(Платон от неё свободен, и даже продукт разрушения Атлантиды это нейтральный и вполне абстрактный ил, а не какая-нибудь вонючая навозная жижа.) Об этом писал и Энгельс, и Пьер Леру (впервые введший в обиход само слово «социализм»), и Кампанелла. Обращение к подобной теме является определённым СИМПТОМОМ. Если вы заметили, что человек стал про это говорить, то всё, за логической нитью повествования можно уже не следить – перед вами больной человек. Обращение к грязи и экскрементам это часть теневого коррелята программы святости, света, содержащейся в психической структуре каждого человека, но актуализирующейся в полной мере лишь у ничтожного меньшинства людей. Это какие-то архетипические комплексы дня и ночи. Христианство необычайно усилило и очистило эти постоянные изгибы человеческого «я». Связь тут очень сложная: религиозные воззрения являются одновременно и причиной и следствием. Чёрное мессианство с точки зрения узко медицинской – типичное психическое заболевание, но причины его лежат не только в физиологической и психической, но и в духовной области. Образно говоря, изменения в нервной ткани могут вызвать больную мысль. Но и порочные цепочки мыслей способны разрушительно воздействовать на свой материальный субстрат. Возникает своеобразное короткое замыкание. Но и в этом случае влияние идет с двух концов. Впрыскивание некоторой суммы предложений вызывает стойкую фиксацию и окаменение ряда мозговых образов. Эти образы воздействуют на материальные образования и – начинается каменная болезнь сатанизма. По цепям нейронов оцепенение передаётся все дальше и дальше. Происходит вторичное воздействие на содержание мышления. Мышление еще понижает свою температуру, и нейроны вянут от изморози. Потом новая волна раскачки. И так всё глубже и глубже. В конце концов наступает разрушение личности. Неясно, что здесь является первопричиной. Дело в двойной предрасположенности слова и тела.
Можно выделить следующие признаки предрасположенности к подобного рода заболеванию:
1. Наличие своеобразной структуры языка, провоцирующей создание всякого рода бессмысленных словосочетаний и являющейся следствием очень слабой связи слова как с реальной действительностью, так и с внутренной жизнью индивида.
2. Некоторые особенности мышления: повторяемость и зацикленность, возникающие от потенциально высокого уровня мыслительных способностей и слабой заинтересованности в их использовании.
3. Накал порождающего поля: высокий уровень религиозности.
4. Особенности психики: склонность к мечтаниям и одновременно гипертрофированный реализм, завороженность реальностью. (Ближайшие следствия этого: подозрительность, скрытность, переходящая в коварство, склонность к двойному обману, который приводит к раздвоению и разрушению личности.)
5. Незрелость, а может быть, и органический дефект общества – отсутствие адаптации к сатанизму: неспособность распознавать охваченных этой болезнью людей и если и не лечить, то хотя бы изолировать от незаражённых. Признак этой черты национальной культуры – отсутствие демонологии и общее снисходительно-пренебрежительное отношение к идее потустороннего зла, что, в лучшем случае, приводит к ложному, поверхностному снятию проблематики путем дурашливой иронии.
Все психические заболевания с точки зрения социальной опасности можно разделить на два типа: на вырождение и на перерождение. В первом случае происходит выпадение из духовного мира, во втором – одержимый остаётся внутри проблемы добра и зла. Первый тип больных легко изымается из общества (по сути, больные делают это сами), второй тип – не то что изъять, но часто и обнаружить необычайно трудно. На западе в течение тысячелетия разрабатывался механизм селекции второй категории сумасшедших. И механизм этот чрезвычайно продуман, разработан. В конце концов возникла известная психологическая ориентированность, среда, прозрачная для выявления сатанизма. Конечно, если бы не чудо инквизиции, Европа погибла бы, подобно Риму (660) (и наоборот, одна из причин гибели Римской империи – отсутствие психологического сыска). Вот хрестоматийный пример строгой западноевропейской оформленности идеи Зла. В начале ХVII века венгерская графиня Елизавета Баторий приказывала своим слугам выкрадывать для неё маленьких девочек. Девочек она убивала, а из их крови делала себе ванны, которые, по её мнению, придавали коже необыкновенную прелесть и способствовали общему омоложению. Таким образом было зарезано более 80 детей. Следствие поймало убийц с поличным. Сама Баторий отравилась (или была отравлена) в тюрьме, а её пособники были сожжены живьём. Простое, ясное, хрестоматийное дело!
