» А тот отвечает: «Ии», что значит «да». И все же иногда и сюда проникают дурные ветры того мира. Иначе откуда взяться привычке к стяжательству у Армоля? Почему он решил изменить извечному правилу этих людей – иметь все сообща и добытое богатство считать достоянием всех? Нет никакого сомнения в том, что злой дух здесь – мистер Карпентер. Но чукчи уже не могут обходиться без многих вещей, изобретенных в мире белых людей. Чем меньше мои новые земляки будут общаться с белыми людьми, чем дольше не будут они принимать законы, создающие иллюзию порядка, а на самом деле лишь усложняющие жизнь, – тем дольше они сохранят свое духовное и физическое здоровье…»
Однажды вместо Пыльмау навстречу вышла бабушка Чейвунэ и, подавая ковшик, сообщила Джону:
– В вашу ярангу прибыл важный гость.
– Карпентер? – удивился Джон.
– Этот гость не мужчина, а женщина. И она важнее и красивее десятка Поппи!
Джон сделала движение, чтобы быстро войти в ярангу, но старуха загородила вход.
– Сперва надо очиститься от скверны! Подожди…
Чейвунэ прошептала несколько слов заклинания и только потом разрешила войти в чоттагин. Джон уже начинал догадываться о том, что произошло.
– Значит, в гости пришла женщина? – уточнил он у Чейвунэ.
– Да. Красавица с волосами, как утренняя заря, – ответила Чейвунэ.
«Рыжая, в деда Мартина», – решил Джон и осторожно приподнял меховую занавесь полога.
– Что ты делаешь?! – закричала бабка. – Осторожнее! Гостья боится холода.
Не обращая внимания на причитания старухи, Джон вполз в полог. И когда глаза после солнечного света привыкли к полутьме полога, разглядел у задней стенки жену. Она лежала на боку, обнажив большую набухшую грудь. Возле нее в пыжиковых шкурках копошилось что-то живое, маленькое и розовое.
– Сон! – голос у Пыльмау был хрипловат. – Посмотри, какая красивая!
Поначалу Джон ничего красивого не нашел в этом крохотном комочке жизни. Редкие волосики ребенка вправду были рыжеваты. Но чем больше он вглядывался в сморщенное крохотное личико, смешно и жадно сосущее грудь существо, в груди у него стремительно росла незнакомая огромная нежность. На глаза навернулись слезы, и Джон, обращаясь к новорожденной, прошептал:
– Здравствуй, Мери!
– Она тебе нравится? – спросила Пыльмау.
– Она – прелесть! – ответил Джон. – Я ее назвал Мери. Так зовут мою мать.
– А я назвала ее по-чукотски Тынэвиринэу, – сказала Пыльмау.
– Ну и пусть у девочки будут два имени: одно Мери, а другое Тынэвиринэу.
– Верно! – обрадовалась Пыльмау. – Как у белого человека. Ведь у тебя тоже два: Джон Макленнан.
– Тогда у Мери будет даже три имени: Мери-Тынэвиринэу Макленнан. – улыбнулся Джон.
– А три еще лучше! – с восторгом согласилась Пыльмау.
В полог вползла Чейвунэ и начала выгонять Джона:
– Хватит, хватит! Посмотрел и уходи. Не полагается мужу видеть роженицу десять дней, ну да уж ладно, пустили тебя, как белого человека. А теперь ступай и готовь подарки: ведь гость, поди, не с пустыми руками приехал?
– Иди, Сон, – ласково сказала Пыльмау. – Подарки лежат в деревянном ящике, в мешке из нерпичьей кожи.
В чоттагине уже толпились люди. Орво шагнул навстречу и показал мизинец. Джон недоуменно посмотрел на искривленный, с синим ногтем палец. Рядом возник второй мизинец – Тнарата, за ним – Армоля. Вскоре Джон оказался в окружении разнообразных мизинцев, обладатели которых наперебой поздравляли его с прибытием долгожданной и желанной гостьи.
– Ничего не понимаю, – пробормотал Джон.
– А это значит, – пояснил Орво, по-прежнему держа мизинец перед его лицом, – что ты должен оделить нас подарками от имени гостьи – новорожденной.
Джон достал кожаный мешок, о котором говорила Пыльмау. Да, жена предусмотрела все. В маленьких сверточках лежали щепотки табаку, куски сахару, чай, лоскутки цветной ткани, иголки, нитки и даже пара выкроенных подошв на торбаса.
– Сразу видно, с какой стороны прибыла гостья, – сказал Орво, принимая табак. – Табаком славна его сторона.
