«Не умоете ног моих вовек…» Но что мог он сделать? На столе около нищих диаконы поставили тазы и кувшины с водой. Кюре снял фелонь, и он и сослужащие с ним отложили орари, опустились на колени перед нищими, разули их… и тут Симон Ришар почувствовал такой стыд, как ни разу в жизни. Он не мог подняться и убежать.
Пойти на скандал, на кощунство было не в его натуре. Просто он измерил всю меру лжи, всю глубину бездны, в которую погрузился.
Орган молчал, и к сводам храма возносилось грегорианское пение-хор молодых голосов, странно женственных голосов мальчиков-певчих: «Postquam sun-exit Dominus a cena, misit aquam in pel vim…» Диакон, мывший ноги Симону, не мог удержаться и проворчал, что нищих полагается предварительно вымыть в богадельне, а потом уж присылать сюда. И Симон Ришар посмотрел на свои босые и грязные ноги и прошептал очень быстро и очень тихо:
«Простите меня, отец…». «Ubi caritas et arnor, Deus ibi est…» Пение крепло, теперь подпевал весь причт, верующие, заполнявшие храм, и диаконы, которые не кончили ещё омовения и не встали с колен. Первым поднялся кюре Детомб, он молча вымыл и вытер руки. Затем все взяли орари, перекинули их через левое плечо. Кюре снова облачился в фиолетовую фелонь, и во главе с ним все духовенство в прежнем порядке двинулось к алтарю.
Нищие надели свою жалкую обувь, но теперь уже сами. Симон чувствовал, как краска заливает ему лоб и щеки, а в алтаре меж тем кюре тихо читал молитву господню.
Затем раздались ответствия хора:
«Domine, exaudi orationem meum…
Et clamor meus ad te veniat…» 4
Вдруг Симону стало невмоготу, он поднялся и пошёл к выходу. По церкви словно волна прокатилась, верующие замерли, как громом поражённые, причетники оглянулись, церковный сторож ринулся к взбунтовавшемуся нищему, желая водворить его на прежнее место, на котором ему полагалось послушно просидеть, пока не пропоют псалмы после причастия, пока верующие не приложатся к алтарю, пока дароносицу снова не поставят на антиминс и священник не освятит святые дары… и ещё дольше, пока диаконы не снимут орарей, а кюре, сняв фиолетовую фелонь, не наденет белой ризы. Но и на этом роль нищих не кончается: они должны сопровождать покрытую платом страстного четверга дароносицу с освящёнными облатками, которую, куря ладаном под пение «Pange, lingua…», несут в избранный для сего придел. С алтарей, кроме главного, сняты все украшения, вокруг воцарилось великое молчание в память страстей господних, алтарь опустел, все ушли в ризницу, и только тут отпускают наконец домой, в богадельню, нищих с напутственным словом и вымытыми ногами.
Симон, отстранив сторожа, вышел на улицу; все его чувства свелись к одному: он ощущал зверский голод, которого не заглушил запах ладана.
Было шесть часов вечера, но колокола уже не оповещали об этом.
Униженный человек вспомнил в эту минуту Суассон, где он был супрефектом, и стишки, нацарапанные на стене тюремного узилища, которые он разобрал в ту пору, когда ещё был счастлив, когда ему было двадцать четыре года, когда у него были молодые глаза:
Увы, я охвачен скорбью.
Лучше бы мне умереть, Чем пытку такую терпеть…
Какие муки вытерпел этот узник? Что называл он пыткой?
Сейчас Оливье повторял стишок, нацарапанный на стене, и задавал себе вопрос-не лучше ли было ему умереть, чем вытерпеть то, что вытерпел он? Ему предстояло задавать себе этот вопрос ещё в течение долгих трех лет и пяти месяцев или около того.
Когда он пришёл на постоялый двор, сердобольная жердь, которая приняла участие в солдате, вернувшемся из русского плена (знаете, тут один такой же, как вы, не успел воротиться оттуда и сразу же во главе волонтёров отправился в Париж… Ума не приложу, что эти бедные молодые люди будут теперь делать!), — так вот эта самая жердь буквально накинулась на него: она дождаться не могла, чтоб сказать…
— Тут у одного гончара что-то случилось с лошадью… а ему надо товар отвезти за двенадцать с половиной лье отсюда, вот бы вашу животину и запрячь… а?
— Ну что ж, можно!