У русских же совершенно отсутствовал инструментарий борьбы и инструментарий самого ПРОЯВЛЕНИЯ сатанизма. Бред Ленина не вошел в знакомое русло. К каким жутким последствиям это привело!
Западная, проявленная, форма зла органична и гораздо менее жива, так как, во-первых, легко распознаётся, а во-вторых, сам человек, одержимый дьяволом, вполне понимает себя, что порождает неустойчивость его личности, хрупкость. Он не выносит тяжкого, нечеловеческого груза негативной свободы.
Иными словами, в России не была разработана форма духовного преступления (хотя гений Достоевского предпринял мучительную попытку её создания). Совершивший «материальное преступление» знал, что он преступник. Но совершивший преступление «идеологическое» жил криво, так как на него также распространялись элементарные этические законы, но ОТЧЕГО была эта кривость, он не чувствовал и, следовательно, НЕ МОГ РАСКАЯТЬСЯ.
Интересно, что все русские попытки создания демонологии были моментально и благодарно восприняты Западом. «Доктор Фаустус» Томаса Манна это радостное усвоение роскошной, пышной и широкой западной демонологией нового, экзотического типа сатанизма. Встреча черта с Адрианом Леверкюном есть вариант соответствующей главы из «Братьев Карамазовых». Интересно, что русский опыт Манн воспринял с учётом истории ХХ века, и чёрт является к Леверкюну в кепке и потертом пиджачке, работая «под пролетария». И все это так органично вливается в богатейшее и роскошнейшее германское средневековье с его суккубами и инкубами. Наконец Леверкюн находит у себя в постели примитивную и понятную русалку. Он (как и его прототип Ницше) честно сходит с ума по заботливо подставленной лестнице тысячелетней демонологии. Лучший исход! А Ленин искал лестницу и не находил. Мысль раскалялась, и сам он рос, освещенный красным инфернальным пламенем.
Отличие Ленина от всех предыдущих больных – в его осуществлённости. У прочих в конечном счёте бессилие, погружение в собственные фантазии и оцепенение, смерть. Томазо Кампанелла – его одиночное заключение. Это как наиболее грубый пример. А наиболее тонкий – Ницше, его трагическое одиночество. Ленин же осуществился. И это не вульгарная осуществлённость Марата или Робеспьера. Тут неизмеримо глубже и «удачнее». В Ленине холод сатанинского окаменения души вызвал красное раскаление плоти. (698) Ледяной пламень.