Джону хотелось вернуться в полог, побыть вместе с Пыльмау, но гости приходили один за другим, показывали мизинец, а те, кто уже получил подарок, не торопились уходить и усаживались вокруг коротконогого столика пить чай.
– Хорошо, конечно, что девочке сразу дали имя, – рассуждал вслух Орво, – но все-таки надо было спросить богов.
– Если это так важно, – сказал Джон, – так еще не поздно сделать.
– Давайте все-таки спросим, – предложил Орво и послал мальчика за своей гадательной палкой. В ожидании инструмента старик распорядился, чтобы из яранги ушли те, кому уже нечего делать. Из мужчин остались Джон с Орво да маленький Яко.
– Ты теперь должен хорошо смотреть за собой, – строго наказал Орво Джону. – Неужто у тебя не хватило терпения попозже взглянуть на новорожденную? А еще вот: ты не должен был прикасаться к жене десять дней, а ты взял да и вполз в полог, даже не сняв охотничьей камлейки. Ты рассердил богов, и одно только, может, спасет тебя: они простят тебе, как человеку, который только начинает новую жизнь. Помни, твои промахи не по сердцу не только богам…
Мальчик принес гадательную палку, и Орво уселся прямо под дымовым отверстием, рядом со светлым кругом. Наставив один конец палки на светлое пятно, он стал легонько приподнимать и опускать другой конец, шепча священные слова. Так он действовал несколько минут, потом отложил гадательную палку и весело объявил Джону:
– Все в порядке! Я с ними договорился!
Поздней ночью гости разошлись. В яранге остались две женщины, которые должны были ухаживать за роженицей. Джон хотел было войти в полог, но Чейвунэ решительно воспротивилась и разрешила лишь поговорить через меховую занавесь.
Маленького Яко куда-то увели, а Джону пришлось устраиваться на ночлег в своей комнатушке.
Он долго не мог уснуть, прислушиваясь к звукам, доносящимся из полога. Сначала слышался приглушенный разговор женщин, а потом тишину ночи прорезал плач новорожденной. Это было так неожиданно, что Джон соскочил с кровати и рванулся к двери. Но крик тут же умолк. Джон прислушался и медленно улегся на кровать. «Ведь это мой ребенок кричал, – думал он, лежа с открытыми глазами. – Мой первый ребенок. Человек, который продолжит мою жизнь и будет носить мои черты лица, в ее жилах будет течь моя кровь даже тогда, когда я уйду за облака. Какой она будет? Что ее ждет впереди? Неужели она проживет всю свою жизнь – и молодость, и зрелые годы, и старость здесь, на этих пустынных берегах?» И давно не испытываемая тоска по прошлой жизни сжала сердце Джона, у него перехватило дыхание. Он вдруг заметил, что плачет. И ему так захотелось еще раз взглянуть на дочь, на Пыльмау, что он встал и, не обращая внимания на ругань Чейвунэ, прополз в полог.
Старуха держала над огнем что-то напоминающее кусок изношенной подошвы. Подошва пахла горелым деревом. Образовавшийся пепел Чейвунэ осторожно соскабливала ножом и собирала на лоскут чистой замши.
Пыльмау лежала, а маленькая Мери, крепко зажмурив глазки, спала, сладко посапывая носиком, и делала сосательные движения губами. Возле изголовья Джон заметил кожаный, похожий на кисет мешочек.
– Как ты себя чувствуешь? – шепотом, чтобы не разбудить младенца, спросил Джон.
– Хорошо, – виновато взглянув на Чейвунэ, ответила Пыльмау.
– Не могу спать, – сказал Джон и повернулся к Чейвунэ: – Нельзя ли жечь эту штуку в чоттагине? Пыльмау и новорожденной трудно дышать в таком дыму.
– Ну что ты говоришь, Сон! – укоризненно произнесла Пыльмау. – Бабушка все делает как надо. Этим пеплом мы присыпаем пупочек Тынэвиринэу-Мери, чтобы он побыстрее зажил.
– Прости, я не знал, – смутился Джон.
– А вот здесь лежат самые бесценные сокровища нашей девочки, – Пыльмау показала на кожаный мешочек.
– Что такое? – спросил Джон.
– Пуповина и каменное лезвие, которым она была перерезана. Все это надо очень и очень беречь, – сказала Пыльмау.
– Хорошо, будем беречь, – и Джон, несмотря на сердитые взгляды бабушки Чейвунэ, коснулся губами румяной щеки Пыльмау.
Десять дней Джон томился под своеобразным домашним арестом. Он не смел ничего делать: ни ходить на охоту, ни работать по дому – все это могло навлечь неприятности со стороны незримых, но вездесущих богов.
