-то просёлок, откуда её нельзя вызволить.
— Вот те на! А как же его бочонки?
— Он роздал их гвардейцам, положась на волю божью! Вы вот шутите. А там ведь вся наша военная казна. Я решительно возражал против того, что драгоценности короны были отправлены в Англию… Теперь что же-прикажете побираться в Бельгии? Кто это там позади, верхом? Простите, господин герцог, я вас не узнал, как говорится, дал маху. Вот уж незадача так незадача. Господин герцог де Ришелье едет верхом, а где же его экипаж? Да это не мой экипаж, это кабриолет Леона де Рошешуар. Не знаю, куда он запропастился, нет, не кабриолет, а наш юный Леон… Я был уверен, что он впереди, с вами.
— Куда девался Леон, я понятия не имею. Что до кабриолета…
Путники останавливались. Трогались дальше. Останавливались опять. Переговаривались между собой.
— Прошёл слух, будто наши пушки, ну да, наши пушки отправлены в Армантьер, а оттуда ни с места.
— Как? В Армантьер? Мы ведь ещё не добрались до Армантьера…
Да нет же, их отправили другим путём. Подите растолкуйте им. что другим путём из Бетюна не доберёшься иначе, как сделав крюк через Лилль. И никому в голову не приходило, что пушек попросту не взяли с собой. Да и на что они сдались, эти самые пушки? А тогда зачем тащить с собой зарядные ящики?
Кабриолет Леона де Рошешуар оказался на одной из просёлочных дорог, позади гренадеров. А что делается впереди-вряд ли кто может сказать. Ясно одно-все увязают в грязи. Вот тут ещё какая-то карета и фургон. Фургоном по непонятной причине правил штатский из местных жителей. Никто не мог догадаться, что такое он лопочет. И для местного жителя он удивительно плохо знал местность. В фургоне помещались три сундука и трое человек. В кабриолете с пожитками герцога де Ришелье и рошешуаровским дорожным мешком для платья лакею Леона было очень тесно, при каждом толчке он, растопырив руки, старался удержать баулы, и кучер, глядя на него. покатывался со смеху. Кучер был новый, но поневоле познакомишься за пять дней и пять ночей пути, нет. кажется, выходит пять ночей и четыре дня? Говор у него тоже был чудной, только по-иному, звали его Бертен, был он парижанин, и понять его жаргон, вернее, некоторые словечки мог разве что уроженец Бельвиля, а слуга господина де Рошешуар как сын лакея из Версаля употреблял изысканные обороты и не терпел жаргонных выражений. На руке, ближе к плечу, у Бертена была татуировка, которую он не любил показывать. Но когда он умывался в Абвиле, лакей обнаружил, что у синей змеи, обвившейся вокруг его левой руки, голова доходила до правого соска, и кучер, или, как он сам называл себя, «кучерявый», намекнул, что эта диковинка не очень-то пристойного происхождения, и с тех пор не переставал издеваться над лакеем, а тот конфузился. Кто знает, может, тут и в самом деле есть такой душок. В эту ночь «кучерявый» был злой-презлой и затеял со своим попутчиком разговор об императоре. Такое слово в устах кучера, да ещё при таких обстоятельствах!
— Ты что, всю жизнь думаешь расшибаться в лепёшку? Тебе, видно, нравится быть холуём? Ты вот что обмозгуй…
Этот глагол был не из обихода лакея, а последующее, что ему предложили обмозговать, ещё меньше подходило для его мозгов и ушей. Либо ты честный человек, либо нет. Вот-то беда ночью, посреди болота, имея на своём попечении драгоценный позолоченный несессер его сиятельства, очутиться в обществе подобного субъекта! Потому-то ему и показался истинным посланцем небес гвардеец, который добрался до них, перепрыгивая с камня на камень и прижав к груди большой свёрток: он объяснил, что конь у него попал в трясину, и попросился к ним третьим… Кучер огрызнулся. Места нет, но лакей жеманным тоном возразил, что можно потесниться.
