Русская женщина бесстрашно подходила к огромному зверю – корове, бралась за сосцы, и тугая белая струя молока звонко ударялась о дно цинкового ведра. Деревенские жители расспрашивали Ринтына о том, как содержат скотину на Севере, и удивлялись, почему это оленей не доят и, самое поразительное, ничем не кормят…
Несколько дней Ринтын работал на поле – вязал снопы, скирдовал солому. Потом ему поручили возить снопы с поля на молотилку.
Обращению с лошадью учила его сама председательша. На первый взгляд ничего сложного в этом не было. Лошадь казалась старой, хотя была умна и везла осторожно. Ее звали Сильвой.
– Легкая жизнь у тебя наступила,– с оттенком зависти сказала Маша.
Ринтын тоже так думал до наступления вечера. Он добрался до конюшни затемно. Конюх уже ушел домой.
Ринтын обошел сарай, но никого не нашел. От мысли, что самому придется распрягать лошадь, ему стало не по себе. Одно дело – управлять Сильвой с высоты телеги, и совсем другое – подойти вплотную к ней и снять упряжь с морды, с широкой пасти, в которой виднелись огромные, похожие на моржовые, желтые зубы.
Ринтын несколько раз обошел лошадь. Он даже приближался к морде, но Сильва поднимала голову и недружелюбно посматривала на него.
– Что смотришь? – сердито спрашивал ее Ринтын.– Лучше бы сказала, как с тебя снимать эту штуку.
Если бы Ринтын происходил из тундровых чукчей, он бы сумел справиться с лошадью, хотя она далеко не олень.
Велика и сильна лошадь! Целую собачью упряжку заменяет. Но легче распрячь двенадцать злых, кусачих псов, чем Сильву. Там все ясно и просто. В случае чего можно ударить собаку. А тут при одном взгляде на подкованные железом копыта и большие желтые зубы хочется отойти подальше.
Уже совсем стемнело. В небе появились звезды, и над темным лесом поднялась огромная луна. В ее серебристом свете странно и дико блестели лошадиные глаза. Из конюшни слышались хрупанье и глухой перестук кованых копыт. Иногда животные тяжело, совсем по-человечьи вздыхали, и от этого мороз подирал по коже.
– Толя, ты здесь? – услышал он голос Маши.
– Здесь я, здесь,– обрадованно отозвался Ринтын.
– Тебя давно ждут ужинать,– с укором произнесла Маша, выступая из темноты.– Что ты тут копаешься?
Ринтын откровенно признался:
– Сильву не могу распрячь.
– Давай помогу,– предложила Маша и с завидным проворством распрягла лошадь.
Ринтын не знал, как благодарить девушку. Он чистосердечно рассказал, как ходил вокруг и около лошади, не решаясь подступиться к ней.
– Я собак боюсь,– призналась Маша.– А лошадь – животное безобидное. Я научилась обращаться с ними в Сибири, в детском доме для эвакуированных. Там приходилось делать все самим: и дрова рубить в лесу, и возить, и пилить, и колоть… Стирали тоже сами. Знаешь, каково полоскать белье на сибирском морозе? Бр?р!..
Из МТС пригнали две молотилки и поставили у большого сарая. Дня не хватало, и работали часть ночи. Защитив рот и нос от пыли марлевой повязкой, Ринтын совал снопы в ненасытную пасть молотилки. Внизу, под бункером, стояли мешки и медленно наполнялись тяжелым золотистым зерном.
В страдные ночи молотьбы он вспоминал весенние дни в Беринговом проливе, когда охотники не смыкают глаз и гонятся за зверем, за едой, за жизнью. Так и здесь: поток зерна – это поток жизни…
Здешняя земля считалась бедной и трудной. Это удивляло Ринтына. Ведь сколько всего росло на этой бедной и трудной земле: высоченные деревья, густые кустарники, ягоды, хлеб, овощи. В колхозных садах яблоки. Поглядеть бы им на чукотскую землю!
После работы Ринтын долго не мог уснуть. Перед закрытыми глазами плыла желтая солома, и в ее сплошном потоке на фоне далекого леса он видел лицо Маши, слышал ее голос, шептал про себя слова так, как она их произносила.
Когда усталость тяжелым грузом давила на плечи, когда трава, цепляющаяся за ноги, казалась цепями, стоило ему посмотреть на Машу, как на сердце становилось светло, усталость уходила куда-то вглубь и появлялись новые силы.
Ринтын понимал, что влюбился, и не пытался спорить с самим собой в определении этого чувства. Другое дело – сказать об этом Маше. Уж лучше хранить все это про себя. Кто знает, как относится к нему Маша?..