Без него байдары ушли на весеннюю моржовую охоту.
А когда кончился «карантин», как назвал свое священное бездействие Джон, он обнаружил себя единственным мужчиной в Энмыне. К нему шли со всякими просьбами помочь, разрешить какой-нибудь спор и просто за советом.
Пыльмау уже все снова делала по хозяйству, а Джон с удовольствием сидел на солнце и смотрел на спящую Тынэвиринэу-Мери, которая с каждым днем становилась похожей одновременно и на старшую Мери, и на Пыльмау, и на рыжего Мартина. Это необычное сочетание забавляло Джона и скрашивало дни вынужденного безделья.
Со дня на день ждали возвращения охотников. Долгожданную новость принес в ярангу Яко, почувствовавший себя совсем взрослым человеком после рождения сестренки.
– Идут две байдары и еще вельбот! – крикнул он и убежал.
Вместе с женщинами и стариками Джон спустился на берег.
Да, это были энмынские байдары и белый с черной линией по борту вельбот: значит, Армоль вправду стал владельцем деревянного судна.
Безветрие вынуждало охотников идти на веслах, и суда медленно приближались к селению. Новый вельбот буксировал тяжело груженную байдару.
Наконец байдары и вельбот причалили к берегу.
– Еттык! – кричал Джон, кидаясь навстречу сходящим на берег охотникам.
– Ии! Мытьенмык! – отвечали охотники. Лишь один Орво, нарушив обычай, подошел к Джону и, как это водится у белых людей, крепко пожал ему руку.
– Как поживает дочка?
– Отлично! – ответил Джон. – Ждет тебя сегодня в гости.
– Приду, приду, – ответил Орво.
Сгрузили на берег свежее моржовое мясо, и Орво занялся распределением долей. Несмотря на то, что Джон не принимал участия в промысле, ему выделили мясо и жир в таком же количестве, как если бы он вместе со всеми ездил на охоту.
– Так полагается, – пояснил Орво. – Если я заболею или кто-нибудь другой, мои товарищи сделают точно так же.
Все были рады свежему моржовому мясу, но наибольший интерес, разумеется, вызывал новый вельбот Армоля. Его вытянули на берег, подкладывая под киль костяные катки, чтобы не повредить днище.
Армоль важно расхаживал вокруг вельбота, отдавал распоряжения, сам помогал ставить подпорки под борта, чтобы судно не завалилось набок.
Джон обошел вельбот со всех сторон, заглянул внутрь и даже провел культями по обитому железным полозом килю.
– Славный вельбот, – сказал он Армолю, который с ревнивым видом следил за Джоном.
– Хороший, – согласился Армоль, едва сдерживая выпиравшую из него важность. – Мотор бы к нему теперь. Да не было у Карпентера мотора. Обещал на следующий год. Вот если бы ты стал у меня на вельботе каюром мотора, мы стали бы самыми удачливыми охотниками. – Армоль выжидательно посмотрел на Джона.
– Я сам собираюсь покупать вельбот, – ответил Джон.
Вечером пришел Орво. Старик взял на руки новорожденную и сказал, обращаясь к ней:
– Расти большая и красивая!
– Орво, – сказал старику Джон, – теперь мы должны поехать за нашим вельботом. Прямо в Ном. Кроме китового уса, у меня есть и песцовые шкурки.
– Малость отдохнем и поедем, – согласился Орво.
19
Почти месяц прошел с тех пор, как уехали в Ном на байдаре Орво, Джон и Тнарат и еще несколько энмынских охотников. От них не было никаких вестей, и Пыльмау гнала от себя тревогу, загружая себя работой и возней с маленькой Тынэвиринэу-Мери.
Пристроив ее за спиной, в сопровождении Яко она уходила в тундру собирать съедобные листья и корни. Брали с собой еду и, если была ясная погода, проводили весь день в тундре, иногда добираясь до становища оленеводов, пригонявших стада поближе к морскому ветру, чтобы уберечь их от гнуса и оводов.
Глава стойбища Ильмоч приглашал их в свою ярангу и угощал лакомствами: вареными языками, костным мозгом из оленьих ног, палеными губами и просто свежим вареным оленьим мясом.
– Ты скажи мужу, – наставлял старик Пыльмау, – что я желаю стать ему другом.
Быть другом оленного человека значило иметь постоянный источник для пополнения запасов оленьих шкур для постелей, полога и одежды; а в том случае, когда истощался зверь на море, друг-оленевод мог всегда прийти на помощь.
Возвращаясь домой, Пыльмау старалась идти горной дорогой, чтобы издали увидеть берег Энмына. Но каждый раз глаза видели лишь вельбот Армоля и его байдару.
