Да ещё таких громадных исключений, как Леонтьев и Данилевский. Национальная идея это то общее, что объединяет всех представителей данной нации, тот, по выражению самого Бердяева, «мистический осадок», который остаётся в судьбе человека после исключения всех социальных, политических и классовых факторов. Бердяев вывел себя за пределы национальной идеи, поставил себя над ней и тем самым неизбежно свел национальное как раз к социальному, политическому, классовому. Русская идея свелась к «идее освобождения России».
275
Примечание к №262
униженное, нелепое шныряние по коридорам
Господи, зачем Ты дал мне разум, волю, жизнь… а веру в Тебя не дал?
276
Примечание к №262
Он сам околдован своим колдовством
Например, я, как и любой философ, провидец. Но что мне делать со своим даром? Провидцы слепы в реальной жизни. Любимым примером этого для меня является второе письмо о философии, написанное Хомяковым Самарину. Развивая некую мысль, Хомяков позволил себе следующее сравнение:
«То солнце, которое меня греет, его уже нет; а то, которое есть, то меня еще не греет, и будет ли греть, неизвестно. Это станет еще яснее, когда вы сообразите, что человек может быть убит другим человеком, который уже был убит прежде его самого».
Когда Самарин получил это письмо, его друг был уже мёртв. (278)
277
Примечание к №253
Трещина между страной и властью проходила вовсе не через паркет гостиной жены Каменева.
Бунин писал о победе революции в Москве:
«Все преграды, все заставы божеские и человеческие пали – победители свободно овладели ею, каждой ее улицей, каждым её жилищем и уже водружали свой стяг над ее оплотом и святыней, над Кремлём. И не было дня во всей моей жизни страшнее этого дня, – видит Бог, воистину так! …ночью, оставшись один, будучи от природы весьма несклонен к слезам, наконец заплакал и плакал такими страшными и обильными слезами, которых я даже и представить себе не мог».
А вот как встретила революцию Надежда Мандельштам:
«Нас (группу молодых художников. – О.) забрасывали грудами дешёвых киевских роз, и мы выходили из театра с огромными охапками … Нас занимали то театральными постановками, то плакатами и нам казалось, что жизнь играет и кипит …мой табунок был левее левого. Мальчишки обожали „Левый марш“ Маяковского, и никто не сомневался, что вместо сердца у него барабан. Мы орали, а не говорили, и очень гордились, что нам иногда выдают ночные пропуска и мы ходим по улицам в запретные часы».
Бунин в Москве плакал, а Мандельштам в Киеве смеялась. (285) (Делала там для революционного театра вместе с Исааком Рабиновичем «гирлянды из фруктообразных фаллосов».) Это не старость, а юность. «Нас утро встречает прохладой». И юность не только физиологическая, а метафизическая. Новая элита России.
Конечно, жизнь Мандельштам тоже сложилась весьма трагично, но русская советская трагедия и еврейская советская трагедия очень различаются (даже хронологически). Это только сейчас все сливается и спутывается в прошлом. Текст пьесы утерян, и известно только, что по ходу действия гибнет принц Гамлет и его дядюшка.
278
Примечание к №276
Когда Самарин получил это письмо, его друг был уже мёртв.
Я не перестаю удивляться, насколько Хомякову (да и вообще славянофилам) была чужда категория злорадства. При довольно частом чувстве гнева, сарказма, полностью отсутствует ощущение вовлечённости в жестокий ход событий, в некую отвратительную закономерность.
Последним произведением Хомякова было «Послание из Москвы к сербам» (1860 г.), где молодое Сербское княжество (единственное тогда славянское государство после России) на 30-ти страницах отечески наставляется на путь истинный от имени всего славянофильского лагеря. Тон для воинственных самолюбивых сербов нестерпимый. (Впрочем, трудно и представить какую-либо нацию, благоговейно выслушивающую эти елейные проповеди.)
Но прошло 60 лет и потомки умных славянофилов, коллективно подписавших это письмо (в том числе и потомки самого Хомякова), вынуждены были искать приют в Югославянском королевстве.