— Ладно, полезай! — крикнул Бертен. — Вы, сударь, добрый малый, только смотрите! Рожа у этого типа подозрительная…
Под дождём время тянулось бесконечно. Из Эстера выехали часов около двух, а теперь вряд ли больше четырех. Внезапно откуда ни возьмись-отряд кавалерии. Стой! Кто идёт? Это оказались мушкетёры, значит, либо они, либо мы сбились с дороги, и как это выходит, что все время встречаешься со своими? А в какую сторону подаваться теперь?
Эту ночь в Бетюне, в карауле у городских ворот, на укреплениях или на постое, королевские гвардейцы спали мало и тревожно. После того как сторожевые отряды разошлись по своим постам, на квартирах у местных жителей осталось человек четыреста, не больше. У Теодора произошёл длинный разговор с его хозяевами, в котором принял участие некий капитан де Беллоне, командир инженерного полка в Бетюне, окончивший Политехнический институт и разделявший образ мыслей майора.
В девятнадцать лет он за участие в Ваграмской битве получил крест Почётного легиона. И когда Теодор повторил то, о чем думал весь день, а именно что ради этой королевской авантюры и умирать-то не стоит, капитан удивлённо посмотрел на него и вдруг произнёс с вызовом:
— Раз не стоит умирать, значит, сударь, стоит жить.
Эти слова произвели сильное впечатление на нашего кавалериста, однако не убедили его. Хозяйская дочь больше молчала, Теодор ей явно нравился. Маленький Жан выпросил разрешение посидеть подольше и жадно слушал разговоры взрослых, но около полуночи он стал клевать носом, и мать отправила его спать.
— Ах ты мой Жан-простачок, — сказал майор, — глазки слипаются, пора идти «шлафен».
Это словечко ввели пруссаки, стоявшие во главе с генералом фон Юргасом в Бетюне с половины апреля до половины мая прошлого года. Единственные приятные воспоминания от их пребывания. Родственник господина де Беллоне отказался поставить их коней в конюшню гостиницы на Аррасской улице, за что прусские солдаты гнали его ударами сабель через весь город.
пока он не упал мёртвым.
— Не хватает, чтобы это повторилось! А сейчас, друзья, пора и нам идти «шлафен»!
Но о «шлафен» не могло быть и речи. В комнате Фреда, хозяйского сына, уехавшего в Париж, имелась лампа под зелёным абажуром, но масла в ней не оказалось, и Теодору поставили свечу в стеклянном подсвечнике. Он уселся на край кровати.
Кровать была светло-жёлтая, немецкого дуба, широкая и с колонками, а над ней-балдахин с фестонами и занавесками из зеленой саржи.
— Эту кровать оставил в наследство Фреду наш дядя Машю…
Он был священник, присягнувший конституции, за что его потом сживали со свету… — вот и все объяснения, какие, показывая комнату, дала ему хозяйская дочь.
Прелюбопытная девушка эта юная Катрин. Некрасивая, но прелюбопытная. Да, кровать в самом деле такая, какие бывают у деревенских кюре. Катрин всячески старалась оправдать своё пребывание в комнате, как будто оно могло показаться мушкетёру предосудительным. Она заглянула в пузатый кувшин на умывальнике-не забыли ли налить туда воды. В этом городе только и думают, как бы воды хватило. Предположим, я бы удержал эту девушку за руку и поцеловал её… Дурацкое предположение. Мне и самому этого не хочется, да и принимая во внимание майора… Предположение, конечно, дурацкое, но оно, возможно, означало, что, если бы я удержал Катрин за руку и завязался бы роман, у меня бы оказалось для чего жить. Если нет смысла умирать, это ещё не значит, что есть смысл жить. Где этого инженера научили так рассуждать, в Политехническом институте, что ли?
Все дело в том, что давеча, когда мы вдруг очутились одни — я хочу сказать, без начальников, потому что они поехали за графом Артуа, — когда мы все сразу, не сговариваясь, поняли, что судьба наша в наших руках, и начали по-демократически… да, подемократически… обсуждать, как нам поступить, вот тут что-то переменилось в жизни. Мы перестали быть людьми, за которых решают другие, а им самим остаётся только повиноваться и идти, куда прикажут. И невольно мне припомнилось собрание в Пуа!
