скрипнула половица-несомненно, под чьими-то ногами. Теодор ищет и не может в темноте найти саблю… Ах нет, вот она… Инстинктивно он отвёл от неё руку и притворился спящим: он увидел, как дверь медленно, медленно отворяется… полоса света поднимается от пола вверх, вдоль расширяющейся щели, обрисовывается человеческая фигура, рука, держащая подсвечник с зажжённой свечой. Теодор смотрит из-под полуопущенных ресниц, видит Бернара, совсем одетого.
Лицо освещено снизу, и поэтому черты его кажутся другими, губы толстые, волосы взлохмачены… Трудно уловить в таком ракурсе выражение лица, зато прекрасно видно, что в правой руке у Бернара седельный пистолет. Теодор замер, весь подобрался и.
приготовившись кинуться на него, рисует себе. как все нрон-юидет: положение невыгодное, все, «то можно сделать-схвгпнть ночного гостя «sa ноги, а дальше «то'1 При свете дрожащею огонька на губах Бернара как будто играет у-чыбк:1. п чернее ложатся тени под глазами. А дверь так же медленно ползёт в обратную сторону, теперь силуэт человека расплывается, суживается, изгибается, тьма густеет, дверь затворяется, свет движется к полу, тускнеет, гаснет. Шаги удаляются. Шорохи затихаютвероятно, Бернар спускается по лестнице: ступенька-остановка, ступенька-остановка. Свечу, должно быть, задул. Деревянные ступеньки чуть поскрипывают под тяжестью шагов, которые скорее угадываешь, чем слышишь. Спускаются все ниже…
Теодор в темноте нащупал саблю и, ощутив холодную сталь клинка, погладил его.
Внизу как будто шепчутся, право, шепчутся-как же иначе объяснить этот тихий шелест, резко отличный от скрипа, от потрескивания, от шороха? Да, вот сейчас ответили чуть-чуть погромче, чем спросили, — если только тут отвечали и спрашивали. Что же это происходит? Куда пошёл Бернар с пистолетом в руке? Самооборона это или намерение убить кого-то? А кто же с ним так тихо разговаривал? Служанка или старик?.. Слух улавливал теперь неуловимое. Честное слово, они спускаются! Хотят убить того юношу с перебитым носом? На ум, сменяя друг друга, приходили возможные версии этой драмы, как комбинации карт в игре. А что, если это их общий заговор против мужа? Убьют Вулкана во сне… Нет. Честное слово, выходят из дому: слышно, как заскрипела входная дверь. Теодор поднялся и с саблей в руке подошёл к оконцу, прорезанному в скате крыши, встал на цыпочки, вытянулся. Видно небо, невыразимо спокойное, освещённое луною небо с чёрными и серебряными облаками. Выступ крыши мешает видеть улицу; слышны удаляющиеся шаги; лунный свет широкими белыми и голубыми полосами рассекает незнакомый пейзаж, соседние поля, холмы. Вдруг Теодор, ничего ещё не видя, не слыша, почувствовал, что кто-то стоит за его спиной, кто-то опасный, и мушкетёр обернулся, подняв саблю. «Тшш!» — послышалось в темноте, и кто-то схватил его за руку.
Теодор недолго боролся: он узнал Фирмена, который стоял к нему вплотную и что-то бормотал на своём тарабарском наречии.
Мушкетёр оттолкнул его.
— Чего тебе от меня надо, уродина?
Черномазый малый, прижав палец к губам, потянул его за рукав, и они вышли на лестничную площадку, где горела свеча, из комнаты её не было видно. Объясниться оказалось нелегко!
Во-первых, говорить приходилось шёпотом, 'так как Фирмен поминутно махал рукой: «Тише! Тише!» А тут ещё его гнусавый и шипящий выговор. Теодор не понимал ни слова. Ясно было только, что пикардиец боится, как бы не проснулся Монкор, не желая посвящать его в ев» и тайны, а Теодора он просит одеться, взять ружьё и следовать за ним. Фирменом…
— Что? Взять мушкетон? Очень мило! Как это я пойду с мушкетоном за плечами? Хвати-s и сабли. Да наконец, в чем дело.
Подручный опять замахал рукой: «Тише! Тише!» Жерико с трудом разобрал в его бормотапье слово «каруль»…
— «Каруль»? Ну и что же? Зачем тебе понадобился король?
А? При чем тут «каруль»? Говори.