Сталин понятен (715): полутиран-полупадишах (здесь сказалось европейско-азиатское происхождение грузина) – неинтересная личность. Он пришёл на готовое, когда его уже ждали. Ленина тоже ждали, но пришел он вовсе не на готовенькое. В нём русской истории «повезло», и без него, конечно, ничего бы не было, кончилось бы кризисом, но не крахом. Нужен был такой катализатор, биоключ, который отворил бы ворота в ад сатанизма. А ад бушевал, кипел столетиями. Но на поверхности, на корке всё было хорошо. Даже лучше, чем обычно – земля у вулкана удивительно плодородная, тёплая, ласковая. И никаких искусственных скважин, клапанов, отводящих давление, никаких «костров инквизиций». И вот появился буравчик, который эту цельную сплошную кору просверлил. Кора мозга соприкоснулась с его содержимым, и произошёл аннигиляционный взрыв. Этого 1000 лет не было. Как же нужно было изогнуться лентой Мёбиуса, каким в высшей степени странным и необыкновенным человеком нужно было быть, чтобы прийтись в аккурат в углубление, ждущее катализатора молекулярного замка, и вызвать цепную реакцию вырождения. И сколько нужно было потратить сил, энергии, сколько неудачных проб и опытов нужно было сделать, чтобы создать такого вот человека. Это же огромная, циклопическая работа, тут все силы нации были на это брошены. Выращивали сотни тысяч уродов, в секретных подземных фабриках уходили в бесконечность ряды причудливо изогнутых китайских ваз, в каждой из которых выкармливали определенный сорт личинок будущего. И сколько пошло в отвал – тысячи имён. А какая нужна была беззаботность, если только два-три гения додумались приложить ухо к тучному, плодороднейшему чернозёму и услыхать подземный гул будущего архилагеря, готового в любую секунду вырваться на поверхность и погрузить всех и вся в архейский мрак ада. И даже в начале ХХ века, когда «ума большого не надобно было», когда почва уже тряслась так, что падали с ног, все отделывались стилизацией. Мережковский, ясно же, не верил своим пророчествам. И когда летел потом в бездну, еще думал: «Господи, неужели я оказался прав».
Ленин – фигура мифологическая. В нём вся мифология нашего времени воплотилась с угловатой наглостью классического конструктивизма. Кто бы мог предположить, что из Володеньки Ульянова, Мурки Ульянова, кудрявого отличника и любимчика директора, сделают мумию и захоронят оную в пирамидальной гробнице на Красной площади? А как же «реализм», как же «правдивость русской литературы»?! А вот ТАК получилось. А литература наша именно из-за своей «реалистичности» оказалась муторным бредом… Непрошибаемая мифологичность русской литературы в её донельзя утрированном антимифологизме. «Ничего нет, а есть то, что есть». Чернышевский был потрясен «мудростью» Фейербаха: «Человек есть то, что ест». Но афоризм этот принадлежит Парацельсу и первоначально означал совсем иное, ибо под едой подразумевалась пища духовная, книги и мысли. А у нас книги и мысли хотели сделать максимально материальными, чтобы их можно было жрать, да так, чтобы за ушами трещало.
654
Примечание к №653
И я могу даже точно установить, когда торфоразработки запали в голову Ленина.
Впрочем, вот диалог между Войницким и Астровым в «Дяде Ване»:
Войницкий (смеясь) (в ответ на экологические прожекты Астрова – О.): Браво, браво!.. Все это мило, но не убедительно, так что позволь мне, мой друг, продолжать топить печи дровами и строить сараи из дерева.
Астров: Ты можешь топить печи торфом, а сараи строить из камня. Ну, я допускаю, руби леса из нужды, но зачем истреблять их? … у ленивого человека не хватает смысла нагнуться и поднять с земли топливо".
655
Примечание к №471
Ленин вентилировал и вопрос уже непосредственно о постройке вечного двигателя.
Судьба Ленина поразительно соответствует юношескому бреду Чернышевского. Кажется, будто из его ожившего сна Ленин получился. 20-летний Николай Гаврилович писал в дневнике:
«Мысли: машина; переворот… через несколько лет я журналист и предводитель или одно из главных лиц крайней левой стороны, нечто вроде Луи Блана… надежды вообще: уничтожение пролетариатства и вообще всякой материальной нужды – все будут жить во всяком случае как теперь живут люди, получающие в год 15-20 тысяч рублей дохода, и это будет осуществлено через мои машины (машины „для произведения вечного движения“ – О.)».