Однажды, наводя порядок в комнате Джона, она нашла толстый блокнот в кожаном переплете со страницами, испещренными значками, словно тысячи мух прошлись по белому полю и оставили свои следы. Пыльмау даже понюхала страницы – от них исходил еле уловимый чужой запах. Пыльмау знала, что на страницах запечатлен разговор, слова, звуки, имеющие смысл. Она вглядывалась в каждую строку, в хитросплетение линий каждой буквы и даже, затаив дыхание, прислушивалась к страницам, словно можно было уловить ухом запечатленный разговор. Интересно, о чем говорил Джон на белых, словно покрытых снегом, тонких листах бумаги? Какие мысли и рассуждения оставили здесь свой след? Может быть, вот этой, поникшей к концу строки буквой он выразил печаль о прошлой жизни, о близких, которые остались в далеком и неведомом ей Порт-Хоупе?.. Иногда длинными вечерами Джон принимался рассказывать о той земле, где родился и жил раньше. В его голосе слышалась тоска и волнение, и Пыльмау торопилась перевести разговор на другое. А теперь Джон недалеко от своего дома. Корабли оттуда не ходят прямо в Порт-Хоуп, но, как говорил Джон, можно сначала проехать в Ванкувер, а оттуда уже нетрудно добраться по железным полосам на нарте, запряженной в огнедышащую повозку… Когда Джон уезжал, Пыльмау, как и полагается жене охотника, не сказала ему ни слова. А как хотелось крикнуть ему: непременно возвращайся, помни, что я тебя жду, ждет тебя золотоволосая Тынэвиринэу-Мери и сын Яко! Но она только смотрела пристально, не сводя глаз, на мужа своего, и про себя произносила эти слова. А Джон словно слышал это и, прежде чем сесть в байдару, подошел к ним, стоящим на берегу, поглядел внимательно на Тынэвиринэу-Мери, на Яко и тихо сказал жене:
– Не волнуйся, береги детей. Скоро вернемся…
Но прошел месяц, а их нет.
Пыльмау уже казалось, что подруги косо на нее посматривают. А Чейвунэ однажды рассказала историю о том, как в Уэлене жил один белый человек, женился на чукчанке, прижил с нею четверых детей, а потом исчез навсегда, уехав к себе то ли в Америку, то ли в Россию.
– Зачем вы это мне рассказываете? – взмолилась Пыльмау.
Старуха смущенно поджала губы.
Пользуясь отъездом Орво, Армоль перетащил к себе аппарат для производства дурной веселящей воды и приспособил к нему ствол от своего винчестера.
Одурев, он спускался к берегу и пел песни, кружась вокруг белоснежного с черной каймой по борту вельбота.
Как-то сильно навеселе он зашел в ярангу Пыльмау. Она кормила девочку, а Яко доедал вяленое моржовое мясо, срезая его с ребра огромным охотничьим ножом.
– Етти, Армоль, – приветливо поздоровалась с гостем Пыльмау.
– Ии, – Армоль тяжело опустился на китовый позвонок и уставился на девочку.
Тынэвиринэу-Мери бросила грудь, вдруг широко улыбнулась и громко засмеялась.
– Какомэй! – удивленно произнес Армоль. – Как настоящая.
– А ты сомневался, что я могу родить настоящую девочку? – обиженно спросила Пыльмау.
– Не в тебе я сомневался, а в Соне…
– Почему же?
– Тебе, женщине, это трудно растолковать… Но я так думаю: может ли родиться дитя от белой куропатки и черного ворона? Будет ли такое дитя летать, если оно и родится?
– Сам видишь – дитя наше настоящее, и я уверена, что Тынэвиринэу-Мери будет летать.
– Не потянет ли ее книзу такое длинное и тяжелое имя? – Армоль нарочито медленно произнес: – Тынэвиринэу-Мери…
– Если хочешь знать, то к нему можно добавить и третье. Так водится у белых людей. И тогда девочка будет называться Тынэвиринэу-Мери Макленнан, – вызывающе произнесла Пыльмау.
– Кто пробует жить по обычаям чужого народа, похож на утку, которая каркать стала, – наставительно произнес Армоль.
– Что же делать? – пожала плечами Пыльмау. – Тынэвиринэу-Мери – дочь двух народов. Чем плохо, если она будет уметь и каркать по-вороньи, и крякать по-утиному?
– Тебя не переспоришь! – сердито сказал Армоль. – Ты осталась такая же, как до замужества. Такая же…
Армоль вдруг замолчал, словно что-то увидел вдали. Он уставился в одну точку и долго смотрел, и в это время на его лбу сдвигались и разглаживались глубокие складки.