Порой Ринтын чувствовал себя в положении охотника, который подкрался к красивой птице и любуется ею, зная, что одно неосторожное движение может спугнуть ее.
Бывали дни, когда с поля возвращались еще до заката. Это случалось в праздники. Парни и девушки, принарядившись, шли к лугу, спускающемуся к реке, гармонист растягивал мехи инструмента от плеча до плеча. В избах гнали самогон.
Ринтын и Маша уходили на берег тихой речки и, сидя там, слушали вечерний деревенский праздничный гомон. Праздники были церковные, но никаких обрядов при этом не соблюдалось: люди попросту отдыхали после тяжелых и трудных дней. Никто не молился, да и церкви нигде поблизости не было.
К закату по всей деревне слышалось пение – тягучее, протяжное, грустное. В эти часы, когда темнота размывала очертания изб, поглощала дальний лес за полем, а пьяное бормотание скрадывало значение слов, Ринтыну казалось, что он у себя на родине, в Улаке, в день спиртной распродажи. И собаки лаяли и выли так же одинаково – хрипло и протяжно.
Тамара Буренина высоким печальным голосом выводила:
Темная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
Тускло звезды мерцают…
Женщины подхватывали:
Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь,
И поэтому знаю, со мной ничего не случится!
Чаще всего пели песни военных лет, и Ринтыну не удалось ни разу послушать настоящую древнюю, лесную, деревенскую песню…
Иногда Ринтын с Машей, гуляя, доходили до станции Вруда, мимо которой проносились поезда, поднимая желтую пыль с полотна дороги. Рельсы напоминали дорогу Владивосток – Москва, незнакомые станции и далекие города.
Ринтын и Маша мало разговаривали. Как-то девушка спросила:
– Ты любил кого-нибудь, Анатолий?
– В каком смысле? – растерянно отозвался Ринтын.
Маша как-то странно посмотрела на него.
– Я хотела спросить: была ли у тебя любимая девушка?
– Была,– ответил, немного подумав, Ринтын.– Она и сейчас есть, но любит другого.
– Ты о ней думаешь?
– Иногда. Когда становится грустно или нехорошо, я вспоминаю всего только один день, и мне становится хорошо. Пусть наша любовь не стала большой, но был один день, который, как светлый фонарик, будет светить мне всю жизнь…
– Это ты верно говоришь,– задумчиво согласилась Маша.– Не надо забывать светлых дней и не надо отворачиваться от хорошего…
– Ну, а у тебя есть кто-нибудь? – поинтересовался Ринтын.
– Так же, как у тебя,– был. Женился теперь. Дочь родилась. Правда, расстались мы с ним нехорошо. Поругались. И вспоминать об этом горько,– с грустью призналась Маша.
Как-то Маша рассказала ему о своей жизни.
Родители ее работали на Балтийском заводе. Отец заведовал кислородной станцией завода, в первые дни войны он погиб. С Полтавщины приехала бабка и поселилась с дочкой и внучкой. Несколько раз пытались эвакуироваться, но кольцо блокады затягивалось все плотнее. Наступили голодные дни. Умерла мать. В холодной, нетопленой квартире остались бабка с внучкой. Товарищи отца с Балтийского завода разыскали Машу и устроили ее, почти умирающую, в столовую усиленного питания. Каждый день под бомбежкой, под артиллерийским обстрелом Маша ходила в столовую. На боку болтался противогаз. Бабка выковыряла из железной коробки химикалии и наказывала внучке:
– Без еды не возвращайся!
Девочка делилась скудным пайком с жадной, выжившей из ума старухой.
Весной сорок второго года Машу с бабкой эвакуировали. Ехали по уже подтаявшему Ладожскому озеру мимо черных полыней, потом через всю Сибирь в далекое Васюганье, где Маша прожила долгих три года, пока не вернулась в Ленинград. Бабка умерла в Новосибирске. Квартиру уже заняли другие. В дверь выглянул незнакомый человек и сердито сказал, что не знает никаких Гордиенко, и отказался пустить девушку в комнату. Из вещей от мамы осталась только ножная швейная машина “Зингер”, которая кочевала вместе с Машей из одного общежития в другое.
Оттого, что у обоих была нелегкая судьба, Ринтын и Маша прониклись друг к другу еще большим доверием и каким-то родственным чувством. Иной раз у Ринтына было такое ощущение, что он знал Машу давно и что они вместе росли в одном селении.
– Ты будто из нашего народа,– как-то сказал Ринтын, и это прозвучало в его устах величайшей похвалой.
Маша это почувствовала и сказала:
– Спасибо.