Оказывается. Фирмен хочет что-то показать мушкетёру. «Ихний Бернар… ихний Бернар…» И когда Фирмен произнёс это имя, нельзя было не уловить в его словах, хотя он говорил чуть слышно, глубочайшую ненависть… «Ихний Бернар да ещё приезжий из Парижа…» Ах так, значит, это они вышли из дома и подручный хочет повести Теодора по их следам? Да-да… Пусть господин офицер посмотрит, какими делами они занимаются…
Идти в такой час? И все это ради короля?
— Ты, милый мой, смеёшься, что ли, надо мною? Наплевать тебе на короля, зачем ты все это сочиняешь?
Теодор схватил Фирмена за руку, тот принялся заверять его в своей честности и зашипел: «Тише! Тише!» — и, морща свой безобразный нос, гнусаво забормотал какие-то слова.
— Ты думаешь, я не разгадал твоей игры? — шепнул ему на ухо Теодор. — Я же видел за столом, как ты смотрел на неё. на свою хозяйку! Ревнуешь, да? Так нечего тебе короля сюда приплетать…
Он взял стоявший на полу подсвечник и, высоко подняв ею, взглянул обманщику прямо в лицо. Даже при неверном свете оплывшего огарка ясно видно было, что малый жестоко страдает, что его гложет ревность, но он боится мушкетёра и боится разбудить хозяина и хозяйку, спящих внизу. Поняв, что его мнимые заботы об интересах короля-плохой довод, он прекратил бесполезные заверения: так не заставишь мушкетёра выйти на улицу и последовать за ним; он сдался и откровенно признал: да, он ненавидит «ихнего Бернара», хочет его выдать и поэтому умоляет господина офицера пойти с ним…
— Да зачем же я стану шпионить за этим юношей? Это, брат, не моё ремесло! Не пойду!
И какое же отчаяние, какая исступлённая ярость исказили лицо Фирмена! Он схватил своего собеседника за рукав, и-удивительное дело-Теодора вдруг покорило и даже увлекло безобразие этого лица. Он подумал: «Что это я говорил-Отелло? Нет, это Яго. Настоящий Яго. Вот он кто!»
Затем, осторожно ступая по ступенькам лестницы, привычной только для обитателей дома, он спустился сначала до площадки второго этажа, где «Яго», заслоняя рукой горящую свечу, повернул в коридор, а потом повёл его в нижний этаж; надо было нащупывать ногой ступени-Теодор недавно видел их при отсветах огня, пылавшего в очаге, — а потом осторожно пробираться через низкую комнату, хоть и озарённую вспышками догорающих углей, но полную ловушек, которые могли выдать чужака неожиданным грохотом.
— Ты же не догонишь их, они уже далеко, — шепнул мушкетёр Фирмену.
— Не улизнут… Я знаю. куда они пошли!
Теодор вдохнул свежий воздух. Было почти тепло, все невидимо и таинственно. На вершине холма залегла тьма, а внизу простиралась лунная долина. Земля размокла, у ворот домишек, крытых соломой или черепицей, под ногами хлюпала навозная жижа. Жерико шёл вслед за своим юрким проводником, видевшим в темноте, как кошка. Вдруг Фирмен тронул его за плечо, Теодор понял без слов: послышались шаги, приближались люди. Наши путники укрылись за выступом какого-то дома в густой тени, падавшей от стены. По узкой улице проходил патруль: впереди шествовал мушкетёр с факелом в руке. Чего ради Теодору было прятаться oi своих? Но подручный кузнеца, предчувствуя его жест. предостерегающе сжал ему руку. Патрульные переговаривались на ходу. Один из них сказал:
— Так ты, значит, поверил?.. Набрехали они насчёт умирающего, а ты и поверил!
— А что ж не поверить? — отвечал другой. — По-твоему, люди уж и умирать перестали оттого, что король удирает и мы вместе с ним улепётываем?..
— Ты думаешь, они и в самом деле за священником пошли?
Среди ночи, двое мужчин…
Ответа уже нельзя было расслышать: патруль прошёл. Опять воцарился мрак. Фирмен молча двинулся дальше; они поднялись по тёмному проходу между домами на крутой косогор: вверху смутно вырисовывались башенки какой-то церкви. Сначала в тени от заборов шла замощённая дорожка, а потом слева показались кровли домов, стоявших ниже по склону, а справа вздымалась огромная каменная стена. Теодор больше уже ничего не спрашивал. Они взобрались выше деревни-теперь кровли домов были где-то внизу, у их ног, а луна очутилась прямо перед ними и ярко осветила их. Слева она заливала своим сиянием узкие, как колодцы, дворики позади домов. Но тут на холме было пустынно.