– Он был мне лучший друг… И когда нам доверили носить острые охотничьи ножи, мы поклялись всегда быть рядом, помогать не только друг другу, но и близким своим… Ты знаешь, когда умирает друг, заботу о его жене берет на себя тот, кто остался в живых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Однажды вместо Пыльмау навстречу вышла бабушка Чейвунэ и, подавая ковшик, сообщила Джону:
– В вашу ярангу прибыл важный гость.
– Карпентер? – удивился Джон.
– Этот гость не мужчина, а женщина. И она важнее и красивее десятка Поппи!
Джон сделала движение, чтобы быстро войти в ярангу, но старуха загородила вход.
– Сперва надо очиститься от скверны! Подожди…
Чейвунэ прошептала несколько слов заклинания и только потом разрешила войти в чоттагин. Джон уже начинал догадываться о том, что произошло.
– Значит, в гости пришла женщина? – уточнил он у Чейвунэ.
– Да. Красавица с волосами, как утренняя заря, – ответила Чейвунэ.
«Рыжая, в деда Мартина», – решил Джон и осторожно приподнял меховую занавесь полога.
– Что ты делаешь?! – закричала бабка. – Осторожнее! Гостья боится холода.
Не обращая внимания на причитания старухи, Джон вполз в полог. И когда глаза после солнечного света привыкли к полутьме полога, разглядел у задней стенки жену. Она лежала на боку, обнажив большую набухшую грудь. Возле нее в пыжиковых шкурках копошилось что-то живое, маленькое и розовое.
– Сон! – голос у Пыльмау был хрипловат. – Посмотри, какая красивая!
Поначалу Джон ничего красивого не нашел в этом крохотном комочке жизни. Редкие волосики ребенка вправду были рыжеваты. Но чем больше он вглядывался в сморщенное крохотное личико, смешно и жадно сосущее грудь существо, в груди у него стремительно росла незнакомая огромная нежность. На глаза навернулись слезы, и Джон, обращаясь к новорожденной, прошептал:
– Здравствуй, Мери!
– Она тебе нравится? – спросила Пыльмау.
– Она – прелесть! – ответил Джон. – Я ее назвал Мери. Так зовут мою мать.
– А я назвала ее по-чукотски Тынэвиринэу, – сказала Пыльмау.
– Ну и пусть у девочки будут два имени: одно Мери, а другое Тынэвиринэу.
– Верно! – обрадовалась Пыльмау. – Как у белого человека. Ведь у тебя тоже два: Джон Макленнан.
– Тогда у Мери будет даже три имени: Мери-Тынэвиринэу Макленнан. – улыбнулся Джон.
– А три еще лучше! – с восторгом согласилась Пыльмау.
В полог вползла Чейвунэ и начала выгонять Джона:
– Хватит, хватит! Посмотрел и уходи. Не полагается мужу видеть роженицу десять дней, ну да уж ладно, пустили тебя, как белого человека. А теперь ступай и готовь подарки: ведь гость, поди, не с пустыми руками приехал?
– Иди, Сон, – ласково сказала Пыльмау. – Подарки лежат в деревянном ящике, в мешке из нерпичьей кожи.
В чоттагине уже толпились люди. Орво шагнул навстречу и показал мизинец. Джон недоуменно посмотрел на искривленный, с синим ногтем палец. Рядом возник второй мизинец – Тнарата, за ним – Армоля. Вскоре Джон оказался в окружении разнообразных мизинцев, обладатели которых наперебой поздравляли его с прибытием долгожданной и желанной гостьи.
– Ничего не понимаю, – пробормотал Джон.
– А это значит, – пояснил Орво, по-прежнему держа мизинец перед его лицом, – что ты должен оделить нас подарками от имени гостьи – новорожденной.
Джон достал кожаный мешок, о котором говорила Пыльмау. Да, жена предусмотрела все. В маленьких сверточках лежали щепотки табаку, куски сахару, чай, лоскутки цветной ткани, иголки, нитки и даже пара выкроенных подошв на торбаса.
– Сразу видно, с какой стороны прибыла гостья, – сказал Орво, принимая табак. – Табаком славна его сторона.
Джону хотелось вернуться в полог, побыть вместе с Пыльмау, но гости приходили один за другим, показывали мизинец, а те, кто уже получил подарок, не торопились уходить и усаживались вокруг коротконогого столика пить чай.
– Хорошо, конечно, что девочке сразу дали имя, – рассуждал вслух Орво, – но все-таки надо было спросить богов.
– Если это так важно, – сказал Джон, – так еще не поздно сделать.