— Ехать надо на юго-запад, а два раза за это время вас уж покормят. Но отправляться, голубчик, надо сейчас же, поспать не придётся.
Счастье ещё, что он поспал в церкви.
Луи-Филипп не уехал дальше крепостных стен, так же как и Мортье, предоставивший Макдональду сопровождать до пограничного поста его величество Людовика XVIII, вместе с эскортом кирасир, каретами, в которых ехали министры, свита и отец Элизе. Только вечером, около шести часов, когда Макдональд вернулся, герцог Орлеанский отправился в гостиницу «Гран Гард» для того, чтобы обсудить положение с маршалами и генералами, которые были в Лилле. По правде говоря, Мортье раньше уже успел посовещаться с ними, и решение было принято. Мортье предложил им сделать выбор между верностью королю и верностью родине. Можно не сомневаться, что, раз король уехал, гарнизон никакими силами не удержать-он присоединится к императору. Даже если предположить, что его присутствие…
Вот тут-то герцог Тревизский и показал Луи-Филиппу документ, весьма тщательно изготовленный согласно его указаниям в башне св. Екатерины. Это была депеша: приказ военного министра маршала Даву арестовать короля и прочих Бурбонов, находящихся в Лилле. Мортье уверял герцога, что ему нечего опасаться, и убеждал его пренебречь депешей и остаться в городе, но в то же время он позаботился сообщить ему разные подробности, которые при,л авали означенной депеше ещё больше правдоподобия. Например: депеша подана за пятнадцать лье от Лилля. Даже самый недогадливый понял бы, что в таком случае она подана из Арраса… И для пущего эффекта маршал прибавил, что Даву вскоре после отъезда его величества прислал своего адъютанта, которого он, Мортье, велел арестовать, когда тот показал ему приказ об аресте короля и-на сей раз Мортье уточнил-герцога Орлеанского лично. Правда, депешу Мортье показал, а вот привести из тюрьмы адъютанта и допросить его в присутствии Луи-Филиппа не предложил.
В сущности, Луи-Филипп только и ждал, чтобы его убедили бежать. Жена его была в Англии… Он не заставил себя уговаривать и тут же написал маршалу Мортье и комендантам гарнизонов Лилльской округи составленные в весьма осторожных выражениях официальные письма, в которых освобождал их от присяги и дипломатично рекомендовал перейти на службу к Узурпатору, возлагая, однако, всю ответственность на них, так чтобы эти письма ни при каких обстоятельствах нельзя было обратить против того, кто их подписал. Оставалось ещё отдать распоряжения, касающиеся его свиты; действуя в духе орлеанской партии, одних придворных он оставлял, других брал с собой.
Так или иначе, принцесса, его сестра, и он смогут уехать только поздно ночью. Маршал герцог Тревизский, потупя взор и сложив губки бантиком, слушал Луи-Филиппа, который горячо благодарил его и всячески восхвалял за преданность, доказательства каковой он видит уже не в первый раз…
— Ваше высочество, вы слишком добры, — повторял Мортье.
Он поднял взор и посмотрел на герцога своими честными глазами:-Вы возводите в добродетель черту характера, свойственную мне от рождения…
Мортье принадлежал к тем людям, которые умеют без улыбки произносить подобные фразы. Родители с юных лет предназначали его к коммерческой карьере. Если бы не военное ремесло, ставшее соблазнительным со времени Революции, он, как почтительный сын, несомненно, пошёл бы по стопам отца, торговавшего молескином, и продолжал бы его дело. Он мог одинаково ловко соврать и насчёт депеши, и насчёт качества товара. Но в тот вечер он не знал, что двадцать лет спустя умрёт на глазах у человека, которого так старательно выпроваживает сейчас из Лилля. пав жертвой покушения не на себя, а на него. В бытность Мортье военным министром Луи-Филиппа распространился слух, что на 14 июля, когда должен был состояться смотр войск на бульваре Тампль. назначено покушение на короля, и Мортье тем же, как в Лилле, голосом, с тем же смиренным и преданным, как в Лилле, видом, глядя теми же честными глазами, сказал: «Я мужчина крупный, я прикрою короля своим телом…» И вот, когда адская машина Фиески, брошенная из окна, убила перед «Турецким садом» пятьдесят человек и сколько-то лошадей, случилось так, что смерть, предназначавшаяся Луи-Филиппу, настигла Мортье, герцога Тревизского. Он был крупным мужчиной, он прикрыл короля своим телом… в его широко открытых глазах застыло выражение нечеловеческой преданности. На тело накинули кусок зеленого молескина, вроде того, что изготовляли в КатоКамбрези, на мануфактуре его уважаемого папаши…