656
Примечание к №651
Желябов, скрестив руки, разразился сатанинским смехом … Зал замер
А кто сидел в зале? (662) Прежде всего высший свет: министры, принцы крови, придворные дамы в изысканных туалетах. Билеты на подобные представления продавались загодя, по астрономическим ценам. Судебное заседание превращалось в спектакль, и в спектакль нехороший, где зрительный зал становился частью сцены, где разворачивалось даже не столько страшное, сколько совершенно абсурдное действие. Говоря современным языком, «хэппенинг» (мне больше нравится русский эквивалент: «происшествие», «случай», «история») – запрограммированная в основных чертах бесфабульная импровизация, носящая театрализованный характер и вовлекающая в своё действо окружающих зрителей. В основе хэппенинга лежат ситуации, копирующие повседневный быт или, наоборот, ситуации ничего общего с реальностью не имеющие. В результате реальность превращается в фантастику, а фантастика переживается как реальность.
Классическим хэппенингом является оправдание Веры Засулич. Убийца-террористка, по приказу своего руководства тяжело ранившая крупнейшего государственного чиновника (Трепов, кстати, был побочным сыном одного из Романовых, и все это знали), оправдана судом присяжных, не нашедших в её действиях состава преступления. Невиновна! «За чем-то таким» и шли на процесс. Публика «ждала». И когда был произнесён оправдательный приговор, в зале началось невообразимое. Овации, крики «браво!», многие из публики (в том числе и дамы в длинных платьях) полезли через перила на скамью подсудимых, жали руку Засулич и адвокату, стали их носить на руках.
Или вот что сообщает Лесков по поводу процесса над нечаевцами:
"1) Флоринский получил приглашение быть народным учителем сразу в пять школ.
2) Орлов на поезде в Петергоф и в самом Петергофе удостоился восторженных оваций.
3) Для Дементьевой идет подписка на приданое".
А как встречали в России поезда с пленными турками во время последней русско-турецкой войны? На перронах стояли дамы, кидали букеты с цветами, угощали шоколадными конфетами. Турецкий офицер харкнул одной из дам в морду, но пленных всё равно угощали и поздравляли. (Достоевский по этому поводу негодовал, а Толстой потирал руки: «Так и надо, так и надо. Мы добрые».) В значительной степени это инспирация, вредительство. Но не только. Точнее, вредительство глобальное, так что никто уж конкретно и не виноват. Сама судебная реформа была вредительством, провокацией. Ну куда русским суд присяжных? Это же народ с художеством. Достаточно 1/10, 1/100, 1/1000 театра, и русский начнет зарываться, его уже не остановишь, он заиграется до чёртиков. Суд вообще основан на мере, суд присяжных – на мере игры, мере юмора, мере такта. В Англии это идеальная форма общественной жизни. Собственно говоря, и парламент это гигантский суд присяжных. В России же судебная реформа явилась чем-то вроде взрыва водородной бомбы. Надо всей Россией взорвали огромную водородную бомбу. Это было похлеще даже пресловутого «освобождения крестьян», когда государство освободилось от крестьянства, бросило его на произвол судьбы. Но это ещё можно было выправить (если бы 1861 год был началом, а не итогом крестьянской реформы). Но на суде русские стали говорить, стали играть и в конце концов договорились и доигрались до Страшного Суда. Как это Достоевский чувствовал! Конец его последнего романа это суд присяжных заседателей, где ложь грызёт тыквенные семечки и харкает шелухой на весь мир. (666) Это глумление, издевательство над истиной, над реальностью. Это абсурд. Это хэппенинг.
657
Примечание к №640
Достоевский подметил основные недостатки отечественного логоса.
Русское мышление слабое, но самокритичное. Оно по своей сути преступно, и из-за смутного ощущения этой преступности, нехорошести русский постоянно оглядывается, ищет ошибку (улику). Найдёт, исправит, спрячет оборванную бахрому со старушечьей кровью за обои – и снова оглядывается. Здание растёт, но всё время что-то отваливается, что-то надо заглушать, спасать. В конце концов карточный домик рушится, но есть прекрасные мгновения полной иллюзии ажурной устойчивости. Что и привлекает к русской мысли, делает её непередаваемо оригинальной. Не совсем европейской и всё же высокой.