Может быть, это и есть свобода, а жизнь, где господствует свобода, стоит того, чтобы её прожить. Может быть. Для молодого Руайе-Коллара главное-слушаться. И как ему не быть потрясённым, когда для того, чтобы слушаться прежних начальников, неизбежно-не нынче, так завтра-придётся ослушаться их. Солдат не думает, не судит, не решает. Иначе он бунтовщик.
Меня неудержимо влечёт ремесло бунтовщика и, судя по всему, ни в малейшей мере-ремесло солдата. Однако же этот капитан инженерных войск-он ведь солдат, и, когда он во что бы то ни стало хочет, чтобы я нашёл смысл жизни, представляет ли он себе, что для меня имеет смысл только жизнь бунтовщика, иначе говоря, полное отрицание его нравственного идеала. Вот что! В жизни бунт-это как контрасты в живописи: спрашивается, контрасты между чем и чем, бунт против чего?
Теодор разулся и потёр одну ногу о другую, чтобы, не нагибаясь, снять носки. Ощущение, что ноги наконец дышат, было удивительно приятно. Любопытно, на кого похож этот Фред, в чью кровать, или, вернее, в кровать дядюшки кюре, я заберусь точно вор? Ему всего восемнадцать лет, а он уже сражался и знает, чего хочет, он шагает навстречу будущему, которое ясно себе представляет. Он намерен помочь рождению этого будущего, помочь изменить лицо мира… Он солдат и бунтовщик. Да. Но как же сочетается одно с другим? Быть солдатом, сражающимся не ради короля или генерала, а ради идей? Может быть, это и есть свобода. Недурной сюжет для соискания римской премии! Быть священником, принявшим Революцию, — это ведь значит быть священником-бунтовщиком. Каков из себя был дядюшка Машю, когда спал тут за зелёным пологом?
Должно быть, он-то и венчал майора с его Альдегондой? Впрочем, в те времена церковный брак был необязателен… Говорят, Фред похож на мать, а значит, и на сестру… Однако пора «шлафен»…
По-моему, у майора сегодня вечером был очень неважный вид…
А если бы я удержал за руку Каролину Лаллеман. все пошло бы иначе, я ни за что бы не уехал…
Во всем городе и на сторожевых постах одно и то же: никто не решается вздремнуть даже на миг. Хороши мы будем завтра.
Вернее, сегодня… И все переговариваются, советуются по двое, по нескольку человек, вслух, шёпотом. Неужто это король так задумал? Как быть? Дожидаться возвращения кавалерии… а там будет слишком поздно… Все равно, надо охранять город, не допустить в него противника, если понадобится-сражаться у городских ворот, на стенах, даже на улицах, во дворах. Тоже своего рода доблесть-погибнуть под развалинами Бетюна…
— Да ты бредишь, друг! Погибнуть под развалинами! Не видал ты, что ли, местных жителей…
— Ну а товарищи… ты заметил, Поль, когда он говорил после тебя, тот офицер конвоя… у кого это голубые выпушки, у люксембуржцев? Нет, кажется, у роты Ноайля… так вот, все были согласны с ним: служить королю речами, не покидая Франции? И это, по-твоему, солдаты!
Другие складывали в свёрточек то, что можно унести с собой.
А ещё другие… Однако же, если у старьёвщика на Приречной улице торговля идёт столь бойко, значит, уже немало таких юнцов, которые, не дожидаясь королевского послания… Так что же они-дезертиры? Очевидно, но ведь и приказ-то был дезертировать.
День занимался сквозь тот же мелкий дождик, точно сквозь кисейный платочек. С трех часов утра отряд блуждал на пространстве в три мили, терял своих, находил, возвращался, останавливался, пугаясь, что кто-то идёт или, наоборот, никто не идёт. От четырехчасового топтания по болотам, трясинам и грязи некоторые начали выкидывать странные штуки-они шли, держа пистолеты в руке, и ни за что ни про что готовы были пристрелить первого встречного. Тем не менее, когда небо стало светлеть, у всех немного отлегло от сердца. Хоть бы узнать, где можно по-настоящему выспаться.
— Ну-ну, не надо падать духом: как-никак, отсюда, из Стенверка, меньше мили до границы. А в Бельгии-там тебе и постель, и все, что угодно.
— В Бельгии. Значит, Бельгия тут, совсем рядом, под носом?
И ты, стало быть, думаешь уйти в Бельгию?