и никто не мог увидеть двух полуночников. Они направились к церкви, прошли через небольшую площадь, окружённую древними стенами, потом стали подниматься по лестнице, которая вела дальше в гору. Куда повёл Фирмен мушкетёра? К заутрене ещё рано. ^Церковь стояла у вершины холма и как будто вне селения.
К ней поднимались по длиннейшей лестнице со множеством площадок, и казалось, было что-то преступное в том, что люди взбираются туда в ночной час. Высокая серая церковь совсем не походила на обычные храмы-скорее, то была крепость, светлая при луне, или же лестница Иакова, возносившаяся в лунный мир.
Чудилось, она вот-вот рухнет на головы двух путников. Они миновали церковь, поднялись ещё выше по ступеням, Фирмен толкнул калитку, и они очутились на кладбище.
Фирмен, видимо, хорошо знал дорогу-направляясь к дальнему концу кладбища, он уверенно пробирался между могилами, лавировал среди каменных надгробий и железных решёток.
Поднялся ветер. По небу торопливо побежали широкие лохматые тучи. луна скрылась, и лишь внизу, в долине, свет её пробегал скользящими пятнами. За кладбищем, нависая над ним, белело что-то высокое, непонятное. Снова выплыла луна, и Теодор увидел, что это развалины старинных укреплений. Фирмен повёл его вправо, вдоль крепостной стены, и шёл крадучись, как будто прятался от людей, преследовавших его. Теодору он знаками велел ступать осторожнее. Обогнув полукруглый выступ бастиона, они двинулись дальше и дошли до того места, где стена обвалилась и осталась только каменная осыпь. Фирмен остановился, поднялся к зияющей бреши и, обернувшись, подал руку мушкетёру. Из-под ног Жерико покатились камни, и он почувствовал, что его проводник испугался. Что значит вся эта таинственность? Перелезть через обвалившуюся стену не так-то легко, а карабкаться сюда Фирмен его заставил, конечно, потому, что не хотел идти обычной дорогой, которая, как он объяснил шёпотом, проходила внизу, справа от церкви, под большими деревьями и вела в молодой лес, разросшийся за древней крепостью: они поднялись туда, оказались под навесом ветвей, опутанных хмелем, и, уже не видя прихотливой игры лунного света и облаков, стали пробираться в лесной чаще, изборождённой короткими тропинками, узкими дорожками, которые зачастую разбегались, словно аллеи в парке, разбитом рукою человека, и делали крутые повороты: сейчас идти по ним приходилось осторожно-так, чтобы не хрустнула под ногами ни одна ветка: впрочем, землю как будто устилал дикий плюй!… Подъем все не кончался, деревья становились выше. Что за деревья? Дубы? Нет, молодые вязы, кизил и ещё какие-то, с тонкими голыми стволами в чёрном зимнем уборе; быть может, все тут было посажено людьми, но успело одичать, разрослось, было опутано вьющимися растениями; на кустарниках уже набухли почки, кое-где-на орешнике или других кустах-даже проклюнулись первые листики. Теодору хорошо были знакомы маленькие серые почки, которые распускаются очень рано и дают жёлтенькие соцветия.
Но как же они называются? Все тут узнавалось чутьём, догадкой.
осязанием, ощупью и по запаху… Такие знакомые влажные запахи. А вот на кустах уцелел хрупкий убор из сухих прошлогодних листьев, рука отдёрнулась, когда они зашуршали. Но всетаки, что это значит? Дорожки, теперь уже прямые, впереди, по-видимому, сходились с разных сторон, словно к парковой поляне; под высокими кривыми соснами мерцал свет, тусклый красноватый свет. Рука Фирмена была красноречивее слов, его пальцы говорили: «Осторожнее, мы пришли. Они там… Осторожнее! Как бы нас не услышали!» Он свернул влево, на дорожку, спускавшуюся по склону, и повёл за собою мушкетёра, которому мешала сабля. «Стойте! Вот здесь…» Они вошли в густую чащу кустарников, где змеилась ещё не совсем заглохшая давняя тропинка. Но спустились они, оказывается, слишком низко и стали в потёмках карабкаться вверх. Наконец остановились. Там, выше, при свете факелов, воткнутых в землю, виднелась голая полянка, окружённая высокими соснами. Тут какое-то сборищев этом нет сомнения. Они неслышно взобрались по глинистому откосу ещё выше, так близко к поляне, что видны были ноги стоявших там людей, сапоги, края плащей. Ухватив за руку мушкетёра, Фирмен остановил его и, встав на цыпочки, чтобы дотянуться до его уха, зашептал какие-то непонятные слова.