На самом же деле в этот страстной четверг Даву писал из Парижа генералу Эксельмансу, чтобы его кавалеристы, буде Людовик окажется ещё в Лилле, когда они придут туда, не препятствовали ему уехать в Бельгию с принцами и всеми, кто захочет за ним последовать. И в том же письме он говорил: «Я точно знаю, что у маршала Мортье добрые намерения, о которых он не замедлит объявить при появлении императорской армии…»
Так оно и было на самом деле. Мортье с нетерпением ждал наполеоновских солдат. И пока Луи-Филипп строчил письма, в которых предоставлял свободу действия тем, кто в силу военной иерархии зависел от него, герцог Тревизский у себя в кабинете в «Гран Гард» сочинял рапорт его величеству императору; сложив губы бантиком, подняв перо и устремив в пространство взгляд своих честных глаз, он обдумывал, как бы лучше уверить императора, что благодаря твёрдости и принятым мерам ему, Мортье, удалось сохранить для его величества добрый город Лилль-ведь принцы хотели призвать туда королевскую гвардию, но патриотизм, проявленный лично им, Мортье, а равно и гарнизоном, решившим не допускать в Лилль войска, не перешедшие на сторону императора… Герцог Тревизский остановился: он вспомнил вчерашние разговоры за столом у господина де Бригод, вспомнил, что ультрароялисты готовы были призвать в Лилль англичан и пруссаков. Он вздрогнул. Нет, лучше не упоминать об этом.
Макдональд, пришедший проститься с герцогом Орлеанским, потому что собирался уже ложиться-ведь прошлую ночь он спал всего пять часов, а для него это слишком мало, — вздумал спросить, послал ли его величество король кого-нибудь к графу Артуа, дабы сообщить, что он оставляет Лилль. Луи-Филипп со своей стороны не подумал об этом, а король и подавно не позаботился предупредить принцев, как не предупреждал их в течение всего того времени, что кружил по дорогам, покинув Париж. Такова была неизменная линия его поведения. Герцог попросил маршала, чтобы тот известил графа Артуа, и было решено отправить письмо в двух экземплярах-одно по Бетюнской, другое по Аррасской дороге, ибо королевская гвардия могла выбрать любую из этих дорог. Вслед за тем маршал лёг спать в бригодовском доме, опустевшем и унылом. Мортье попросил его остаться ещё на день в Лилле и пригласил к завтраку и обеду. И Макдональд, обрадованный этой передышкой, этим, как он мысленно выразился, «интермеццо», напевал арию из Моцарта.
Завтра на досуге они с Мортье обсудят положение. Как лучше поступить? Макдональд с удовольствием подумал, что в таких деликатных обстоятельствах он будет не один, что у него есть добрый друг. И тут же крепко заснул.
Тем временем все солдаты гарнизона уже прикололи трехцветные кокарды; на улицах плясали при свете факелов, хотя ветер колебал, а временами и совсем задувал их пламя. Все кабачки были открыты, несмотря на приказ. В погребке под вывеской «Четыре молота», что на Театральной площади, не успевали подавать пышки из гречишной муки, а пиво пили целыми пинтами.
На Главной площади, перед штабом Мортье, уже жгли фейерверк… Шум взрывов привлёк внимание маршала, он подошёл к окну; поняв, в чем дело, улыбнулся и пробормотал:
— И подумать только, что сегодня утром эти же люди кричали: «Да здравствует король!»
Ветер, дувший в страстной четверг, прогнал дождь из Лилля в Бетюн, но в Сен-Поле и далеко вокруг ливень не прекращался.
Чёрные мушкетёры Лагранжа стояли в Сен-Поле, куда к вечеру в полном беспорядке пришли гвардейские роты герцога Граммона, князя Ваграмского, а также Ноайля вместе с Швейцарской сотней и артиллерией. Гренадеры Ларошжаклена, мушкетёры Лористона, королевские кирасиры дошли до Бетюна. Принцы ночевали в Сен-Поле, под охраной лёгкой кавалерии господина де Дама и роты герцога Рагузского с Мармоном во главе-единственной части, сохранившей походный порядок. Шотландская рота господина де Круа, славная отборная рота, а также рота герцога Люксембургского, должно быть, затерялись в пути-они застряли в лучшем случае где-то около Эдена.