– Давайте все-таки спросим, – предложил Орво и послал мальчика за своей гадательной палкой. В ожидании инструмента старик распорядился, чтобы из яранги ушли те, кому уже нечего делать. Из мужчин остались Джон с Орво да маленький Яко.
– Ты теперь должен хорошо смотреть за собой, – строго наказал Орво Джону. – Неужто у тебя не хватило терпения попозже взглянуть на новорожденную? А еще вот: ты не должен был прикасаться к жене десять дней, а ты взял да и вполз в полог, даже не сняв охотничьей камлейки. Ты рассердил богов, и одно только, может, спасет тебя: они простят тебе, как человеку, который только начинает новую жизнь. Помни, твои промахи не по сердцу не только богам…
Мальчик принес гадательную палку, и Орво уселся прямо под дымовым отверстием, рядом со светлым кругом. Наставив один конец палки на светлое пятно, он стал легонько приподнимать и опускать другой конец, шепча священные слова. Так он действовал несколько минут, потом отложил гадательную палку и весело объявил Джону:
– Все в порядке! Я с ними договорился!
Поздней ночью гости разошлись. В яранге остались две женщины, которые должны были ухаживать за роженицей. Джон хотел было войти в полог, но Чейвунэ решительно воспротивилась и разрешила лишь поговорить через меховую занавесь.
Маленького Яко куда-то увели, а Джону пришлось устраиваться на ночлег в своей комнатушке.
Он долго не мог уснуть, прислушиваясь к звукам, доносящимся из полога. Сначала слышался приглушенный разговор женщин, а потом тишину ночи прорезал плач новорожденной. Это было так неожиданно, что Джон соскочил с кровати и рванулся к двери. Но крик тут же умолк. Джон прислушался и медленно улегся на кровать. «Ведь это мой ребенок кричал, – думал он, лежа с открытыми глазами. – Мой первый ребенок. Человек, который продолжит мою жизнь и будет носить мои черты лица, в ее жилах будет течь моя кровь даже тогда, когда я уйду за облака. Какой она будет? Что ее ждет впереди? Неужели она проживет всю свою жизнь – и молодость, и зрелые годы, и старость здесь, на этих пустынных берегах?» И давно не испытываемая тоска по прошлой жизни сжала сердце Джона, у него перехватило дыхание. Он вдруг заметил, что плачет. И ему так захотелось еще раз взглянуть на дочь, на Пыльмау, что он встал и, не обращая внимания на ругань Чейвунэ, прополз в полог.
Старуха держала над огнем что-то напоминающее кусок изношенной подошвы. Подошва пахла горелым деревом. Образовавшийся пепел Чейвунэ осторожно соскабливала ножом и собирала на лоскут чистой замши.
Пыльмау лежала, а маленькая Мери, крепко зажмурив глазки, спала, сладко посапывая носиком, и делала сосательные движения губами. Возле изголовья Джон заметил кожаный, похожий на кисет мешочек.
– Как ты себя чувствуешь? – шепотом, чтобы не разбудить младенца, спросил Джон.
– Хорошо, – виновато взглянув на Чейвунэ, ответила Пыльмау.
– Не могу спать, – сказал Джон и повернулся к Чейвунэ: – Нельзя ли жечь эту штуку в чоттагине? Пыльмау и новорожденной трудно дышать в таком дыму.
– Ну что ты говоришь, Сон! – укоризненно произнесла Пыльмау. – Бабушка все делает как надо. Этим пеплом мы присыпаем пупочек Тынэвиринэу-Мери, чтобы он побыстрее зажил.
– Прости, я не знал, – смутился Джон.
– А вот здесь лежат самые бесценные сокровища нашей девочки, – Пыльмау показала на кожаный мешочек.
– Что такое? – спросил Джон.
– Пуповина и каменное лезвие, которым она была перерезана. Все это надо очень и очень беречь, – сказала Пыльмау.
– Хорошо, будем беречь, – и Джон, несмотря на сердитые взгляды бабушки Чейвунэ, коснулся губами румяной щеки Пыльмау.
Десять дней Джон томился под своеобразным домашним арестом. Он не смел ничего делать: ни ходить на охоту, ни работать по дому – все это могло навлечь неприятности со стороны незримых, но вездесущих богов.
Без него байдары ушли на весеннюю моржовую охоту.
А когда кончился «карантин», как назвал свое священное бездействие Джон, он обнаружил себя единственным мужчиной в Энмыне. К нему шли со всякими просьбами помочь, разрешить какой-нибудь спор и просто за советом.