И прошло ещё 60 лет, и Социалистическая Федеративная Республика Югославия оказалась самым цивилизованным, самым передовым славянским государством, у которого «старшему брату» (выражение славянофилов) учиться и учиться.
В начале хомяковского «Послания» говорится:
«Первая и величайшая опасность, сопровождающая всякую славу и всякий успех, заключается в гордости».
279
Примечание к №274
Николай Александрович (Бердяев) мыслил себя неким верховным столоначальником
Соловьёв, тоже «принимавший» или «не принимавший» разных великих русских в русскую идею, однажды сказал очень тонко:
«Идея каждого данного народа – не то, что сам он думает о себе во времени, а то, что Бог думает о нем в вечности».
280
Примечание к №265
проявления такого свойства Национального Рока России, каковым является сатанинское злорадство
Белинский писал, что он завидует людям, которые будут жить в 1940 году. Милюков высчитывал, что крестьяне окончательно освободятся от выкупных платежей в аккурат к 1931 году. (301) Какие ошибки! Милюков, высчитывающий платежи в конце прошлого века, дожил до 30-х и увидел воочию цену своих расчетов (но конечно и ухом не повёл, что тоже характерно).
И какие пророчества у Достоевского, Леонтьева! А из-за чего? Может быть, из-за того, что это просто были люди недобрые, озлобленные (302), со злорадной фантазией. Но и им не хватило злобы и они недоследили злобной оборачиваемости русской идеи (хотя, может быть, это-то в идею и входило, это-то и есть вершина глумления).
Достоевского тут погубила двойственность. Вся его публицистика это обломки сентиментального славянофильства, захваченные вихрем «Записок из подполья», их злобным жилистым текстом – «сговорились, сволочи». Леонтьев подошел гораздо ближе. У него даже мелькнула идея всемирного заговора. В статье «Плоды национальных движений на Православном Востоке» у Константина Николаевича вырвалась такая фраза:
«Нет! моя таинственная сила разрушения своё дело знает! Она действует то прямо, то изворотами; она меняет образ свой, она ведёт дело свое издалека! И какими же жалкими игрушками оказываются под её глубокомысленным руководством все эти Кавуры, Наполеоны, Бисмарки!.. Все они покорные и слепые слуги всемирной революции – и только!»
По мысли Леонтьева, сопротивляющийся нивелирующему демократизму национализм является наиболее едкой формой все того же ненавистного прогресса – прогрессирующего разложения социального организма. Все захвачены неумолимым ходом времени. Миром правит дух Гегеля, но злой. Злорадный, а вовсе не сентиментально «хитроумный». Злой рок повис над миром. Но и Леонтьев не попал тут в яблочко, ибо не понял, что это и есть русская идея, что он сам находится не на периферии, а в центре этой идеи. Свобода фантазии сочеталась у Леонтьева с дилетантским почтением к авторитету. (306) А может ли быть больший авторитет для русского, чем Европа? И Леонтьев, нафантазировав все ужасы мировой революции, списал их на плечи авторитета, оставив России роль избавителя или (уже ближе к реальности, но в перевернутом виде) третьего радующегося.
Леонтьев совершенно верно предсказал, что в Европе возникнет мощная социалистическая тирания, объединившая ряд государств в единую федерацию, но он считал, что таковая возникнет не на Востоке Европы, а на Западе, и опасался, как бы социалистический монстр не протянул свои щупальца к России-матушке. Леонтьев совершенно верно предсказал, что в Европе возникнет мировая мясорубка, которую возглавят с одной стороны Германия, а с другой Франция и Россия. Последние выиграют, причем (гениальное предвидение!) потери окажутся настолько ужасающими, что союзникам будет не до договорных обязательств. Но, опять-таки, какое издевательство: Леонтьев писал, что Россия пожертвует Францией, немцы оккупируют её территорию, а французы будут вынуждены эмигрировать в свои африканские колонии. (311) «Верно, подсудимый Пятаков», только с маленькой поправочкой. В начале 20-х годов в портах французской Африки (включая Мадагаскар) скопились тысячи русских эмигрантов.