Один из говорящих ведёт в поводу двух лошадей. Их расседлали, чтобы зря не утомлять. Это генеральские кони.
— А у тебя ноги не генеральские, оседлал их и шагай себе, да?
— Ну, раз уж дошли досюда, нельзя же сбежать напоследок…
Кавалерию кое-как собрали, но повозок почти не оказалось: многие увязли в болоте, а остальные подевались неизвестно куда.
Люди были в грязи по колено, а некоторые и того больше, кое у кого было измазано даже лицо. Участники перехода через Березину, например Леон де Рошешуар, вспоминали, сравнивали.
Растиньяк все твердил:
— Не понимаю, отчего не едет мой кучер, вы не видали зеленой кареты?
— Говорят, большинство повозок опрокинулось в болота или канавы. Некоторые кавалеристы шагают пешком, вот и вы…
ничего не поделаешь. Но граница совсем близко. Вам уж лучше податься на Армантьер.
— А где это-Армантьер?
Граф Артуа выехал из села верхом. При нем Арман де Полиньяк и Франсуа д'Экар. Сколько ему, собственно, лет?
Нынче утром он с виду прямо старик. Господин де Дама больше не жалуется на лихорадку-но из этого не следует, что она прошла. Маршал-один из немногих, у кого уцелела карета. Кто же находится в этой невообразимо измазанной берлине? Мармон успел убедиться, что касса его роты по-прежнему там. Но сам он не может поступить иначе, чем граф Артуа, и, хотя ему очень хочется ещё соснуть, он должен браво держаться в седле, ибо на него обращены многие взоры. Господин де Ришелье спрашивает Леона де Рошешуар, где же пресловутый кабриолет.
— Надо надеяться, он догонит нас здесь или в ближайшем местечке-как бишь оно называется?
— Ла-Креш.
— Так, значит, в Ла-Креше. Монпеза!
— Что прикажете, господин генерал?
— Взгляните-ка, нет ли кабриолета где-нибудь там, позади…
— Слушаюсь.
Как я говорил-что напоминает этот дождик? Это какое-то воловье дыханье, мерзкая мокредь. Все предыдущие дни хлестал ливень. А сейчас напасть другого рода-невыносимо раздражает кожу. Ага, вот оно что-мухи, водяные мухи. Что, если на тех же лошадях придётся возвращаться вспять, снова переходить болота? Тогда лучше не дожидаться вечера. Да нет, ведь мы же направляемся в Бельгию. Бельгия-это тайный пароль надежды.
Пока что дождь щекочет, как тысячи мушиных лапок. Дорога здесь не такая уж скверная, только она отныне не приспособлена для кавалерии, для королевской конницы, идущей сомкнутым строем. Вдобавок она скользкая, ступаешь, как в кисель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Неизвестно, следует ли кто-нибудь за нами. Достаточно было передним свернуть не в ту сторону, как они потянули за собой остальных…
— Господин маршал, — снова сказал Фавье, и в его голосе слышалась тревога. — В Париже вы полностью одобрили мои план обороны Лувра. Король не дал согласия, пусть пеняет на себя.
Теперь он обретается в Ипре или ещё где-то. За это он отвечает перед Историей. Но неужто вам непонятно, что для Наполеона важнее всего создать легенду, будто его призвала страна и все встретили с распростёртыми объятиями… А вот если мы окажем сопротивление, если прольётся кровь…
Мармон промолчал, он поднял воротник шинели-северный ветер пощипывал уши.
— Днём была настоящая теплынь, а тут смотрите, как похолодало к ночи.
Фавье из себя выходил. Зачем было иметь в своём распоряжении королевскую гвардию, зачем было собирать и вооружать молодёжь, если не хочешь драться? Либо мы правы, либо нет.
Если правы, надо драться, чтобы доказать свою правду.
— Возможно, что Бетюн не самое удачное место, — снова заговорил он. — Я имею в виду близость к Лиллю и Аррасу, хотя укреплён он по-вобановски, но, пожалуй, все-таки умнее было бы отойти на Эден-он дальше от границы, а значит, представляет меньший соблазн для союзников…
— Не понимаю, — прервал его Мармон, — что вас больше смущает? Близость союзнических армий или солдат Эксельманса?