В действительности королевская гвардия растянулась в этот вечер от Бетюна до самого Эдена и дальше. Под проливным дождём месили солдаты жёлтую грязь на дорогах, где в рытвинах и колеях застревали разнообразные экипажи, останавливая движение войсковых частей. За исключением роты герцога Рагузского, все гвардейские части окончательно перемешались-что называется, кошка и та не могла бы разобрать, которые котята её.
Солдаты кое-как продвигались вперёд, останавливались без команды, где кому вздумается. Усталость, хмурое небо, несчастные случаи, заторы сделали своё дело: три тысячи солдат уже не составляли армию-они превратились в беспорядочно бредущую толпу. Около двух тысяч больных, стёрших ноги, дезертиров отстали в пути. Случайно отбившиеся разыскивали свои части, затем, сморенные усталостью, засыпали в сараях, в деревнях, под брошенным экипажем. Пешие в этот вечер не добрались до Сен-Поля. Им всюду мерещились солдаты Эксельманса. Пусть никто их не видел, но после Абвиля, после того как отряд гренадеров натолкнулся на императорских егерей, все чувствуют, что они где-то тут, где-то близко. Кажется, что они идут следом, но возможно, это просто отставшие части королевской гвардии.
Экипажи, отдельные отряды кавалеристов сворачивают, гонимые страхом, на боковые дороги, надеясь, что там легче укрыться от наполеоновских солдат, и лишь напрасно удлиняют свой путь. Оси повозок ломаются так, что только держись. Просёлочную дорогу, куда вы свернули, считая, что там свободнее, вдруг преграждают повозки, куда набились и молодые и старые; они еле тащатся, насколько позволяют силы случайно раздобытой клячи. Кормятся кто как может, отставшие с трудом достают хлеб, а те, кому удаётся разжиться куском сыра и кружкой густого тяжёлого пива, почитают себя счастливцами. Деревни встречают недружелюбно. К тому же в этих краях деревни попадаются редко и на большом расстоянии одна от другой. Намокшие поля, бесконечная дорога, голые деревья, дождливое небо-вот в какой обстановке совершается то, что для всех уже стало бессмысленным бегством. Солдаты, которые не хотят и думать о сражении, уже не солдаты, а беглецы. Волонтёры остановились в Сен-Поле, так и не достав лошадей, чтобы сменить несчастных замученных кляч, которые не везли, а еле-еле тащили фургон. Жители Сен-Поля ещё говорили о чести, оказанной им его величеством королём, в карету коего впрягли свежих лошадей у ворот их города; простодушие горожан было безгранично; никому из них и в голову не приходило, что король может покинуть французскую землю. Как в представлении этих людей с птичьими мозгами должна была сложиться судьба Людовика XVIII и принцев и, вообще, как представляли они себе завершение беспорядочного бегства, свидетелями которою были? Правду сказать, никак.
Монархи и генералы повелевают армиями, во главе которых проходят по нашей равнине, иногда с боем, иногда просто походным маршем; затем по прошествии некоторого времени узнаешь о победе или о поражении, иностранные армии в свою очередь тоже идут по дорогам, останавливаются на постой в городах… разве нас спрашивают? И зачем все это?
Но в Сен-Поле зажиточные горожане помнили о страшных днях Террора, о Жозефе Лебоне-и в короле они видели защитника; допустить мысль, что король бежит, значило задуматься о собственной судьбе. Они дрожали и старались ни о чем не думать. Впрочем, к югу от Лилля никто не знал, что Людовик XVIII после полудня уже переехал границу в Менене. Не знали ни в Бетюне, ни в Сен-Поле. Не знали и того, что нервы графа Артуа больше не выдерживали.
Теодор добрался туда, в Бетюн, полумёртвым от усталости.
Почти в темноте. Мушкетёры оставили позади болотистую местность, миновали предместье Сен-При с большим монастырём.
Город, выросший перед ними, был сдавлен со всех сторон, зажат укреплениями с треугольными люнетами, воротами и контргардами, которым, хотя это были типичные вобановские сооружения, придавал средневековый облик полуразрушенный высокий замок; сам город чем-то напоминал ощетинившегося ежа. Та его часть, где жили шесть тысяч человек, казалась очень тесной, над ней возвышались дозорная башня и церковь св. Вааста. Трудно было разобраться в сложной системе опоясывавших часть города каналов с двумя мостами, по которым мушкетёры въехали в Бетюн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Пойти на скандал, на кощунство было не в его натуре. Просто он измерил всю меру лжи, всю глубину бездны, в которую погрузился.