Леонтьев пророчествует:
«Великий человек, истинно великий вождь, могучий диктатор или император во Франции может нынче явиться только на почве социализма. Для великого избранного вождя нужна идея хоть сколько-нибудь новая, в теории уже незрелая, на деле не практикованная; идея выгодная для многих; идея грозная и увлекательная, хотя бы и вовсе гибельная. На такой и не на иной почве возможен во Франции великий вождь, хотя бы и для кратковременного торжества. Но чем же это отзовётся? Какою ценою купится? И к чему дальнейшему привел бы подобный исторический шаг?»
Леонтьев взваливал эти страшные вопросы на Францию, а впору было уже самим русским надо всем этим задуматься.
И всё-таки кое-где он удивительно близко подходит. Причем подходит и боится. Да, всё же и Леонтьев боялся додумать:
«Ведь и любя Россию всем сердцем, гражданин не обязан веровать в её долгую и действительно славную будущность, без колебаний и сомнений … Я не говорю, что я отчаиваюсь вовсе в особом призвании России. Я признаюсь, что я нередко начинаю в нём сомневаться».
И тут же снова:
«Быть может, тогда вся Европа будет простирать к нам руки почтения и любви с мольбою о помощи, как простирает их теперь Франция».
Перед Францией-то скоро пришлось на коленях ползать. А она прекраснодушным идиотикам в глаза сифилитической слюной харкала.
Потешный нюанс. Если Леонтьев будущее ходатайство униженной Европы склонялся, может быть, и оставить без последствий, то в сумасшедшей канцелярии Достоевского оной бумаге давался ход и Империя Российская, единая и неделимая, всемилостивейше снисходила к благопоспешествованию для спасения европейских поселян и поселянок.
С поприщинским размахом Фёдор Михайлович ударяет по патетическим струнам своей лиры:
«Будущее России ясно: мы будем идти, до тех пор, пока бросится к нам устрашенная Европа и станет молить нас спасти её от коммунизма».
Ну и Россия Европу так уж и быть, от её же порождения и спасет.
Ведь Достоевский неглуп, всё отлично понимал, суть понимал:
«Неразрешимые политические вопросы … непременно должны привести к огромной, окончательной, разделочной (эх, слово хорошо! – О.) политической войне…»
«На компромисс, на уступочки не пойдет, подпорочками не спасёте здания. Уступочки только разжигают … Наступит нечто такое, чего никто и не мыслит. Все эти парламентаризмы, все исповедываемые теперь гражданские теории, все накопленные богатства, банки, науки, жиды – всё это рухнет в один миг и бесследно – кроме разве жидов, которые и тогда найдутся как поступить, так что им даже в руку будет работа. Все это „близко, при дверях“. Вы смеетесь? Блаженны смеющиеся. Дай Бог вам веку, сами увидите».
Всё понимал, а последний шаг сделать не мог. Тут еще дело в том, что окончательное усвоение идеи злорадства означает выламывание из мира, превращение в шута, юродивого. Отсюда и это спохватывание: «не смейтесь, не смейтесь, я правду говорю». Это чувство у Леонтьева точь-в-точь. Из его письма:
«Церкви и монастыри еще не сейчас закроют: лет 20, я думаю, ещё позволено будет законами русским помолиться (тут он попал, даже с лишком – закрыли аж через 40. – О.) … Ради Бога, ради Бога, не думайте, что я шучу … Мне даже отсюда страшно, когда мне вообразится, что вы улыбаетесь, и мне хочется разорвать на клочки это отвратительное по своей искренности письмо».
Вообще Леонтьев очень похож на Достоевского. В плане историософском это резко усиленный Достоевский, в плане религиозном – его идеал, то, к чему Достоевский шёл. Леонтьев в «Наших новых христианах» и сказал, что Достоевский от романа к роману становится всё более православным, более суровым и более апокалиптически настроенным. То есть Достоевский постепенно приближался к уровню самого Леонтьева. Выше Леонтьева Достоевский был только в том, что его злорадство было выражено лексически, таилось в самой структуре речи. (313) Леонтьев был нем, и его неприязнь к миру, следовательно, таилась глубже и была сильнее.