Достоевский начал свою публицистику с оговорки. Вот начало его первой статьи – объявления об издании в 1845 году «комического альманаха» «Зубоскал»:
«Прежде всего просим вас, господа благовоспитанные читатели нашего объявления, не возмущаться и не восставать против такого странного, даже затейливого, даже быть может, неловко-затейливого названия предлагаемого вам альманаха… „Зубоскал“!.. Мы и без того уверены, что многие, даже и очень многие, отвергнут наш альманах единственно ради названия, ради заглавия; посмеются над этим заглавием, даже немного посердятся на него, даже обидятся, назовут „Зубоскал“ анахронизмом, мифом, пуфом и, наконец, признают его чистою невозможностью».
И т. д. Спираль оправдания все раскручивается и раскручивается, ни на минуту не прерываясь. И вот уже в последних предсмертных набросках к «Дневнику писателя» Достоевский пишет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
Можно выделить следующие признаки предрасположенности к подобного рода заболеванию:
1. Наличие своеобразной структуры языка, провоцирующей создание всякого рода бессмысленных словосочетаний и являющейся следствием очень слабой связи слова как с реальной действительностью, так и с внутренной жизнью индивида.
2. Некоторые особенности мышления: повторяемость и зацикленность, возникающие от потенциально высокого уровня мыслительных способностей и слабой заинтересованности в их использовании.
3. Накал порождающего поля: высокий уровень религиозности.
4. Особенности психики: склонность к мечтаниям и одновременно гипертрофированный реализм, завороженность реальностью. (Ближайшие следствия этого: подозрительность, скрытность, переходящая в коварство, склонность к двойному обману, который приводит к раздвоению и разрушению личности.)
5. Незрелость, а может быть, и органический дефект общества – отсутствие адаптации к сатанизму: неспособность распознавать охваченных этой болезнью людей и если и не лечить, то хотя бы изолировать от незаражённых. Признак этой черты национальной культуры – отсутствие демонологии и общее снисходительно-пренебрежительное отношение к идее потустороннего зла, что, в лучшем случае, приводит к ложному, поверхностному снятию проблематики путем дурашливой иронии.
Все психические заболевания с точки зрения социальной опасности можно разделить на два типа: на вырождение и на перерождение. В первом случае происходит выпадение из духовного мира, во втором – одержимый остаётся внутри проблемы добра и зла. Первый тип больных легко изымается из общества (по сути, больные делают это сами), второй тип – не то что изъять, но часто и обнаружить необычайно трудно. На западе в течение тысячелетия разрабатывался механизм селекции второй категории сумасшедших. И механизм этот чрезвычайно продуман, разработан. В конце концов возникла известная психологическая ориентированность, среда, прозрачная для выявления сатанизма. Конечно, если бы не чудо инквизиции, Европа погибла бы, подобно Риму (660) (и наоборот, одна из причин гибели Римской империи – отсутствие психологического сыска). Вот хрестоматийный пример строгой западноевропейской оформленности идеи Зла. В начале ХVII века венгерская графиня Елизавета Баторий приказывала своим слугам выкрадывать для неё маленьких девочек. Девочек она убивала, а из их крови делала себе ванны, которые, по её мнению, придавали коже необыкновенную прелесть и способствовали общему омоложению. Таким образом было зарезано более 80 детей. Следствие поймало убийц с поличным. Сама Баторий отравилась (или была отравлена) в тюрьме, а её пособники были сожжены живьём. Простое, ясное, хрестоматийное дело!
У русских же совершенно отсутствовал инструментарий борьбы и инструментарий самого ПРОЯВЛЕНИЯ сатанизма. Бред Ленина не вошел в знакомое русло. К каким жутким последствиям это привело!
Западная, проявленная, форма зла органична и гораздо менее жива, так как, во-первых, легко распознаётся, а во-вторых, сам человек, одержимый дьяволом, вполне понимает себя, что порождает неустойчивость его личности, хрупкость. Он не выносит тяжкого, нечеловеческого груза негативной свободы.