Пыльмау уже все снова делала по хозяйству, а Джон с удовольствием сидел на солнце и смотрел на спящую Тынэвиринэу-Мери, которая с каждым днем становилась похожей одновременно и на старшую Мери, и на Пыльмау, и на рыжего Мартина. Это необычное сочетание забавляло Джона и скрашивало дни вынужденного безделья.
Со дня на день ждали возвращения охотников. Долгожданную новость принес в ярангу Яко, почувствовавший себя совсем взрослым человеком после рождения сестренки.
– Идут две байдары и еще вельбот! – крикнул он и убежал.
Вместе с женщинами и стариками Джон спустился на берег.
Да, это были энмынские байдары и белый с черной линией по борту вельбот: значит, Армоль вправду стал владельцем деревянного судна.
Безветрие вынуждало охотников идти на веслах, и суда медленно приближались к селению. Новый вельбот буксировал тяжело груженную байдару.
Наконец байдары и вельбот причалили к берегу.
– Еттык! – кричал Джон, кидаясь навстречу сходящим на берег охотникам.
– Ии! Мытьенмык! – отвечали охотники. Лишь один Орво, нарушив обычай, подошел к Джону и, как это водится у белых людей, крепко пожал ему руку.
– Как поживает дочка?
– Отлично! – ответил Джон. – Ждет тебя сегодня в гости.
– Приду, приду, – ответил Орво.
Сгрузили на берег свежее моржовое мясо, и Орво занялся распределением долей. Несмотря на то, что Джон не принимал участия в промысле, ему выделили мясо и жир в таком же количестве, как если бы он вместе со всеми ездил на охоту.
– Так полагается, – пояснил Орво. – Если я заболею или кто-нибудь другой, мои товарищи сделают точно так же.
Все были рады свежему моржовому мясу, но наибольший интерес, разумеется, вызывал новый вельбот Армоля. Его вытянули на берег, подкладывая под киль костяные катки, чтобы не повредить днище.
Армоль важно расхаживал вокруг вельбота, отдавал распоряжения, сам помогал ставить подпорки под борта, чтобы судно не завалилось набок.
Джон обошел вельбот со всех сторон, заглянул внутрь и даже провел культями по обитому железным полозом килю.
– Славный вельбот, – сказал он Армолю, который с ревнивым видом следил за Джоном.
– Хороший, – согласился Армоль, едва сдерживая выпиравшую из него важность. – Мотор бы к нему теперь. Да не было у Карпентера мотора. Обещал на следующий год. Вот если бы ты стал у меня на вельботе каюром мотора, мы стали бы самыми удачливыми охотниками. – Армоль выжидательно посмотрел на Джона.
– Я сам собираюсь покупать вельбот, – ответил Джон.
Вечером пришел Орво. Старик взял на руки новорожденную и сказал, обращаясь к ней:
– Расти большая и красивая!
– Орво, – сказал старику Джон, – теперь мы должны поехать за нашим вельботом. Прямо в Ном. Кроме китового уса, у меня есть и песцовые шкурки.
– Малость отдохнем и поедем, – согласился Орво.
19
Почти месяц прошел с тех пор, как уехали в Ном на байдаре Орво, Джон и Тнарат и еще несколько энмынских охотников. От них не было никаких вестей, и Пыльмау гнала от себя тревогу, загружая себя работой и возней с маленькой Тынэвиринэу-Мери.
Пристроив ее за спиной, в сопровождении Яко она уходила в тундру собирать съедобные листья и корни. Брали с собой еду и, если была ясная погода, проводили весь день в тундре, иногда добираясь до становища оленеводов, пригонявших стада поближе к морскому ветру, чтобы уберечь их от гнуса и оводов.
Глава стойбища Ильмоч приглашал их в свою ярангу и угощал лакомствами: вареными языками, костным мозгом из оленьих ног, палеными губами и просто свежим вареным оленьим мясом.
– Ты скажи мужу, – наставлял старик Пыльмау, – что я желаю стать ему другом.
Быть другом оленного человека значило иметь постоянный источник для пополнения запасов оленьих шкур для постелей, полога и одежды; а в том случае, когда истощался зверь на море, друг-оленевод мог всегда прийти на помощь.
Возвращаясь домой, Пыльмау старалась идти горной дорогой, чтобы издали увидеть берег Энмына. Но каждый раз глаза видели лишь вельбот Армоля и его байдару.