Теодор чувствовал его дыхание, прикосновение небритой щеки.
Фирмен сказал (Теодор скорее угадал, чем расслышал), что теперь он оставит господина поручика одного-ведь если самого Фирмена здесь обнаружат… И, бесшумно спрыгнув с откоса, подручный кузнеца исчез в чаще. Мушкетёр безотчётно протянул руку, чтобы его удержать, но поздно! Нельзя ни побежать вслед за ним, ни окликнуть его. Тут, конечно, сборище заговорщиковчто же ещё может быть другое? Вон они, совсем рядом, а доносчик ускользнул. Чтобы лучше было видно, Жерико пододвинулся как можно ближе, оставаясь, однако, за зарослью кустарника, и, глядя отсюда вверх, словно из глубокой ямы, он при фантастическом свете факелов увидел на круглой полянке под высокими кривыми соснами человек десять (как ему сперва показалось), уже охваченных горячкой спора, увлечённых яростной словесной схваткой, увидел их жестикуляцию и огромные их тени. Одни были одеты изысканно, другие в каких-то отрепьях… непостижимое смешение… быть может, шайка разбойников?.. Теодор раздвинул ветви и разглядел тогда, что полянка служит перекрёстком дорожек-таких же, как те, по которым он шёл с Фирменом, что они лучами расходятся от этой неровной площадки, и понял, что по каждой из них пробирались сюда эти люди-вероятно, в одиночку, а теперь они стояли кучками и были ему плохо видны.
Ничто, пожалуй, не повергает человека в такую растерянность, как попытка осмыслить содержание пьесы, ну, хотя бы комедии, если он опоздает к началу спектакля, пропустит завязку^ и все тогда-отношения между персонажами, место и время действия-приходится угадывать по отдельным репликам, делать свои выводы, и зачастую понимаешь все наоборот. Но ведь в театре есть известные условности, всегда повторяющиеся, и они помогают по аналогии разобраться в пьесе. Однако в спектакле, который разыгрывался перед глазами Теодора и за которым он следил, словно из оркестра, не было ни одной известной ему условности, и вводил он королевского мушкетёра в какой-то особый мир, о существовании коего тот и не подозревал, — необыкновенный мир, где отношения между людьми казались таинственными и где каждое произнесённое слово требовало от зрителя особых познаний, каких не приобретают ни в лицеях, ни в мастерских художников. Прибавьте ещё к этому фантастический пейзаж, дымные факелы, сознание опасности, страх выдать своё присутствие, невозможность пододвинуться достаточно близко, чтобы хорошенько рассмотреть лица, необычность перспективы, с которой зрителю открывалась эта картина, необычность чувств, выражаемых действующими лицами, странный их язык, странный и непонятный вовсе не из-за пикардийского говора…
Присмотревшись, Теодор насчитал на поляне больше людей, чем ему сперва показалось, — человек пятнадцать; пройдя по лучеобразным дорожкам, они собрались в середине полянки, где горели факелы; одни выходили на свет, другие держались поодаль; пожалуй, тут было даже человек двадцать, да ещё и с лишним-судя по тому, как хрустел валежник и шуршали ветки кустарника. Нежданный купол высоких деревьев, иголки опавшей хвои, устилавшие землю, странное освещение, изменявшее и лица, и цвет сосновых ветвей, казавшихся серыми, дым от факелов…
Жерико не так-то было легко разобраться в этой необычной картине и понять, что перед ним не случайная встреча внезапно столкнувшихся противников, готовых помериться силами, но настоящее собрание, которое идёт по правилам, принятым с общего согласия, старик парижанин с Каирской улицы (или человек, выдававший себя за такового); лицо его, освещённое снизу, отчего резко выступал двойной подбородок, приняло выражение строгое и торжественное; шляпу он снял и держал в руке, а другой рукой указывал на того, кому предоставлял слово.
Иные фразы не доходили до Теодора, как будто их уносило порывом ветра. Видно было, что между заговорщиками нет согласия: иногда они, казалось, готовы были кинуться друг на друга, и тогда соседи успокаивали их. Сюда, очевидно, сошлись люди разные и по своему положению, и по всем своим повадкам:
одни-одетые по-городски, в добротных плащах и в модных шляпах, другие походили на военных в штатском платье; вот этот, должно быть, занимается торговлей, а тот, несомненно, из судейских; остальные были в нищенских и притом разномастных одеяниях, которые в ходу у деревенской бедноты и у городской мастеровщины: картузы с высоким верхом, бесформенные войлочные шляпы, колпаки с кисточкой, широкие сборчатые блузы, а рядом-перепачканная извёсткой куртка каменщика, кожаный фартук красильщика, плащ пастуха или пелерина кучера, сутана священника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Лицо освещено снизу, и поэтому черты его кажутся другими, губы толстые, волосы взлохмачены… Трудно уловить в таком ракурсе выражение лица, зато прекрасно видно, что в правой руке у Бернара седельный пистолет. Теодор замер, весь подобрался и.