— Поймите, господин маршал, — принялся доказывать Фавье, — в случае несвоевременного вмешательства извне Бонапарт приобрёл бы лишних сторонников, а нас бы стали считать приспешниками иностранцев.
Мармон приглушённо хихикнул. Не видно было, какое у него сейчас выражение лица. Но Эден явно устраивал его не больше, чем Бетюн. Ему лично не стоило задерживаться в стране, где хозяином был император. Ещё в Канне Буонапарте вполне определённо высказывался в том смысле, что Мармона ждёт стенка и двенадцать пуль. Оттого что маршал перейдёт границу и присоединится к королю, вовсе не следует, что и остальные…
Господи, как мы кружим! Ну вот, дождались, влезли в топь и увязаем все глубже. Куда мы угодили? В торфяное болото?
Назад! Хлюп, хлюп, хлюп… Что с этой лошадью? Легла и лежит…
Надо остановиться, подождать остальных.
Кто это-остальные? Может быть, мы и есть остальные. Не иначе как сейчас очутимся в Армантьере, или в Эстере, или ещё где-нибудь похуже. А вдруг в самом деле солдаты Эксельманса или Вандамма выступили нам навстречу из Азбрука и, зная, что мы в Эстере…
— Стой! Кто идёт? Ах, это вы,Лористон.
— Господин маршал, графу Артуа пришлось выйти из берлипы, потому что она свернула на какой-то просёлок, откуда её нельзя вызволить.
— Вот те на! А как же его бочонки?
— Он роздал их гвардейцам, положась на волю божью! Вы вот шутите. А там ведь вся наша военная казна. Я решительно возражал против того, что драгоценности короны были отправлены в Англию… Теперь что же-прикажете побираться в Бельгии? Кто это там позади, верхом? Простите, господин герцог, я вас не узнал, как говорится, дал маху. Вот уж незадача так незадача. Господин герцог де Ришелье едет верхом, а где же его экипаж? Да это не мой экипаж, это кабриолет Леона де Рошешуар. Не знаю, куда он запропастился, нет, не кабриолет, а наш юный Леон… Я был уверен, что он впереди, с вами.
— Куда девался Леон, я понятия не имею. Что до кабриолета…
Путники останавливались. Трогались дальше. Останавливались опять. Переговаривались между собой.
— Прошёл слух, будто наши пушки, ну да, наши пушки отправлены в Армантьер, а оттуда ни с места.
— Как? В Армантьер? Мы ведь ещё не добрались до Армантьера…
Да нет же, их отправили другим путём. Подите растолкуйте им. что другим путём из Бетюна не доберёшься иначе, как сделав крюк через Лилль. И никому в голову не приходило, что пушек попросту не взяли с собой. Да и на что они сдались, эти самые пушки? А тогда зачем тащить с собой зарядные ящики?
Кабриолет Леона де Рошешуар оказался на одной из просёлочных дорог, позади гренадеров. А что делается впереди-вряд ли кто может сказать. Ясно одно-все увязают в грязи. Вот тут ещё какая-то карета и фургон. Фургоном по непонятной причине правил штатский из местных жителей. Никто не мог догадаться, что такое он лопочет. И для местного жителя он удивительно плохо знал местность. В фургоне помещались три сундука и трое человек. В кабриолете с пожитками герцога де Ришелье и рошешуаровским дорожным мешком для платья лакею Леона было очень тесно, при каждом толчке он, растопырив руки, старался удержать баулы, и кучер, глядя на него. покатывался со смеху. Кучер был новый, но поневоле познакомишься за пять дней и пять ночей пути, нет. кажется, выходит пять ночей и четыре дня? Говор у него тоже был чудной, только по-иному, звали его Бертен, был он парижанин, и понять его жаргон, вернее, некоторые словечки мог разве что уроженец Бельвиля, а слуга господина де Рошешуар как сын лакея из Версаля употреблял изысканные обороты и не терпел жаргонных выражений. На руке, ближе к плечу, у Бертена была татуировка, которую он не любил показывать. Но когда он умывался в Абвиле, лакей обнаружил, что у синей змеи, обвившейся вокруг его левой руки, голова доходила до правого соска, и кучер, или, как он сам называл себя, «кучерявый», намекнул, что эта диковинка не очень-то пристойного происхождения, и с тех пор не переставал издеваться над лакеем, а тот конфузился. Кто знает, может, тут и в самом деле есть такой душок. В эту ночь «кучерявый» был злой-презлой и затеял со своим попутчиком разговор об императоре. Такое слово в устах кучера, да ещё при таких обстоятельствах!