Поле с убранным хлебом было похоже на стриженую голову великана, и это сходство усиливалось еще тем, что оно было слегка всхолмленное, приподнятое к лесу.
Ринтын стал заправским возчиком. Он уже больше не боялся Сильвы, научился ее запрягать, распрягать, задавать корм и даже по-особому причмокивать, Лошадь узнавала его издали и начинала как-то смешно топтаться, поднимая то одну, то другую ногу, будто радостно пританцовывая.
Уборка подходила к концу. Председательша подсчитала заработок университетской бригады, и на каждого вышло чуть ли не по пять мешков картофеля.
Приближалось время отъезда, время расставания с деревней, с полями, с лесами, с темными вечерами, когда кругом ничего не видно и тишина такая, что слышишь только дыхание любимой. Возможно, что и в городе можно будет встречаться с Машей, но не каждый день, как здесь. Она живет в другом общежитии, учится на другом факультете…
Последние дни Ринтын загрустил и помрачнел. Он стал еще более неразговорчивым, чем обычно. Маша сразу заметила перемену в его настроении и допытывалась:
– Что с тобой? Уж не заболел ли?
Это участие, ласка так волновали и расстраивали парня, что он предпочитал одиночество. Он уходил к реке, находил укромное место и садился на сырой берег.
И все же мысли его все чаще обращались к Маше.
Он почувствовал, что так дальше продолжаться не может, и решил тайком уехать.
Днем, когда все были в поле, Ринтын собрал свой чемодан, взвалил на плечи и пешком отправился на станцию Вруда. Уже на станции он обнаружил, что денег у него нет: едва-едва набралось на билет до районного центра Волосово.
15
Ринтын сошел на станции Волосово рано утром. На пустынном перроне стоял лишь дежурный в помятом железнодорожном мундире и в красной фуражке. Он держал в руках свернутый желтый флажок.
Ринтын обогнул здание вокзала и вышел на улицу. На высоком столбе громко говорило радио. У пивного ларька коза нюхала лужу. Чуть подальше, на покосившейся скамейке, сидели два парня и лузгали семечки, сплевывая себе под ноги.
Изредка мимо пылила грузовая автомашина, погромыхивала телега, нагруженная корзинами с овощами. Ринтын бесцельно шагал по пыльной улице. За заборами прятались дома – большие и маленькие, с белыми занавесками на окнах. За заборами текла своя жизнь.
На улице становилось все больше людей, они шли с кошелками в руках: где-то дальше находился рынок.
Ринтын шел и думал о том, что он поступил крайне опрометчиво, пустившись в дорогу без денег. Что же делать дальше? До Ленинграда еще порядочно ехать, где тут достанешь денег? Ему захотелось есть. Да так, что в животе тупо заныло. Это было совсем не то ощущение, которое наступало перед обеденным перерывом в деревне. У этого голода не было приятного ожидания предстоящего насыщения.
В колхозе кормили небогато, но сытно. На первое, как правило, были щи или борщ, и такие густые, что ложка в них стояла торчком. На второе обязательно кусок мяса и сколько хочешь картофеля. Обед либо запивали молоком, либо круто заваренным чаем с сахаром. На хорошо оструганном дощатом столе стояла корзинка с толсто нарезанными ломтями хлеба…
Ринтын добрел до базара. Рядами тянулись грубо сколоченные прилавки. Чуть поодаль, у коновязей, стояли телеги, рядом коровы, овцы, лошади, козы. В больших ящиках с редко набитыми планками хрюкали поросята и пытались просунуть наружу свои подвижные пятачки.
Торговали без большого шума, деловито. Покупатели подолгу присматривались к товару и, видимо, отлично знали цену, продавцы с ними не спорили.
Но стоило появиться между рядов Ринтыну, как на него сразу обратили внимание.
– Ряженки попробуйте! – кричала полная розовощекая женщина.
– А вот сметанка, сметанка,– шамкала беззубым ртом аккуратная старушка в теплом шерстяном платке.
– Купите мед! – густым басом требовал высокий мужчина в негнущемся брезентовом плаще.– Можете попробовать.
Он зачерпнул из ведра деревянной ложкой желтого янтарного меду.
Ринтын изо всех сил зажмурился и поспешил выбраться из этого ряда, полного всяческих соблазнительных вещей. Но впереди оказался ларек булочной. Из дверей вышла большая девочка в блестящих резиновых ботиках. Она отщипывала от батона кусочки и запихивала в рот. Булка, по всему видать, была свежая, мягкая.