Однажды, наводя порядок в комнате Джона, она нашла толстый блокнот в кожаном переплете со страницами, испещренными значками, словно тысячи мух прошлись по белому полю и оставили свои следы. Пыльмау даже понюхала страницы – от них исходил еле уловимый чужой запах. Пыльмау знала, что на страницах запечатлен разговор, слова, звуки, имеющие смысл. Она вглядывалась в каждую строку, в хитросплетение линий каждой буквы и даже, затаив дыхание, прислушивалась к страницам, словно можно было уловить ухом запечатленный разговор. Интересно, о чем говорил Джон на белых, словно покрытых снегом, тонких листах бумаги? Какие мысли и рассуждения оставили здесь свой след? Может быть, вот этой, поникшей к концу строки буквой он выразил печаль о прошлой жизни, о близких, которые остались в далеком и неведомом ей Порт-Хоупе?.. Иногда длинными вечерами Джон принимался рассказывать о той земле, где родился и жил раньше. В его голосе слышалась тоска и волнение, и Пыльмау торопилась перевести разговор на другое. А теперь Джон недалеко от своего дома. Корабли оттуда не ходят прямо в Порт-Хоуп, но, как говорил Джон, можно сначала проехать в Ванкувер, а оттуда уже нетрудно добраться по железным полосам на нарте, запряженной в огнедышащую повозку… Когда Джон уезжал, Пыльмау, как и полагается жене охотника, не сказала ему ни слова. А как хотелось крикнуть ему: непременно возвращайся, помни, что я тебя жду, ждет тебя золотоволосая Тынэвиринэу-Мери и сын Яко! Но она только смотрела пристально, не сводя глаз, на мужа своего, и про себя произносила эти слова. А Джон словно слышал это и, прежде чем сесть в байдару, подошел к ним, стоящим на берегу, поглядел внимательно на Тынэвиринэу-Мери, на Яко и тихо сказал жене:
– Не волнуйся, береги детей. Скоро вернемся…
Но прошел месяц, а их нет.
Пыльмау уже казалось, что подруги косо на нее посматривают. А Чейвунэ однажды рассказала историю о том, как в Уэлене жил один белый человек, женился на чукчанке, прижил с нею четверых детей, а потом исчез навсегда, уехав к себе то ли в Америку, то ли в Россию.
– Зачем вы это мне рассказываете? – взмолилась Пыльмау.
Старуха смущенно поджала губы.
Пользуясь отъездом Орво, Армоль перетащил к себе аппарат для производства дурной веселящей воды и приспособил к нему ствол от своего винчестера.
Одурев, он спускался к берегу и пел песни, кружась вокруг белоснежного с черной каймой по борту вельбота.
Как-то сильно навеселе он зашел в ярангу Пыльмау. Она кормила девочку, а Яко доедал вяленое моржовое мясо, срезая его с ребра огромным охотничьим ножом.
– Етти, Армоль, – приветливо поздоровалась с гостем Пыльмау.
– Ии, – Армоль тяжело опустился на китовый позвонок и уставился на девочку.
Тынэвиринэу-Мери бросила грудь, вдруг широко улыбнулась и громко засмеялась.
– Какомэй! – удивленно произнес Армоль. – Как настоящая.
– А ты сомневался, что я могу родить настоящую девочку? – обиженно спросила Пыльмау.
– Не в тебе я сомневался, а в Соне…
– Почему же?
– Тебе, женщине, это трудно растолковать… Но я так думаю: может ли родиться дитя от белой куропатки и черного ворона? Будет ли такое дитя летать, если оно и родится?
– Сам видишь – дитя наше настоящее, и я уверена, что Тынэвиринэу-Мери будет летать.
– Не потянет ли ее книзу такое длинное и тяжелое имя? – Армоль нарочито медленно произнес: – Тынэвиринэу-Мери…
– Если хочешь знать, то к нему можно добавить и третье. Так водится у белых людей. И тогда девочка будет называться Тынэвиринэу-Мери Макленнан, – вызывающе произнесла Пыльмау.
– Кто пробует жить по обычаям чужого народа, похож на утку, которая каркать стала, – наставительно произнес Армоль.
– Что же делать? – пожала плечами Пыльмау. – Тынэвиринэу-Мери – дочь двух народов. Чем плохо, если она будет уметь и каркать по-вороньи, и крякать по-утиному?
– Тебя не переспоришь! – сердито сказал Армоль. – Ты осталась такая же, как до замужества. Такая же…
Армоль вдруг замолчал, словно что-то увидел вдали. Он уставился в одну точку и долго смотрел, и в это время на его лбу сдвигались и разглаживались глубокие складки.
– Он был мне лучший друг… И когда нам доверили носить острые охотничьи ножи, мы поклялись всегда быть рядом, помогать не только друг другу, но и близким своим… Ты знаешь, когда умирает друг, заботу о его жене берет на себя тот, кто остался в живых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63