— Ты что, всю жизнь думаешь расшибаться в лепёшку? Тебе, видно, нравится быть холуём? Ты вот что обмозгуй…
Этот глагол был не из обихода лакея, а последующее, что ему предложили обмозговать, ещё меньше подходило для его мозгов и ушей. Либо ты честный человек, либо нет. Вот-то беда ночью, посреди болота, имея на своём попечении драгоценный позолоченный несессер его сиятельства, очутиться в обществе подобного субъекта! Потому-то ему и показался истинным посланцем небес гвардеец, который добрался до них, перепрыгивая с камня на камень и прижав к груди большой свёрток: он объяснил, что конь у него попал в трясину, и попросился к ним третьим… Кучер огрызнулся. Места нет, но лакей жеманным тоном возразил, что можно потесниться.
— Ладно, полезай! — крикнул Бертен. — Вы, сударь, добрый малый, только смотрите! Рожа у этого типа подозрительная…
Под дождём время тянулось бесконечно. Из Эстера выехали часов около двух, а теперь вряд ли больше четырех. Внезапно откуда ни возьмись-отряд кавалерии. Стой! Кто идёт? Это оказались мушкетёры, значит, либо они, либо мы сбились с дороги, и как это выходит, что все время встречаешься со своими? А в какую сторону подаваться теперь?
Эту ночь в Бетюне, в карауле у городских ворот, на укреплениях или на постое, королевские гвардейцы спали мало и тревожно. После того как сторожевые отряды разошлись по своим постам, на квартирах у местных жителей осталось человек четыреста, не больше. У Теодора произошёл длинный разговор с его хозяевами, в котором принял участие некий капитан де Беллоне, командир инженерного полка в Бетюне, окончивший Политехнический институт и разделявший образ мыслей майора.
В девятнадцать лет он за участие в Ваграмской битве получил крест Почётного легиона. И когда Теодор повторил то, о чем думал весь день, а именно что ради этой королевской авантюры и умирать-то не стоит, капитан удивлённо посмотрел на него и вдруг произнёс с вызовом:
— Раз не стоит умирать, значит, сударь, стоит жить.
Эти слова произвели сильное впечатление на нашего кавалериста, однако не убедили его. Хозяйская дочь больше молчала, Теодор ей явно нравился. Маленький Жан выпросил разрешение посидеть подольше и жадно слушал разговоры взрослых, но около полуночи он стал клевать носом, и мать отправила его спать.
— Ах ты мой Жан-простачок, — сказал майор, — глазки слипаются, пора идти «шлафен».
Это словечко ввели пруссаки, стоявшие во главе с генералом фон Юргасом в Бетюне с половины апреля до половины мая прошлого года. Единственные приятные воспоминания от их пребывания. Родственник господина де Беллоне отказался поставить их коней в конюшню гостиницы на Аррасской улице, за что прусские солдаты гнали его ударами сабель через весь город.
пока он не упал мёртвым.
— Не хватает, чтобы это повторилось! А сейчас, друзья, пора и нам идти «шлафен»!
Но о «шлафен» не могло быть и речи. В комнате Фреда, хозяйского сына, уехавшего в Париж, имелась лампа под зелёным абажуром, но масла в ней не оказалось, и Теодору поставили свечу в стеклянном подсвечнике. Он уселся на край кровати.
Кровать была светло-жёлтая, немецкого дуба, широкая и с колонками, а над ней-балдахин с фестонами и занавесками из зеленой саржи.
— Эту кровать оставил в наследство Фреду наш дядя Машю…
Он был священник, присягнувший конституции, за что его потом сживали со свету… — вот и все объяснения, какие, показывая комнату, дала ему хозяйская дочь.