Иными словами, в России не была разработана форма духовного преступления (хотя гений Достоевского предпринял мучительную попытку её создания). Совершивший «материальное преступление» знал, что он преступник. Но совершивший преступление «идеологическое» жил криво, так как на него также распространялись элементарные этические законы, но ОТЧЕГО была эта кривость, он не чувствовал и, следовательно, НЕ МОГ РАСКАЯТЬСЯ.
Интересно, что все русские попытки создания демонологии были моментально и благодарно восприняты Западом. «Доктор Фаустус» Томаса Манна это радостное усвоение роскошной, пышной и широкой западной демонологией нового, экзотического типа сатанизма. Встреча черта с Адрианом Леверкюном есть вариант соответствующей главы из «Братьев Карамазовых». Интересно, что русский опыт Манн воспринял с учётом истории ХХ века, и чёрт является к Леверкюну в кепке и потертом пиджачке, работая «под пролетария». И все это так органично вливается в богатейшее и роскошнейшее германское средневековье с его суккубами и инкубами. Наконец Леверкюн находит у себя в постели примитивную и понятную русалку. Он (как и его прототип Ницше) честно сходит с ума по заботливо подставленной лестнице тысячелетней демонологии. Лучший исход! А Ленин искал лестницу и не находил. Мысль раскалялась, и сам он рос, освещенный красным инфернальным пламенем.
Отличие Ленина от всех предыдущих больных – в его осуществлённости. У прочих в конечном счёте бессилие, погружение в собственные фантазии и оцепенение, смерть. Томазо Кампанелла – его одиночное заключение. Это как наиболее грубый пример. А наиболее тонкий – Ницше, его трагическое одиночество. Ленин же осуществился. И это не вульгарная осуществлённость Марата или Робеспьера. Тут неизмеримо глубже и «удачнее». В Ленине холод сатанинского окаменения души вызвал красное раскаление плоти. (698) Ледяной пламень.
Сталин понятен (715): полутиран-полупадишах (здесь сказалось европейско-азиатское происхождение грузина) – неинтересная личность. Он пришёл на готовое, когда его уже ждали. Ленина тоже ждали, но пришел он вовсе не на готовенькое. В нём русской истории «повезло», и без него, конечно, ничего бы не было, кончилось бы кризисом, но не крахом. Нужен был такой катализатор, биоключ, который отворил бы ворота в ад сатанизма. А ад бушевал, кипел столетиями. Но на поверхности, на корке всё было хорошо. Даже лучше, чем обычно – земля у вулкана удивительно плодородная, тёплая, ласковая. И никаких искусственных скважин, клапанов, отводящих давление, никаких «костров инквизиций». И вот появился буравчик, который эту цельную сплошную кору просверлил. Кора мозга соприкоснулась с его содержимым, и произошёл аннигиляционный взрыв. Этого 1000 лет не было. Как же нужно было изогнуться лентой Мёбиуса, каким в высшей степени странным и необыкновенным человеком нужно было быть, чтобы прийтись в аккурат в углубление, ждущее катализатора молекулярного замка, и вызвать цепную реакцию вырождения. И сколько нужно было потратить сил, энергии, сколько неудачных проб и опытов нужно было сделать, чтобы создать такого вот человека. Это же огромная, циклопическая работа, тут все силы нации были на это брошены. Выращивали сотни тысяч уродов, в секретных подземных фабриках уходили в бесконечность ряды причудливо изогнутых китайских ваз, в каждой из которых выкармливали определенный сорт личинок будущего. И сколько пошло в отвал – тысячи имён. А какая нужна была беззаботность, если только два-три гения додумались приложить ухо к тучному, плодороднейшему чернозёму и услыхать подземный гул будущего архилагеря, готового в любую секунду вырваться на поверхность и погрузить всех и вся в архейский мрак ада. И даже в начале ХХ века, когда «ума большого не надобно было», когда почва уже тряслась так, что падали с ног, все отделывались стилизацией. Мережковский, ясно же, не верил своим пророчествам. И когда летел потом в бездну, еще думал: «Господи, неужели я оказался прав».