приготовившись кинуться на него, рисует себе. как все нрон-юидет: положение невыгодное, все, «то можно сделать-схвгпнть ночного гостя «sa ноги, а дальше «то'1 При свете дрожащею огонька на губах Бернара как будто играет у-чыбк:1. п чернее ложатся тени под глазами. А дверь так же медленно ползёт в обратную сторону, теперь силуэт человека расплывается, суживается, изгибается, тьма густеет, дверь затворяется, свет движется к полу, тускнеет, гаснет. Шаги удаляются. Шорохи затихаютвероятно, Бернар спускается по лестнице: ступенька-остановка, ступенька-остановка. Свечу, должно быть, задул. Деревянные ступеньки чуть поскрипывают под тяжестью шагов, которые скорее угадываешь, чем слышишь. Спускаются все ниже…
Теодор в темноте нащупал саблю и, ощутив холодную сталь клинка, погладил его.
Внизу как будто шепчутся, право, шепчутся-как же иначе объяснить этот тихий шелест, резко отличный от скрипа, от потрескивания, от шороха? Да, вот сейчас ответили чуть-чуть погромче, чем спросили, — если только тут отвечали и спрашивали. Что же это происходит? Куда пошёл Бернар с пистолетом в руке? Самооборона это или намерение убить кого-то? А кто же с ним так тихо разговаривал? Служанка или старик?.. Слух улавливал теперь неуловимое. Честное слово, они спускаются! Хотят убить того юношу с перебитым носом? На ум, сменяя друг друга, приходили возможные версии этой драмы, как комбинации карт в игре. А что, если это их общий заговор против мужа? Убьют Вулкана во сне… Нет. Честное слово, выходят из дому: слышно, как заскрипела входная дверь. Теодор поднялся и с саблей в руке подошёл к оконцу, прорезанному в скате крыши, встал на цыпочки, вытянулся. Видно небо, невыразимо спокойное, освещённое луною небо с чёрными и серебряными облаками. Выступ крыши мешает видеть улицу; слышны удаляющиеся шаги; лунный свет широкими белыми и голубыми полосами рассекает незнакомый пейзаж, соседние поля, холмы. Вдруг Теодор, ничего ещё не видя, не слыша, почувствовал, что кто-то стоит за его спиной, кто-то опасный, и мушкетёр обернулся, подняв саблю. «Тшш!» — послышалось в темноте, и кто-то схватил его за руку.
Теодор недолго боролся: он узнал Фирмена, который стоял к нему вплотную и что-то бормотал на своём тарабарском наречии.
Мушкетёр оттолкнул его.
— Чего тебе от меня надо, уродина?
Черномазый малый, прижав палец к губам, потянул его за рукав, и они вышли на лестничную площадку, где горела свеча, из комнаты её не было видно. Объясниться оказалось нелегко!
Во-первых, говорить приходилось шёпотом, 'так как Фирмен поминутно махал рукой: «Тише! Тише!» А тут ещё его гнусавый и шипящий выговор. Теодор не понимал ни слова. Ясно было только, что пикардиец боится, как бы не проснулся Монкор, не желая посвящать его в ев» и тайны, а Теодора он просит одеться, взять ружьё и следовать за ним. Фирменом…
— Что? Взять мушкетон? Очень мило! Как это я пойду с мушкетоном за плечами? Хвати-s и сабли. Да наконец, в чем дело.
Подручный опять замахал рукой: «Тише! Тише!» Жерико с трудом разобрал в его бормотапье слово «каруль»…
— «Каруль»? Ну и что же? Зачем тебе понадобился король?
А? При чем тут «каруль»? Говори.
Оказывается. Фирмен хочет что-то показать мушкетёру. «Ихний Бернар… ихний Бернар…» И когда Фирмен произнёс это имя, нельзя было не уловить в его словах, хотя он говорил чуть слышно, глубочайшую ненависть… «Ихний Бернар да ещё приезжий из Парижа…» Ах так, значит, это они вышли из дома и подручный хочет повести Теодора по их следам? Да-да… Пусть господин офицер посмотрит, какими делами они занимаются…
Идти в такой час? И все это ради короля?