Орган молчал, и к сводам храма возносилось грегорианское пение-хор молодых голосов, странно женственных голосов мальчиков-певчих: «Postquam sun-exit Dominus a cena, misit aquam in pel vim…» Диакон, мывший ноги Симону, не мог удержаться и проворчал, что нищих полагается предварительно вымыть в богадельне, а потом уж присылать сюда. И Симон Ришар посмотрел на свои босые и грязные ноги и прошептал очень быстро и очень тихо:
«Простите меня, отец…». «Ubi caritas et arnor, Deus ibi est…» Пение крепло, теперь подпевал весь причт, верующие, заполнявшие храм, и диаконы, которые не кончили ещё омовения и не встали с колен. Первым поднялся кюре Детомб, он молча вымыл и вытер руки. Затем все взяли орари, перекинули их через левое плечо. Кюре снова облачился в фиолетовую фелонь, и во главе с ним все духовенство в прежнем порядке двинулось к алтарю.
Нищие надели свою жалкую обувь, но теперь уже сами. Симон чувствовал, как краска заливает ему лоб и щеки, а в алтаре меж тем кюре тихо читал молитву господню.
Затем раздались ответствия хора:
«Domine, exaudi orationem meum…
Et clamor meus ad te veniat…» 4
Вдруг Симону стало невмоготу, он поднялся и пошёл к выходу. По церкви словно волна прокатилась, верующие замерли, как громом поражённые, причетники оглянулись, церковный сторож ринулся к взбунтовавшемуся нищему, желая водворить его на прежнее место, на котором ему полагалось послушно просидеть, пока не пропоют псалмы после причастия, пока верующие не приложатся к алтарю, пока дароносицу снова не поставят на антиминс и священник не освятит святые дары… и ещё дольше, пока диаконы не снимут орарей, а кюре, сняв фиолетовую фелонь, не наденет белой ризы. Но и на этом роль нищих не кончается: они должны сопровождать покрытую платом страстного четверга дароносицу с освящёнными облатками, которую, куря ладаном под пение «Pange, lingua…», несут в избранный для сего придел. С алтарей, кроме главного, сняты все украшения, вокруг воцарилось великое молчание в память страстей господних, алтарь опустел, все ушли в ризницу, и только тут отпускают наконец домой, в богадельню, нищих с напутственным словом и вымытыми ногами.
Симон, отстранив сторожа, вышел на улицу; все его чувства свелись к одному: он ощущал зверский голод, которого не заглушил запах ладана.
Было шесть часов вечера, но колокола уже не оповещали об этом.
Униженный человек вспомнил в эту минуту Суассон, где он был супрефектом, и стишки, нацарапанные на стене тюремного узилища, которые он разобрал в ту пору, когда ещё был счастлив, когда ему было двадцать четыре года, когда у него были молодые глаза:
Увы, я охвачен скорбью.
Лучше бы мне умереть, Чем пытку такую терпеть…
Какие муки вытерпел этот узник? Что называл он пыткой?
Сейчас Оливье повторял стишок, нацарапанный на стене, и задавал себе вопрос-не лучше ли было ему умереть, чем вытерпеть то, что вытерпел он? Ему предстояло задавать себе этот вопрос ещё в течение долгих трех лет и пяти месяцев или около того.
Когда он пришёл на постоялый двор, сердобольная жердь, которая приняла участие в солдате, вернувшемся из русского плена (знаете, тут один такой же, как вы, не успел воротиться оттуда и сразу же во главе волонтёров отправился в Париж… Ума не приложу, что эти бедные молодые люди будут теперь делать!), — так вот эта самая жердь буквально накинулась на него: она дождаться не могла, чтоб сказать…
— Тут у одного гончара что-то случилось с лошадью… а ему надо товар отвезти за двенадцать с половиной лье отсюда, вот бы вашу животину и запрячь… а?
— Ну что ж, можно!
— Ехать надо на юго-запад, а два раза за это время вас уж покормят. Но отправляться, голубчик, надо сейчас же, поспать не придётся.
Счастье ещё, что он поспал в церкви.