…А Белинский, отменно злой, чахоточный, когда срывался и переставал пищать морзянкой своего умишка, а летел на волне ненавистного лая, тоже ведь попадал в десятку. Не так уж в принципе и трудно было предугадать: не в парламент пойдет русский народ, а в кабак, пить водку, бить стекла и вешать дворян на фонарях.
281
Примечание к с.21 «Бесконечного тупика»
ужасная неправда, начавшаяся с декабря 1825 года и приобретшая потом поистине вселенские масштабы
До 1825 года речь шла о создании идеологии. После 1825 года речь уже шла о технологии. Думать, спорить, обсуждать после декабризма уже ничего не надо было. Яд был заготовлен. Его оставалось лишь регулярно впрыскивать и ждать неизбежного разложения, агонии. Именно движение 14 декабря создало, а точнее, свидетельствовало о создании русского нигилизма, так называемого «западничества». Розанов коротко и в блестящей литературной форме дал этому мировоззрению следующую характеристику:
"Дело было вовсе не в «славянофильстве» и «западничестве». Это – цензурные и удобные термины, прикрывавшие собою далеко не столь невинное явление. Шло дело о нашем отечестве, которое целым рядом знаменитых писателей указывалось понимать как злейшего врага некоторого просвещения и культуры, и шло дело о христианстве и церкви, которые указывалось понимать как заслон мрака, темноты и невежества; заслон и – в существе своем – ошибку истории, суеверие, пережиток, «то, чего НЕТ».
– Религии нет, а есть одна осязательность, реальность, один материальный мир; предмет физики, химии и биологии.
– Души нет. Загробного мира нет. Наград и наказаний за эту земную жизнь нет. Бога нет.
– История – путь ошибок и суеверий. Нужно все начинать сначала. История реальная началась с французской революции, и её продолжаем, – то есть поддерживаем принципы французской революции, – мы, Стасюлевич, Некрасов, Щедрин, Краевский и передовые профессора университетов.
– Россия не содержит в себе никакого здорового и ценного зерна. России собственно – НЕТ, она – только КАЖЕТСЯ. Это – ужасный фантом, ужасный кошмар, который давит душу всех просвещённых людей. От этого кошмара мы бежим за границу, эмигрируем; и если соглашаемся оставить себя в России, то ради того, единственно, что находимся в полной уверенности, что скоро этого фантома не будет; и его рассеем мы, и для этого рассеяния остаемся на этом проклятом месте Восточной Европы. Народ наш есть только «среда», «материал», «вещество» для принятия в себя единой и универсальной и окончательной истины, каковая обобщённо именуется «Европейской цивилизацией». Никакой «русской цивилизации», никакой «русской культуры»… Но тут уже даже не договаривалось, а начиналась истерика ругательств. Мысль о «русской цивилизации», «русской культуре» – сводила с ума, парализовала душу…"
В высшей степени нелепо полагать, что «западники» просто не понимали славянофилов, были «глупее» их и т. д. Если судить по конечным результатам, то так и есть, но это лишь потому, что нигилисты и не могли, естественно, ничего произвести положительного, будь то наука, литература, живопись или философия. Это была гигантская груда пустых пузырей, вытеснившая действительное содержание русской культуры на задворки духовного мира. Но западники совсем не из-за своей бездарности не понимали славянофилов. Дело в том, что это были религиозные фанатики, искусственно сконструированные определённой наднациональной силой. Они упирали на крайнюю НАУЧНОСТЬ своих построений. Но научности у них или вообще не было, или она носила вспомогательный характер. Контакт с западниками был невозможен из-за их злонамеренности. И вот в чём причина неудачи полемики со стороны славянофилов. Славянофилы что-то пытались ДОКАЗАТЬ, тогда как с фанатиками можно разговаривать только через прицельную планку пулемёта.
Один из наиболее позитивных и наиболее образованных западников, П.Н.Милюков, писал в своих «Очерках по истории русской культуры» о логике фанатичных раскольников, считающих Петра I Антихристом:
«Ясно, – все, что делал царь, делалось с той целью, чтобы его не признали и не обличили. К московским святыням царь не пошёл (после возвращения из Европы. – О), – разумеется, потому, что он знал, – сила Господня не допустила бы его, окаянного, до святого места. Гробам предков он не захотел поклониться и с своими родными не повидался: понятно, ведь они ему чужие и ещё, пожалуй, обнаружат его обман. По той же причине он и народу не показался в день новолетия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
275
Примечание к №262
униженное, нелепое шныряние по коридорам
Господи, зачем Ты дал мне разум, волю, жизнь… а веру в Тебя не дал?