— Ты, милый мой, смеёшься, что ли, надо мною? Наплевать тебе на короля, зачем ты все это сочиняешь?
Теодор схватил Фирмена за руку, тот принялся заверять его в своей честности и зашипел: «Тише! Тише!» — и, морща свой безобразный нос, гнусаво забормотал какие-то слова.
— Ты думаешь, я не разгадал твоей игры? — шепнул ему на ухо Теодор. — Я же видел за столом, как ты смотрел на неё. на свою хозяйку! Ревнуешь, да? Так нечего тебе короля сюда приплетать…
Он взял стоявший на полу подсвечник и, высоко подняв ею, взглянул обманщику прямо в лицо. Даже при неверном свете оплывшего огарка ясно видно было, что малый жестоко страдает, что его гложет ревность, но он боится мушкетёра и боится разбудить хозяина и хозяйку, спящих внизу. Поняв, что его мнимые заботы об интересах короля-плохой довод, он прекратил бесполезные заверения: так не заставишь мушкетёра выйти на улицу и последовать за ним; он сдался и откровенно признал: да, он ненавидит «ихнего Бернара», хочет его выдать и поэтому умоляет господина офицера пойти с ним…
— Да зачем же я стану шпионить за этим юношей? Это, брат, не моё ремесло! Не пойду!
И какое же отчаяние, какая исступлённая ярость исказили лицо Фирмена! Он схватил своего собеседника за рукав, и-удивительное дело-Теодора вдруг покорило и даже увлекло безобразие этого лица. Он подумал: «Что это я говорил-Отелло? Нет, это Яго. Настоящий Яго. Вот он кто!»
Затем, осторожно ступая по ступенькам лестницы, привычной только для обитателей дома, он спустился сначала до площадки второго этажа, где «Яго», заслоняя рукой горящую свечу, повернул в коридор, а потом повёл его в нижний этаж; надо было нащупывать ногой ступени-Теодор недавно видел их при отсветах огня, пылавшего в очаге, — а потом осторожно пробираться через низкую комнату, хоть и озарённую вспышками догорающих углей, но полную ловушек, которые могли выдать чужака неожиданным грохотом.
— Ты же не догонишь их, они уже далеко, — шепнул мушкетёр Фирмену.
— Не улизнут… Я знаю. куда они пошли!
Теодор вдохнул свежий воздух. Было почти тепло, все невидимо и таинственно. На вершине холма залегла тьма, а внизу простиралась лунная долина. Земля размокла, у ворот домишек, крытых соломой или черепицей, под ногами хлюпала навозная жижа. Жерико шёл вслед за своим юрким проводником, видевшим в темноте, как кошка. Вдруг Фирмен тронул его за плечо, Теодор понял без слов: послышались шаги, приближались люди. Наши путники укрылись за выступом какого-то дома в густой тени, падавшей от стены. По узкой улице проходил патруль: впереди шествовал мушкетёр с факелом в руке. Чего ради Теодору было прятаться oi своих? Но подручный кузнеца, предчувствуя его жест. предостерегающе сжал ему руку. Патрульные переговаривались на ходу. Один из них сказал:
— Так ты, значит, поверил?.. Набрехали они насчёт умирающего, а ты и поверил!
— А что ж не поверить? — отвечал другой. — По-твоему, люди уж и умирать перестали оттого, что король удирает и мы вместе с ним улепётываем?..
— Ты думаешь, они и в самом деле за священником пошли?
Среди ночи, двое мужчин…
Ответа уже нельзя было расслышать: патруль прошёл. Опять воцарился мрак. Фирмен молча двинулся дальше; они поднялись по тёмному проходу между домами на крутой косогор: вверху смутно вырисовывались башенки какой-то церкви. Сначала в тени от заборов шла замощённая дорожка, а потом слева показались кровли домов, стоявших ниже по склону, а справа вздымалась огромная каменная стена. Теодор больше уже ничего не спрашивал. Они взобрались выше деревни-теперь кровли домов были где-то внизу, у их ног, а луна очутилась прямо перед ними и ярко осветила их. Слева она заливала своим сиянием узкие, как колодцы, дворики позади домов. Но тут на холме было пустынно.
и никто не мог увидеть двух полуночников. Они направились к церкви, прошли через небольшую площадь, окружённую древними стенами, потом стали подниматься по лестнице, которая вела дальше в гору. Куда повёл Фирмен мушкетёра? К заутрене ещё рано. ^Церковь стояла у вершины холма и как будто вне селения.