Луи-Филипп не уехал дальше крепостных стен, так же как и Мортье, предоставивший Макдональду сопровождать до пограничного поста его величество Людовика XVIII, вместе с эскортом кирасир, каретами, в которых ехали министры, свита и отец Элизе. Только вечером, около шести часов, когда Макдональд вернулся, герцог Орлеанский отправился в гостиницу «Гран Гард» для того, чтобы обсудить положение с маршалами и генералами, которые были в Лилле. По правде говоря, Мортье раньше уже успел посовещаться с ними, и решение было принято. Мортье предложил им сделать выбор между верностью королю и верностью родине. Можно не сомневаться, что, раз король уехал, гарнизон никакими силами не удержать-он присоединится к императору. Даже если предположить, что его присутствие…
Вот тут-то герцог Тревизский и показал Луи-Филиппу документ, весьма тщательно изготовленный согласно его указаниям в башне св. Екатерины. Это была депеша: приказ военного министра маршала Даву арестовать короля и прочих Бурбонов, находящихся в Лилле. Мортье уверял герцога, что ему нечего опасаться, и убеждал его пренебречь депешей и остаться в городе, но в то же время он позаботился сообщить ему разные подробности, которые при,л авали означенной депеше ещё больше правдоподобия. Например: депеша подана за пятнадцать лье от Лилля. Даже самый недогадливый понял бы, что в таком случае она подана из Арраса… И для пущего эффекта маршал прибавил, что Даву вскоре после отъезда его величества прислал своего адъютанта, которого он, Мортье, велел арестовать, когда тот показал ему приказ об аресте короля и-на сей раз Мортье уточнил-герцога Орлеанского лично. Правда, депешу Мортье показал, а вот привести из тюрьмы адъютанта и допросить его в присутствии Луи-Филиппа не предложил.
В сущности, Луи-Филипп только и ждал, чтобы его убедили бежать. Жена его была в Англии… Он не заставил себя уговаривать и тут же написал маршалу Мортье и комендантам гарнизонов Лилльской округи составленные в весьма осторожных выражениях официальные письма, в которых освобождал их от присяги и дипломатично рекомендовал перейти на службу к Узурпатору, возлагая, однако, всю ответственность на них, так чтобы эти письма ни при каких обстоятельствах нельзя было обратить против того, кто их подписал. Оставалось ещё отдать распоряжения, касающиеся его свиты; действуя в духе орлеанской партии, одних придворных он оставлял, других брал с собой.
Так или иначе, принцесса, его сестра, и он смогут уехать только поздно ночью. Маршал герцог Тревизский, потупя взор и сложив губки бантиком, слушал Луи-Филиппа, который горячо благодарил его и всячески восхвалял за преданность, доказательства каковой он видит уже не в первый раз…
— Ваше высочество, вы слишком добры, — повторял Мортье.
Он поднял взор и посмотрел на герцога своими честными глазами:-Вы возводите в добродетель черту характера, свойственную мне от рождения…
Мортье принадлежал к тем людям, которые умеют без улыбки произносить подобные фразы. Родители с юных лет предназначали его к коммерческой карьере. Если бы не военное ремесло, ставшее соблазнительным со времени Революции, он, как почтительный сын, несомненно, пошёл бы по стопам отца, торговавшего молескином, и продолжал бы его дело. Он мог одинаково ловко соврать и насчёт депеши, и насчёт качества товара. Но в тот вечер он не знал, что двадцать лет спустя умрёт на глазах у человека, которого так старательно выпроваживает сейчас из Лилля. пав жертвой покушения не на себя, а на него. В бытность Мортье военным министром Луи-Филиппа распространился слух, что на 14 июля, когда должен был состояться смотр войск на бульваре Тампль. назначено покушение на короля, и Мортье тем же, как в Лилле, голосом, с тем же смиренным и преданным, как в Лилле, видом, глядя теми же честными глазами, сказал: «Я мужчина крупный, я прикрою короля своим телом…» И вот, когда адская машина Фиески, брошенная из окна, убила перед «Турецким садом» пятьдесят человек и сколько-то лошадей, случилось так, что смерть, предназначавшаяся Луи-Филиппу, настигла Мортье, герцога Тревизского. Он был крупным мужчиной, он прикрыл короля своим телом… в его широко открытых глазах застыло выражение нечеловеческой преданности. На тело накинули кусок зеленого молескина, вроде того, что изготовляли в КатоКамбрези, на мануфактуре его уважаемого папаши…