Ленин – фигура мифологическая. В нём вся мифология нашего времени воплотилась с угловатой наглостью классического конструктивизма. Кто бы мог предположить, что из Володеньки Ульянова, Мурки Ульянова, кудрявого отличника и любимчика директора, сделают мумию и захоронят оную в пирамидальной гробнице на Красной площади? А как же «реализм», как же «правдивость русской литературы»?! А вот ТАК получилось. А литература наша именно из-за своей «реалистичности» оказалась муторным бредом… Непрошибаемая мифологичность русской литературы в её донельзя утрированном антимифологизме. «Ничего нет, а есть то, что есть». Чернышевский был потрясен «мудростью» Фейербаха: «Человек есть то, что ест». Но афоризм этот принадлежит Парацельсу и первоначально означал совсем иное, ибо под едой подразумевалась пища духовная, книги и мысли. А у нас книги и мысли хотели сделать максимально материальными, чтобы их можно было жрать, да так, чтобы за ушами трещало.
654
Примечание к №653
И я могу даже точно установить, когда торфоразработки запали в голову Ленина.
Впрочем, вот диалог между Войницким и Астровым в «Дяде Ване»:
Войницкий (смеясь) (в ответ на экологические прожекты Астрова – О.): Браво, браво!.. Все это мило, но не убедительно, так что позволь мне, мой друг, продолжать топить печи дровами и строить сараи из дерева.
Астров: Ты можешь топить печи торфом, а сараи строить из камня. Ну, я допускаю, руби леса из нужды, но зачем истреблять их? … у ленивого человека не хватает смысла нагнуться и поднять с земли топливо".
655
Примечание к №471
Ленин вентилировал и вопрос уже непосредственно о постройке вечного двигателя.
Судьба Ленина поразительно соответствует юношескому бреду Чернышевского. Кажется, будто из его ожившего сна Ленин получился. 20-летний Николай Гаврилович писал в дневнике:
«Мысли: машина; переворот… через несколько лет я журналист и предводитель или одно из главных лиц крайней левой стороны, нечто вроде Луи Блана… надежды вообще: уничтожение пролетариатства и вообще всякой материальной нужды – все будут жить во всяком случае как теперь живут люди, получающие в год 15-20 тысяч рублей дохода, и это будет осуществлено через мои машины (машины „для произведения вечного движения“ – О.)».
656
Примечание к №651
Желябов, скрестив руки, разразился сатанинским смехом … Зал замер
А кто сидел в зале? (662) Прежде всего высший свет: министры, принцы крови, придворные дамы в изысканных туалетах. Билеты на подобные представления продавались загодя, по астрономическим ценам. Судебное заседание превращалось в спектакль, и в спектакль нехороший, где зрительный зал становился частью сцены, где разворачивалось даже не столько страшное, сколько совершенно абсурдное действие. Говоря современным языком, «хэппенинг» (мне больше нравится русский эквивалент: «происшествие», «случай», «история») – запрограммированная в основных чертах бесфабульная импровизация, носящая театрализованный характер и вовлекающая в своё действо окружающих зрителей. В основе хэппенинга лежат ситуации, копирующие повседневный быт или, наоборот, ситуации ничего общего с реальностью не имеющие. В результате реальность превращается в фантастику, а фантастика переживается как реальность.