276
Примечание к №262
Он сам околдован своим колдовством
Например, я, как и любой философ, провидец. Но что мне делать со своим даром? Провидцы слепы в реальной жизни. Любимым примером этого для меня является второе письмо о философии, написанное Хомяковым Самарину. Развивая некую мысль, Хомяков позволил себе следующее сравнение:
«То солнце, которое меня греет, его уже нет; а то, которое есть, то меня еще не греет, и будет ли греть, неизвестно. Это станет еще яснее, когда вы сообразите, что человек может быть убит другим человеком, который уже был убит прежде его самого».
Когда Самарин получил это письмо, его друг был уже мёртв. (278)
277
Примечание к №253
Трещина между страной и властью проходила вовсе не через паркет гостиной жены Каменева.
Бунин писал о победе революции в Москве:
«Все преграды, все заставы божеские и человеческие пали – победители свободно овладели ею, каждой ее улицей, каждым её жилищем и уже водружали свой стяг над ее оплотом и святыней, над Кремлём. И не было дня во всей моей жизни страшнее этого дня, – видит Бог, воистину так! …ночью, оставшись один, будучи от природы весьма несклонен к слезам, наконец заплакал и плакал такими страшными и обильными слезами, которых я даже и представить себе не мог».
А вот как встретила революцию Надежда Мандельштам:
«Нас (группу молодых художников. – О.) забрасывали грудами дешёвых киевских роз, и мы выходили из театра с огромными охапками … Нас занимали то театральными постановками, то плакатами и нам казалось, что жизнь играет и кипит …мой табунок был левее левого. Мальчишки обожали „Левый марш“ Маяковского, и никто не сомневался, что вместо сердца у него барабан. Мы орали, а не говорили, и очень гордились, что нам иногда выдают ночные пропуска и мы ходим по улицам в запретные часы».
Бунин в Москве плакал, а Мандельштам в Киеве смеялась. (285) (Делала там для революционного театра вместе с Исааком Рабиновичем «гирлянды из фруктообразных фаллосов».) Это не старость, а юность. «Нас утро встречает прохладой». И юность не только физиологическая, а метафизическая. Новая элита России.
Конечно, жизнь Мандельштам тоже сложилась весьма трагично, но русская советская трагедия и еврейская советская трагедия очень различаются (даже хронологически). Это только сейчас все сливается и спутывается в прошлом. Текст пьесы утерян, и известно только, что по ходу действия гибнет принц Гамлет и его дядюшка.
278
Примечание к №276
Когда Самарин получил это письмо, его друг был уже мёртв.
Я не перестаю удивляться, насколько Хомякову (да и вообще славянофилам) была чужда категория злорадства. При довольно частом чувстве гнева, сарказма, полностью отсутствует ощущение вовлечённости в жестокий ход событий, в некую отвратительную закономерность.
Последним произведением Хомякова было «Послание из Москвы к сербам» (1860 г.), где молодое Сербское княжество (единственное тогда славянское государство после России) на 30-ти страницах отечески наставляется на путь истинный от имени всего славянофильского лагеря. Тон для воинственных самолюбивых сербов нестерпимый. (Впрочем, трудно и представить какую-либо нацию, благоговейно выслушивающую эти елейные проповеди.)
Но прошло 60 лет и потомки умных славянофилов, коллективно подписавших это письмо (в том числе и потомки самого Хомякова), вынуждены были искать приют в Югославянском королевстве.
И прошло ещё 60 лет, и Социалистическая Федеративная Республика Югославия оказалась самым цивилизованным, самым передовым славянским государством, у которого «старшему брату» (выражение славянофилов) учиться и учиться.
В начале хомяковского «Послания» говорится:
«Первая и величайшая опасность, сопровождающая всякую славу и всякий успех, заключается в гордости».