На самом же деле в этот страстной четверг Даву писал из Парижа генералу Эксельмансу, чтобы его кавалеристы, буде Людовик окажется ещё в Лилле, когда они придут туда, не препятствовали ему уехать в Бельгию с принцами и всеми, кто захочет за ним последовать. И в том же письме он говорил: «Я точно знаю, что у маршала Мортье добрые намерения, о которых он не замедлит объявить при появлении императорской армии…»
Так оно и было на самом деле. Мортье с нетерпением ждал наполеоновских солдат. И пока Луи-Филипп строчил письма, в которых предоставлял свободу действия тем, кто в силу военной иерархии зависел от него, герцог Тревизский у себя в кабинете в «Гран Гард» сочинял рапорт его величеству императору; сложив губы бантиком, подняв перо и устремив в пространство взгляд своих честных глаз, он обдумывал, как бы лучше уверить императора, что благодаря твёрдости и принятым мерам ему, Мортье, удалось сохранить для его величества добрый город Лилль-ведь принцы хотели призвать туда королевскую гвардию, но патриотизм, проявленный лично им, Мортье, а равно и гарнизоном, решившим не допускать в Лилль войска, не перешедшие на сторону императора… Герцог Тревизский остановился: он вспомнил вчерашние разговоры за столом у господина де Бригод, вспомнил, что ультрароялисты готовы были призвать в Лилль англичан и пруссаков. Он вздрогнул. Нет, лучше не упоминать об этом.
Макдональд, пришедший проститься с герцогом Орлеанским, потому что собирался уже ложиться-ведь прошлую ночь он спал всего пять часов, а для него это слишком мало, — вздумал спросить, послал ли его величество король кого-нибудь к графу Артуа, дабы сообщить, что он оставляет Лилль. Луи-Филипп со своей стороны не подумал об этом, а король и подавно не позаботился предупредить принцев, как не предупреждал их в течение всего того времени, что кружил по дорогам, покинув Париж. Такова была неизменная линия его поведения. Герцог попросил маршала, чтобы тот известил графа Артуа, и было решено отправить письмо в двух экземплярах-одно по Бетюнской, другое по Аррасской дороге, ибо королевская гвардия могла выбрать любую из этих дорог. Вслед за тем маршал лёг спать в бригодовском доме, опустевшем и унылом. Мортье попросил его остаться ещё на день в Лилле и пригласил к завтраку и обеду. И Макдональд, обрадованный этой передышкой, этим, как он мысленно выразился, «интермеццо», напевал арию из Моцарта.
Завтра на досуге они с Мортье обсудят положение. Как лучше поступить? Макдональд с удовольствием подумал, что в таких деликатных обстоятельствах он будет не один, что у него есть добрый друг. И тут же крепко заснул.
Тем временем все солдаты гарнизона уже прикололи трехцветные кокарды; на улицах плясали при свете факелов, хотя ветер колебал, а временами и совсем задувал их пламя. Все кабачки были открыты, несмотря на приказ. В погребке под вывеской «Четыре молота», что на Театральной площади, не успевали подавать пышки из гречишной муки, а пиво пили целыми пинтами.
На Главной площади, перед штабом Мортье, уже жгли фейерверк… Шум взрывов привлёк внимание маршала, он подошёл к окну; поняв, в чем дело, улыбнулся и пробормотал:
— И подумать только, что сегодня утром эти же люди кричали: «Да здравствует король!»
Ветер, дувший в страстной четверг, прогнал дождь из Лилля в Бетюн, но в Сен-Поле и далеко вокруг ливень не прекращался.
Чёрные мушкетёры Лагранжа стояли в Сен-Поле, куда к вечеру в полном беспорядке пришли гвардейские роты герцога Граммона, князя Ваграмского, а также Ноайля вместе с Швейцарской сотней и артиллерией. Гренадеры Ларошжаклена, мушкетёры Лористона, королевские кирасиры дошли до Бетюна. Принцы ночевали в Сен-Поле, под охраной лёгкой кавалерии господина де Дама и роты герцога Рагузского с Мармоном во главе-единственной части, сохранившей походный порядок. Шотландская рота господина де Круа, славная отборная рота, а также рота герцога Люксембургского, должно быть, затерялись в пути-они застряли в лучшем случае где-то около Эдена.