Классическим хэппенингом является оправдание Веры Засулич. Убийца-террористка, по приказу своего руководства тяжело ранившая крупнейшего государственного чиновника (Трепов, кстати, был побочным сыном одного из Романовых, и все это знали), оправдана судом присяжных, не нашедших в её действиях состава преступления. Невиновна! «За чем-то таким» и шли на процесс. Публика «ждала». И когда был произнесён оправдательный приговор, в зале началось невообразимое. Овации, крики «браво!», многие из публики (в том числе и дамы в длинных платьях) полезли через перила на скамью подсудимых, жали руку Засулич и адвокату, стали их носить на руках.
Или вот что сообщает Лесков по поводу процесса над нечаевцами:
"1) Флоринский получил приглашение быть народным учителем сразу в пять школ.
2) Орлов на поезде в Петергоф и в самом Петергофе удостоился восторженных оваций.
3) Для Дементьевой идет подписка на приданое".
А как встречали в России поезда с пленными турками во время последней русско-турецкой войны? На перронах стояли дамы, кидали букеты с цветами, угощали шоколадными конфетами. Турецкий офицер харкнул одной из дам в морду, но пленных всё равно угощали и поздравляли. (Достоевский по этому поводу негодовал, а Толстой потирал руки: «Так и надо, так и надо. Мы добрые».) В значительной степени это инспирация, вредительство. Но не только. Точнее, вредительство глобальное, так что никто уж конкретно и не виноват. Сама судебная реформа была вредительством, провокацией. Ну куда русским суд присяжных? Это же народ с художеством. Достаточно 1/10, 1/100, 1/1000 театра, и русский начнет зарываться, его уже не остановишь, он заиграется до чёртиков. Суд вообще основан на мере, суд присяжных – на мере игры, мере юмора, мере такта. В Англии это идеальная форма общественной жизни. Собственно говоря, и парламент это гигантский суд присяжных. В России же судебная реформа явилась чем-то вроде взрыва водородной бомбы. Надо всей Россией взорвали огромную водородную бомбу. Это было похлеще даже пресловутого «освобождения крестьян», когда государство освободилось от крестьянства, бросило его на произвол судьбы. Но это ещё можно было выправить (если бы 1861 год был началом, а не итогом крестьянской реформы). Но на суде русские стали говорить, стали играть и в конце концов договорились и доигрались до Страшного Суда. Как это Достоевский чувствовал! Конец его последнего романа это суд присяжных заседателей, где ложь грызёт тыквенные семечки и харкает шелухой на весь мир. (666) Это глумление, издевательство над истиной, над реальностью. Это абсурд. Это хэппенинг.
657
Примечание к №640
Достоевский подметил основные недостатки отечественного логоса.
Русское мышление слабое, но самокритичное. Оно по своей сути преступно, и из-за смутного ощущения этой преступности, нехорошести русский постоянно оглядывается, ищет ошибку (улику). Найдёт, исправит, спрячет оборванную бахрому со старушечьей кровью за обои – и снова оглядывается. Здание растёт, но всё время что-то отваливается, что-то надо заглушать, спасать. В конце концов карточный домик рушится, но есть прекрасные мгновения полной иллюзии ажурной устойчивости. Что и привлекает к русской мысли, делает её непередаваемо оригинальной. Не совсем европейской и всё же высокой.
Достоевский начал свою публицистику с оговорки. Вот начало его первой статьи – объявления об издании в 1845 году «комического альманаха» «Зубоскал»:
«Прежде всего просим вас, господа благовоспитанные читатели нашего объявления, не возмущаться и не восставать против такого странного, даже затейливого, даже быть может, неловко-затейливого названия предлагаемого вам альманаха… „Зубоскал“!.. Мы и без того уверены, что многие, даже и очень многие, отвергнут наш альманах единственно ради названия, ради заглавия; посмеются над этим заглавием, даже немного посердятся на него, даже обидятся, назовут „Зубоскал“ анахронизмом, мифом, пуфом и, наконец, признают его чистою невозможностью».
И т. д. Спираль оправдания все раскручивается и раскручивается, ни на минуту не прерываясь. И вот уже в последних предсмертных набросках к «Дневнику писателя» Достоевский пишет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160