Прелюбопытная девушка эта юная Катрин. Некрасивая, но прелюбопытная. Да, кровать в самом деле такая, какие бывают у деревенских кюре. Катрин всячески старалась оправдать своё пребывание в комнате, как будто оно могло показаться мушкетёру предосудительным. Она заглянула в пузатый кувшин на умывальнике-не забыли ли налить туда воды. В этом городе только и думают, как бы воды хватило. Предположим, я бы удержал эту девушку за руку и поцеловал её… Дурацкое предположение. Мне и самому этого не хочется, да и принимая во внимание майора… Предположение, конечно, дурацкое, но оно, возможно, означало, что, если бы я удержал Катрин за руку и завязался бы роман, у меня бы оказалось для чего жить. Если нет смысла умирать, это ещё не значит, что есть смысл жить. Где этого инженера научили так рассуждать, в Политехническом институте, что ли?
Все дело в том, что давеча, когда мы вдруг очутились одни — я хочу сказать, без начальников, потому что они поехали за графом Артуа, — когда мы все сразу, не сговариваясь, поняли, что судьба наша в наших руках, и начали по-демократически… да, подемократически… обсуждать, как нам поступить, вот тут что-то переменилось в жизни. Мы перестали быть людьми, за которых решают другие, а им самим остаётся только повиноваться и идти, куда прикажут. И невольно мне припомнилось собрание в Пуа!
Может быть, это и есть свобода, а жизнь, где господствует свобода, стоит того, чтобы её прожить. Может быть. Для молодого Руайе-Коллара главное-слушаться. И как ему не быть потрясённым, когда для того, чтобы слушаться прежних начальников, неизбежно-не нынче, так завтра-придётся ослушаться их. Солдат не думает, не судит, не решает. Иначе он бунтовщик.
Меня неудержимо влечёт ремесло бунтовщика и, судя по всему, ни в малейшей мере-ремесло солдата. Однако же этот капитан инженерных войск-он ведь солдат, и, когда он во что бы то ни стало хочет, чтобы я нашёл смысл жизни, представляет ли он себе, что для меня имеет смысл только жизнь бунтовщика, иначе говоря, полное отрицание его нравственного идеала. Вот что! В жизни бунт-это как контрасты в живописи: спрашивается, контрасты между чем и чем, бунт против чего?
Теодор разулся и потёр одну ногу о другую, чтобы, не нагибаясь, снять носки. Ощущение, что ноги наконец дышат, было удивительно приятно. Любопытно, на кого похож этот Фред, в чью кровать, или, вернее, в кровать дядюшки кюре, я заберусь точно вор? Ему всего восемнадцать лет, а он уже сражался и знает, чего хочет, он шагает навстречу будущему, которое ясно себе представляет. Он намерен помочь рождению этого будущего, помочь изменить лицо мира… Он солдат и бунтовщик. Да. Но как же сочетается одно с другим? Быть солдатом, сражающимся не ради короля или генерала, а ради идей? Может быть, это и есть свобода. Недурной сюжет для соискания римской премии! Быть священником, принявшим Революцию, — это ведь значит быть священником-бунтовщиком. Каков из себя был дядюшка Машю, когда спал тут за зелёным пологом?
Должно быть, он-то и венчал майора с его Альдегондой? Впрочем, в те времена церковный брак был необязателен… Говорят, Фред похож на мать, а значит, и на сестру… Однако пора «шлафен»…
По-моему, у майора сегодня вечером был очень неважный вид…
А если бы я удержал за руку Каролину Лаллеман. все пошло бы иначе, я ни за что бы не уехал…
Во всем городе и на сторожевых постах одно и то же: никто не решается вздремнуть даже на миг. Хороши мы будем завтра.
Вернее, сегодня… И все переговариваются, советуются по двое, по нескольку человек, вслух, шёпотом. Неужто это король так задумал? Как быть? Дожидаться возвращения кавалерии… а там будет слишком поздно… Все равно, надо охранять город, не допустить в него противника, если понадобится-сражаться у городских ворот, на стенах, даже на улицах, во дворах. Тоже своего рода доблесть-погибнуть под развалинами Бетюна…
— Да ты бредишь, друг! Погибнуть под развалинами! Не видал ты, что ли, местных жителей…
— Ну а товарищи… ты заметил, Поль, когда он говорил после тебя, тот офицер конвоя… у кого это голубые выпушки, у люксембуржцев? Нет, кажется, у роты Ноайля… так вот, все были согласны с ним: служить королю речами, не покидая Франции? И это, по-твоему, солдаты!