В действительности королевская гвардия растянулась в этот вечер от Бетюна до самого Эдена и дальше. Под проливным дождём месили солдаты жёлтую грязь на дорогах, где в рытвинах и колеях застревали разнообразные экипажи, останавливая движение войсковых частей. За исключением роты герцога Рагузского, все гвардейские части окончательно перемешались-что называется, кошка и та не могла бы разобрать, которые котята её.
Солдаты кое-как продвигались вперёд, останавливались без команды, где кому вздумается. Усталость, хмурое небо, несчастные случаи, заторы сделали своё дело: три тысячи солдат уже не составляли армию-они превратились в беспорядочно бредущую толпу. Около двух тысяч больных, стёрших ноги, дезертиров отстали в пути. Случайно отбившиеся разыскивали свои части, затем, сморенные усталостью, засыпали в сараях, в деревнях, под брошенным экипажем. Пешие в этот вечер не добрались до Сен-Поля. Им всюду мерещились солдаты Эксельманса. Пусть никто их не видел, но после Абвиля, после того как отряд гренадеров натолкнулся на императорских егерей, все чувствуют, что они где-то тут, где-то близко. Кажется, что они идут следом, но возможно, это просто отставшие части королевской гвардии.
Экипажи, отдельные отряды кавалеристов сворачивают, гонимые страхом, на боковые дороги, надеясь, что там легче укрыться от наполеоновских солдат, и лишь напрасно удлиняют свой путь. Оси повозок ломаются так, что только держись. Просёлочную дорогу, куда вы свернули, считая, что там свободнее, вдруг преграждают повозки, куда набились и молодые и старые; они еле тащатся, насколько позволяют силы случайно раздобытой клячи. Кормятся кто как может, отставшие с трудом достают хлеб, а те, кому удаётся разжиться куском сыра и кружкой густого тяжёлого пива, почитают себя счастливцами. Деревни встречают недружелюбно. К тому же в этих краях деревни попадаются редко и на большом расстоянии одна от другой. Намокшие поля, бесконечная дорога, голые деревья, дождливое небо-вот в какой обстановке совершается то, что для всех уже стало бессмысленным бегством. Солдаты, которые не хотят и думать о сражении, уже не солдаты, а беглецы. Волонтёры остановились в Сен-Поле, так и не достав лошадей, чтобы сменить несчастных замученных кляч, которые не везли, а еле-еле тащили фургон. Жители Сен-Поля ещё говорили о чести, оказанной им его величеством королём, в карету коего впрягли свежих лошадей у ворот их города; простодушие горожан было безгранично; никому из них и в голову не приходило, что король может покинуть французскую землю. Как в представлении этих людей с птичьими мозгами должна была сложиться судьба Людовика XVIII и принцев и, вообще, как представляли они себе завершение беспорядочного бегства, свидетелями которою были? Правду сказать, никак.
Монархи и генералы повелевают армиями, во главе которых проходят по нашей равнине, иногда с боем, иногда просто походным маршем; затем по прошествии некоторого времени узнаешь о победе или о поражении, иностранные армии в свою очередь тоже идут по дорогам, останавливаются на постой в городах… разве нас спрашивают? И зачем все это?
Но в Сен-Поле зажиточные горожане помнили о страшных днях Террора, о Жозефе Лебоне-и в короле они видели защитника; допустить мысль, что король бежит, значило задуматься о собственной судьбе. Они дрожали и старались ни о чем не думать. Впрочем, к югу от Лилля никто не знал, что Людовик XVIII после полудня уже переехал границу в Менене. Не знали ни в Бетюне, ни в Сен-Поле. Не знали и того, что нервы графа Артуа больше не выдерживали.
Теодор добрался туда, в Бетюн, полумёртвым от усталости.
Почти в темноте. Мушкетёры оставили позади болотистую местность, миновали предместье Сен-При с большим монастырём.
Город, выросший перед ними, был сдавлен со всех сторон, зажат укреплениями с треугольными люнетами, воротами и контргардами, которым, хотя это были типичные вобановские сооружения, придавал средневековый облик полуразрушенный высокий замок; сам город чем-то напоминал ощетинившегося ежа. Та его часть, где жили шесть тысяч человек, казалась очень тесной, над ней возвышались дозорная башня и церковь св. Вааста. Трудно было разобраться в сложной системе опоясывавших часть города каналов с двумя мостами, по которым мушкетёры въехали в Бетюн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81