279
Примечание к №274
Николай Александрович (Бердяев) мыслил себя неким верховным столоначальником
Соловьёв, тоже «принимавший» или «не принимавший» разных великих русских в русскую идею, однажды сказал очень тонко:
«Идея каждого данного народа – не то, что сам он думает о себе во времени, а то, что Бог думает о нем в вечности».
280
Примечание к №265
проявления такого свойства Национального Рока России, каковым является сатанинское злорадство
Белинский писал, что он завидует людям, которые будут жить в 1940 году. Милюков высчитывал, что крестьяне окончательно освободятся от выкупных платежей в аккурат к 1931 году. (301) Какие ошибки! Милюков, высчитывающий платежи в конце прошлого века, дожил до 30-х и увидел воочию цену своих расчетов (но конечно и ухом не повёл, что тоже характерно).
И какие пророчества у Достоевского, Леонтьева! А из-за чего? Может быть, из-за того, что это просто были люди недобрые, озлобленные (302), со злорадной фантазией. Но и им не хватило злобы и они недоследили злобной оборачиваемости русской идеи (хотя, может быть, это-то в идею и входило, это-то и есть вершина глумления).
Достоевского тут погубила двойственность. Вся его публицистика это обломки сентиментального славянофильства, захваченные вихрем «Записок из подполья», их злобным жилистым текстом – «сговорились, сволочи». Леонтьев подошел гораздо ближе. У него даже мелькнула идея всемирного заговора. В статье «Плоды национальных движений на Православном Востоке» у Константина Николаевича вырвалась такая фраза:
«Нет! моя таинственная сила разрушения своё дело знает! Она действует то прямо, то изворотами; она меняет образ свой, она ведёт дело свое издалека! И какими же жалкими игрушками оказываются под её глубокомысленным руководством все эти Кавуры, Наполеоны, Бисмарки!.. Все они покорные и слепые слуги всемирной революции – и только!»
По мысли Леонтьева, сопротивляющийся нивелирующему демократизму национализм является наиболее едкой формой все того же ненавистного прогресса – прогрессирующего разложения социального организма. Все захвачены неумолимым ходом времени. Миром правит дух Гегеля, но злой. Злорадный, а вовсе не сентиментально «хитроумный». Злой рок повис над миром. Но и Леонтьев не попал тут в яблочко, ибо не понял, что это и есть русская идея, что он сам находится не на периферии, а в центре этой идеи. Свобода фантазии сочеталась у Леонтьева с дилетантским почтением к авторитету. (306) А может ли быть больший авторитет для русского, чем Европа? И Леонтьев, нафантазировав все ужасы мировой революции, списал их на плечи авторитета, оставив России роль избавителя или (уже ближе к реальности, но в перевернутом виде) третьего радующегося.
Леонтьев совершенно верно предсказал, что в Европе возникнет мощная социалистическая тирания, объединившая ряд государств в единую федерацию, но он считал, что таковая возникнет не на Востоке Европы, а на Западе, и опасался, как бы социалистический монстр не протянул свои щупальца к России-матушке. Леонтьев совершенно верно предсказал, что в Европе возникнет мировая мясорубка, которую возглавят с одной стороны Германия, а с другой Франция и Россия. Последние выиграют, причем (гениальное предвидение!) потери окажутся настолько ужасающими, что союзникам будет не до договорных обязательств. Но, опять-таки, какое издевательство: Леонтьев писал, что Россия пожертвует Францией, немцы оккупируют её территорию, а французы будут вынуждены эмигрировать в свои африканские колонии. (311) «Верно, подсудимый Пятаков», только с маленькой поправочкой. В начале 20-х годов в портах французской Африки (включая Мадагаскар) скопились тысячи русских эмигрантов.
Леонтьев пророчествует:
«Великий человек, истинно великий вождь, могучий диктатор или император во Франции может нынче явиться только на почве социализма. Для великого избранного вождя нужна идея хоть сколько-нибудь новая, в теории уже незрелая, на деле не практикованная; идея выгодная для многих; идея грозная и увлекательная, хотя бы и вовсе гибельная. На такой и не на иной почве возможен во Франции великий вождь, хотя бы и для кратковременного торжества. Но чем же это отзовётся? Какою ценою купится? И к чему дальнейшему привел бы подобный исторический шаг?»