К ней поднимались по длиннейшей лестнице со множеством площадок, и казалось, было что-то преступное в том, что люди взбираются туда в ночной час. Высокая серая церковь совсем не походила на обычные храмы-скорее, то была крепость, светлая при луне, или же лестница Иакова, возносившаяся в лунный мир.
Чудилось, она вот-вот рухнет на головы двух путников. Они миновали церковь, поднялись ещё выше по ступеням, Фирмен толкнул калитку, и они очутились на кладбище.
Фирмен, видимо, хорошо знал дорогу-направляясь к дальнему концу кладбища, он уверенно пробирался между могилами, лавировал среди каменных надгробий и железных решёток.
Поднялся ветер. По небу торопливо побежали широкие лохматые тучи. луна скрылась, и лишь внизу, в долине, свет её пробегал скользящими пятнами. За кладбищем, нависая над ним, белело что-то высокое, непонятное. Снова выплыла луна, и Теодор увидел, что это развалины старинных укреплений. Фирмен повёл его вправо, вдоль крепостной стены, и шёл крадучись, как будто прятался от людей, преследовавших его. Теодору он знаками велел ступать осторожнее. Обогнув полукруглый выступ бастиона, они двинулись дальше и дошли до того места, где стена обвалилась и осталась только каменная осыпь. Фирмен остановился, поднялся к зияющей бреши и, обернувшись, подал руку мушкетёру. Из-под ног Жерико покатились камни, и он почувствовал, что его проводник испугался. Что значит вся эта таинственность? Перелезть через обвалившуюся стену не так-то легко, а карабкаться сюда Фирмен его заставил, конечно, потому, что не хотел идти обычной дорогой, которая, как он объяснил шёпотом, проходила внизу, справа от церкви, под большими деревьями и вела в молодой лес, разросшийся за древней крепостью: они поднялись туда, оказались под навесом ветвей, опутанных хмелем, и, уже не видя прихотливой игры лунного света и облаков, стали пробираться в лесной чаще, изборождённой короткими тропинками, узкими дорожками, которые зачастую разбегались, словно аллеи в парке, разбитом рукою человека, и делали крутые повороты: сейчас идти по ним приходилось осторожно-так, чтобы не хрустнула под ногами ни одна ветка: впрочем, землю как будто устилал дикий плюй!… Подъем все не кончался, деревья становились выше. Что за деревья? Дубы? Нет, молодые вязы, кизил и ещё какие-то, с тонкими голыми стволами в чёрном зимнем уборе; быть может, все тут было посажено людьми, но успело одичать, разрослось, было опутано вьющимися растениями; на кустарниках уже набухли почки, кое-где-на орешнике или других кустах-даже проклюнулись первые листики. Теодору хорошо были знакомы маленькие серые почки, которые распускаются очень рано и дают жёлтенькие соцветия.
Но как же они называются? Все тут узнавалось чутьём, догадкой.
осязанием, ощупью и по запаху… Такие знакомые влажные запахи. А вот на кустах уцелел хрупкий убор из сухих прошлогодних листьев, рука отдёрнулась, когда они зашуршали. Но всетаки, что это значит? Дорожки, теперь уже прямые, впереди, по-видимому, сходились с разных сторон, словно к парковой поляне; под высокими кривыми соснами мерцал свет, тусклый красноватый свет. Рука Фирмена была красноречивее слов, его пальцы говорили: «Осторожнее, мы пришли. Они там… Осторожнее! Как бы нас не услышали!» Он свернул влево, на дорожку, спускавшуюся по склону, и повёл за собою мушкетёра, которому мешала сабля. «Стойте! Вот здесь…» Они вошли в густую чащу кустарников, где змеилась ещё не совсем заглохшая давняя тропинка. Но спустились они, оказывается, слишком низко и стали в потёмках карабкаться вверх. Наконец остановились. Там, выше, при свете факелов, воткнутых в землю, виднелась голая полянка, окружённая высокими соснами. Тут какое-то сборищев этом нет сомнения. Они неслышно взобрались по глинистому откосу ещё выше, так близко к поляне, что видны были ноги стоявших там людей, сапоги, края плащей. Ухватив за руку мушкетёра, Фирмен остановил его и, встав на цыпочки, чтобы дотянуться до его уха, зашептал какие-то непонятные слова.
Теодор чувствовал его дыхание, прикосновение небритой щеки.