Другие складывали в свёрточек то, что можно унести с собой.
А ещё другие… Однако же, если у старьёвщика на Приречной улице торговля идёт столь бойко, значит, уже немало таких юнцов, которые, не дожидаясь королевского послания… Так что же они-дезертиры? Очевидно, но ведь и приказ-то был дезертировать.
День занимался сквозь тот же мелкий дождик, точно сквозь кисейный платочек. С трех часов утра отряд блуждал на пространстве в три мили, терял своих, находил, возвращался, останавливался, пугаясь, что кто-то идёт или, наоборот, никто не идёт. От четырехчасового топтания по болотам, трясинам и грязи некоторые начали выкидывать странные штуки-они шли, держа пистолеты в руке, и ни за что ни про что готовы были пристрелить первого встречного. Тем не менее, когда небо стало светлеть, у всех немного отлегло от сердца. Хоть бы узнать, где можно по-настоящему выспаться.
— Ну-ну, не надо падать духом: как-никак, отсюда, из Стенверка, меньше мили до границы. А в Бельгии-там тебе и постель, и все, что угодно.
— В Бельгии. Значит, Бельгия тут, совсем рядом, под носом?
И ты, стало быть, думаешь уйти в Бельгию?
Один из говорящих ведёт в поводу двух лошадей. Их расседлали, чтобы зря не утомлять. Это генеральские кони.
— А у тебя ноги не генеральские, оседлал их и шагай себе, да?
— Ну, раз уж дошли досюда, нельзя же сбежать напоследок…
Кавалерию кое-как собрали, но повозок почти не оказалось: многие увязли в болоте, а остальные подевались неизвестно куда.
Люди были в грязи по колено, а некоторые и того больше, кое у кого было измазано даже лицо. Участники перехода через Березину, например Леон де Рошешуар, вспоминали, сравнивали.
Растиньяк все твердил:
— Не понимаю, отчего не едет мой кучер, вы не видали зеленой кареты?
— Говорят, большинство повозок опрокинулось в болота или канавы. Некоторые кавалеристы шагают пешком, вот и вы…
ничего не поделаешь. Но граница совсем близко. Вам уж лучше податься на Армантьер.
— А где это-Армантьер?
Граф Артуа выехал из села верхом. При нем Арман де Полиньяк и Франсуа д'Экар. Сколько ему, собственно, лет?
Нынче утром он с виду прямо старик. Господин де Дама больше не жалуется на лихорадку-но из этого не следует, что она прошла. Маршал-один из немногих, у кого уцелела карета. Кто же находится в этой невообразимо измазанной берлине? Мармон успел убедиться, что касса его роты по-прежнему там. Но сам он не может поступить иначе, чем граф Артуа, и, хотя ему очень хочется ещё соснуть, он должен браво держаться в седле, ибо на него обращены многие взоры. Господин де Ришелье спрашивает Леона де Рошешуар, где же пресловутый кабриолет.
— Надо надеяться, он догонит нас здесь или в ближайшем местечке-как бишь оно называется?
— Ла-Креш.
— Так, значит, в Ла-Креше. Монпеза!
— Что прикажете, господин генерал?
— Взгляните-ка, нет ли кабриолета где-нибудь там, позади…
— Слушаюсь.
Как я говорил-что напоминает этот дождик? Это какое-то воловье дыханье, мерзкая мокредь. Все предыдущие дни хлестал ливень. А сейчас напасть другого рода-невыносимо раздражает кожу. Ага, вот оно что-мухи, водяные мухи. Что, если на тех же лошадях придётся возвращаться вспять, снова переходить болота? Тогда лучше не дожидаться вечера. Да нет, ведь мы же направляемся в Бельгию. Бельгия-это тайный пароль надежды.
Пока что дождь щекочет, как тысячи мушиных лапок. Дорога здесь не такая уж скверная, только она отныне не приспособлена для кавалерии, для королевской конницы, идущей сомкнутым строем. Вдобавок она скользкая, ступаешь, как в кисель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81