Леонтьев взваливал эти страшные вопросы на Францию, а впору было уже самим русским надо всем этим задуматься.
И всё-таки кое-где он удивительно близко подходит. Причем подходит и боится. Да, всё же и Леонтьев боялся додумать:
«Ведь и любя Россию всем сердцем, гражданин не обязан веровать в её долгую и действительно славную будущность, без колебаний и сомнений … Я не говорю, что я отчаиваюсь вовсе в особом призвании России. Я признаюсь, что я нередко начинаю в нём сомневаться».
И тут же снова:
«Быть может, тогда вся Европа будет простирать к нам руки почтения и любви с мольбою о помощи, как простирает их теперь Франция».
Перед Францией-то скоро пришлось на коленях ползать. А она прекраснодушным идиотикам в глаза сифилитической слюной харкала.
Потешный нюанс. Если Леонтьев будущее ходатайство униженной Европы склонялся, может быть, и оставить без последствий, то в сумасшедшей канцелярии Достоевского оной бумаге давался ход и Империя Российская, единая и неделимая, всемилостивейше снисходила к благопоспешествованию для спасения европейских поселян и поселянок.
С поприщинским размахом Фёдор Михайлович ударяет по патетическим струнам своей лиры:
«Будущее России ясно: мы будем идти, до тех пор, пока бросится к нам устрашенная Европа и станет молить нас спасти её от коммунизма».
Ну и Россия Европу так уж и быть, от её же порождения и спасет.
Ведь Достоевский неглуп, всё отлично понимал, суть понимал:
«Неразрешимые политические вопросы … непременно должны привести к огромной, окончательной, разделочной (эх, слово хорошо! – О.) политической войне…»
«На компромисс, на уступочки не пойдет, подпорочками не спасёте здания. Уступочки только разжигают … Наступит нечто такое, чего никто и не мыслит. Все эти парламентаризмы, все исповедываемые теперь гражданские теории, все накопленные богатства, банки, науки, жиды – всё это рухнет в один миг и бесследно – кроме разве жидов, которые и тогда найдутся как поступить, так что им даже в руку будет работа. Все это „близко, при дверях“. Вы смеетесь? Блаженны смеющиеся. Дай Бог вам веку, сами увидите».
Всё понимал, а последний шаг сделать не мог. Тут еще дело в том, что окончательное усвоение идеи злорадства означает выламывание из мира, превращение в шута, юродивого. Отсюда и это спохватывание: «не смейтесь, не смейтесь, я правду говорю». Это чувство у Леонтьева точь-в-точь. Из его письма:
«Церкви и монастыри еще не сейчас закроют: лет 20, я думаю, ещё позволено будет законами русским помолиться (тут он попал, даже с лишком – закрыли аж через 40. – О.) … Ради Бога, ради Бога, не думайте, что я шучу … Мне даже отсюда страшно, когда мне вообразится, что вы улыбаетесь, и мне хочется разорвать на клочки это отвратительное по своей искренности письмо».
Вообще Леонтьев очень похож на Достоевского. В плане историософском это резко усиленный Достоевский, в плане религиозном – его идеал, то, к чему Достоевский шёл. Леонтьев в «Наших новых христианах» и сказал, что Достоевский от романа к роману становится всё более православным, более суровым и более апокалиптически настроенным. То есть Достоевский постепенно приближался к уровню самого Леонтьева. Выше Леонтьева Достоевский был только в том, что его злорадство было выражено лексически, таилось в самой структуре речи. (313) Леонтьев был нем, и его неприязнь к миру, следовательно, таилась глубже и была сильнее.
…А Белинский, отменно злой, чахоточный, когда срывался и переставал пищать морзянкой своего умишка, а летел на волне ненавистного лая, тоже ведь попадал в десятку. Не так уж в принципе и трудно было предугадать: не в парламент пойдет русский народ, а в кабак, пить водку, бить стекла и вешать дворян на фонарях.