Фирмен сказал (Теодор скорее угадал, чем расслышал), что теперь он оставит господина поручика одного-ведь если самого Фирмена здесь обнаружат… И, бесшумно спрыгнув с откоса, подручный кузнеца исчез в чаще. Мушкетёр безотчётно протянул руку, чтобы его удержать, но поздно! Нельзя ни побежать вслед за ним, ни окликнуть его. Тут, конечно, сборище заговорщиковчто же ещё может быть другое? Вон они, совсем рядом, а доносчик ускользнул. Чтобы лучше было видно, Жерико пододвинулся как можно ближе, оставаясь, однако, за зарослью кустарника, и, глядя отсюда вверх, словно из глубокой ямы, он при фантастическом свете факелов увидел на круглой полянке под высокими кривыми соснами человек десять (как ему сперва показалось), уже охваченных горячкой спора, увлечённых яростной словесной схваткой, увидел их жестикуляцию и огромные их тени. Одни были одеты изысканно, другие в каких-то отрепьях… непостижимое смешение… быть может, шайка разбойников?.. Теодор раздвинул ветви и разглядел тогда, что полянка служит перекрёстком дорожек-таких же, как те, по которым он шёл с Фирменом, что они лучами расходятся от этой неровной площадки, и понял, что по каждой из них пробирались сюда эти люди-вероятно, в одиночку, а теперь они стояли кучками и были ему плохо видны.
Ничто, пожалуй, не повергает человека в такую растерянность, как попытка осмыслить содержание пьесы, ну, хотя бы комедии, если он опоздает к началу спектакля, пропустит завязку^ и все тогда-отношения между персонажами, место и время действия-приходится угадывать по отдельным репликам, делать свои выводы, и зачастую понимаешь все наоборот. Но ведь в театре есть известные условности, всегда повторяющиеся, и они помогают по аналогии разобраться в пьесе. Однако в спектакле, который разыгрывался перед глазами Теодора и за которым он следил, словно из оркестра, не было ни одной известной ему условности, и вводил он королевского мушкетёра в какой-то особый мир, о существовании коего тот и не подозревал, — необыкновенный мир, где отношения между людьми казались таинственными и где каждое произнесённое слово требовало от зрителя особых познаний, каких не приобретают ни в лицеях, ни в мастерских художников. Прибавьте ещё к этому фантастический пейзаж, дымные факелы, сознание опасности, страх выдать своё присутствие, невозможность пододвинуться достаточно близко, чтобы хорошенько рассмотреть лица, необычность перспективы, с которой зрителю открывалась эта картина, необычность чувств, выражаемых действующими лицами, странный их язык, странный и непонятный вовсе не из-за пикардийского говора…
Присмотревшись, Теодор насчитал на поляне больше людей, чем ему сперва показалось, — человек пятнадцать; пройдя по лучеобразным дорожкам, они собрались в середине полянки, где горели факелы; одни выходили на свет, другие держались поодаль; пожалуй, тут было даже человек двадцать, да ещё и с лишним-судя по тому, как хрустел валежник и шуршали ветки кустарника. Нежданный купол высоких деревьев, иголки опавшей хвои, устилавшие землю, странное освещение, изменявшее и лица, и цвет сосновых ветвей, казавшихся серыми, дым от факелов…
Жерико не так-то было легко разобраться в этой необычной картине и понять, что перед ним не случайная встреча внезапно столкнувшихся противников, готовых помериться силами, но настоящее собрание, которое идёт по правилам, принятым с общего согласия, старик парижанин с Каирской улицы (или человек, выдававший себя за такового); лицо его, освещённое снизу, отчего резко выступал двойной подбородок, приняло выражение строгое и торжественное; шляпу он снял и держал в руке, а другой рукой указывал на того, кому предоставлял слово.
Иные фразы не доходили до Теодора, как будто их уносило порывом ветра. Видно было, что между заговорщиками нет согласия: иногда они, казалось, готовы были кинуться друг на друга, и тогда соседи успокаивали их. Сюда, очевидно, сошлись люди разные и по своему положению, и по всем своим повадкам:
одни-одетые по-городски, в добротных плащах и в модных шляпах, другие походили на военных в штатском платье; вот этот, должно быть, занимается торговлей, а тот, несомненно, из судейских; остальные были в нищенских и притом разномастных одеяниях, которые в ходу у деревенской бедноты и у городской мастеровщины: картузы с высоким верхом, бесформенные войлочные шляпы, колпаки с кисточкой, широкие сборчатые блузы, а рядом-перепачканная извёсткой куртка каменщика, кожаный фартук красильщика, плащ пастуха или пелерина кучера, сутана священника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81