281
Примечание к с.21 «Бесконечного тупика»
ужасная неправда, начавшаяся с декабря 1825 года и приобретшая потом поистине вселенские масштабы
До 1825 года речь шла о создании идеологии. После 1825 года речь уже шла о технологии. Думать, спорить, обсуждать после декабризма уже ничего не надо было. Яд был заготовлен. Его оставалось лишь регулярно впрыскивать и ждать неизбежного разложения, агонии. Именно движение 14 декабря создало, а точнее, свидетельствовало о создании русского нигилизма, так называемого «западничества». Розанов коротко и в блестящей литературной форме дал этому мировоззрению следующую характеристику:
"Дело было вовсе не в «славянофильстве» и «западничестве». Это – цензурные и удобные термины, прикрывавшие собою далеко не столь невинное явление. Шло дело о нашем отечестве, которое целым рядом знаменитых писателей указывалось понимать как злейшего врага некоторого просвещения и культуры, и шло дело о христианстве и церкви, которые указывалось понимать как заслон мрака, темноты и невежества; заслон и – в существе своем – ошибку истории, суеверие, пережиток, «то, чего НЕТ».
– Религии нет, а есть одна осязательность, реальность, один материальный мир; предмет физики, химии и биологии.
– Души нет. Загробного мира нет. Наград и наказаний за эту земную жизнь нет. Бога нет.
– История – путь ошибок и суеверий. Нужно все начинать сначала. История реальная началась с французской революции, и её продолжаем, – то есть поддерживаем принципы французской революции, – мы, Стасюлевич, Некрасов, Щедрин, Краевский и передовые профессора университетов.
– Россия не содержит в себе никакого здорового и ценного зерна. России собственно – НЕТ, она – только КАЖЕТСЯ. Это – ужасный фантом, ужасный кошмар, который давит душу всех просвещённых людей. От этого кошмара мы бежим за границу, эмигрируем; и если соглашаемся оставить себя в России, то ради того, единственно, что находимся в полной уверенности, что скоро этого фантома не будет; и его рассеем мы, и для этого рассеяния остаемся на этом проклятом месте Восточной Европы. Народ наш есть только «среда», «материал», «вещество» для принятия в себя единой и универсальной и окончательной истины, каковая обобщённо именуется «Европейской цивилизацией». Никакой «русской цивилизации», никакой «русской культуры»… Но тут уже даже не договаривалось, а начиналась истерика ругательств. Мысль о «русской цивилизации», «русской культуре» – сводила с ума, парализовала душу…"
В высшей степени нелепо полагать, что «западники» просто не понимали славянофилов, были «глупее» их и т. д. Если судить по конечным результатам, то так и есть, но это лишь потому, что нигилисты и не могли, естественно, ничего произвести положительного, будь то наука, литература, живопись или философия. Это была гигантская груда пустых пузырей, вытеснившая действительное содержание русской культуры на задворки духовного мира. Но западники совсем не из-за своей бездарности не понимали славянофилов. Дело в том, что это были религиозные фанатики, искусственно сконструированные определённой наднациональной силой. Они упирали на крайнюю НАУЧНОСТЬ своих построений. Но научности у них или вообще не было, или она носила вспомогательный характер. Контакт с западниками был невозможен из-за их злонамеренности. И вот в чём причина неудачи полемики со стороны славянофилов. Славянофилы что-то пытались ДОКАЗАТЬ, тогда как с фанатиками можно разговаривать только через прицельную планку пулемёта.
Один из наиболее позитивных и наиболее образованных западников, П.Н.Милюков, писал в своих «Очерках по истории русской культуры» о логике фанатичных раскольников, считающих Петра I Антихристом:
«Ясно, – все, что делал царь, делалось с той целью, чтобы его не признали и не обличили. К московским святыням царь не пошёл (после возвращения из Европы. – О), – разумеется, потому, что он знал, – сила Господня не допустила бы его, окаянного, до святого места. Гробам предков он не захотел поклониться и с своими родными не повидался: понятно, ведь они ему чужие и ещё, пожалуй, обнаружат его обман. По той же причине он и народу не показался в день новолетия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160