Ринтын поспешил мимо хлебного ларька и в изнеможении опустился на лавку, врытую недалеко от забора. В горле было сухо. Хотелось пить. “Надо выбросить из головы мысли о еде”,– решил Ринтын. Капитан Эрмэтэгин всегда советовал: если хочешь выбросить из головы что-то назойливое, надо вслух прочитать хорошие стихи. Но вместо стихов в памяти всплыла много лет назад прочитанная повесть Кнута Гамсуна “Голод”. Ринтын тогда без особого желания взял в библиотеке книгу в серой обложке с тремя словами – “Голод”, “Пан”, “Виктория”… “Пан” и “Виктория” стерлись в памяти, а “Голод”, он и поныне хорошо помнится… Может быть, продать пиджак? Вон в конце забора торгуют разным барахлом.
Ринтын увидел невдалеке будку холодного сапожника. На траве сидели мужики и, размотав портянки, ожидали, когда мастер прибьет отставшие подошвы. Сапожник в черном брезентовом фартуке вгонял гвоздь за гвоздем, вынимая их изо рта. Он еще и ухитрялся что-то напевать. Ринтын прислушался. Сапожник пел сквозь стиснутые зубы:
Стелются черные тучи,
Молнии в небе снуют.
В облаке пыли летучей
Трубы тревогу поют…
Песня так не подходила к обстановке, что Ринтын улыбнулся про себя.
Сапожник низко склонился над своим инструментом, и Ринтын не мог видеть его лица. Но он уже знал, какое оно – немного продолговатое, мягкое: голос сапожника удивительно напоминал голос Анатолия Федоровича – начальника Гуврэльской полярной станции, а люди с одинаковым голосом, как приметил Ринтын, часто похожи друг на друга. И вдруг ему пришла в голову мысль, что помощь придет именно от этого человека.
Сапожник поднял голову, и Ринтын обрадованно улыбнулся: он в точности был таким, каким представлялся ему. Сапожник, заметив Ринтына, сначала нахмурился, потом усмехнулся.
Ринтын продолжал сидеть на скамейке. Ему не хотелось уходить с этого места, к тому же от голода он испытывал неприятную слабость.
Заказчиков у сапожника не убавлялось. Люди подходили, занимали очередь, разувались и терпеливо ждали. Мастер изредка кидал взгляды на Ринтына и стучал-стучал своим молотком.
Солнце пекло в затылок, нестерпимо хотелось пить.
– Больше в очередь не становиться! – громко объявил сапожник.– Закрываюсь на обед!
Он запер свою будку и подошел к Ринтыну.
– Ну и что? – спросил он так, будто продолжал ненадолго прерванную беседу.
Ринтын сразу же все рассказал.
– Где бы мне быстро и хорошо заработать денег? – спросил он.– Вы мне не посоветуете?
Сапожник вынул пачку папирос, предложил Ринтыну и закурил сам.
– Я знаю только один способ быстро достать деньги…
Ринтын в надежде даже привстал.
– Украсть,– коротко и жестко закончил свою мысль сапожник. После паузы продолжал: – Все остальные способы, насколько я разбираюсь в жизни, требуют труда и терпения.
Заметив, что Ринтын приуныл, сапожник спросил:
– Обедал?
Ринтын отрицательно мотнул головой.
– Пошли со мной!
У Ринтына просто не было сил даже для приличия сделать попытку отказаться. Он поспешно встал и пошел следом за сапожником, который довольно ходко шагал впереди.
– Работать тут тебе нечего,– говорил по дороге сапожник.– Отправим тебя в Ленинград так, бесплатно.
Сапожник жил возле железнодорожного полотна в небольшом домике, выкрашенном в веселую зеленую краску.
– Жена у меня стрелочница,– объяснил сапожник, открывая калитку.
В небольшой комнате было пестро и весело от обилия вышитых подушечек, салфеточек. Сапожник сказал:
– А теперь пора и познакомиться, как водится среди добрых людей. Меня зовут Михаил Михайлович, а вот женушку кличут по-хохлацки Оксаной. Будем знакомы.
Михаил Михайлович вкратце рассказал жене, в какую беду попал Ринтын, и добавил:
– Так ты попроси своего начальника, пусть посодействует студенту.
Оксана ласково и жалостливо посмотрела на парня и сказала:
– Сделаем.
Никогда так вкусно не приходилось есть Ринтыну! Оксана подкладывала кусок за куском и дважды наполняла борщом большую тарелку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Несколько дней Ринтын работал на поле – вязал снопы, скирдовал солому. Потом ему поручили возить снопы с поля на молотилку.
Обращению с лошадью учила его сама председательша. На первый взгляд ничего сложного в этом не было. Лошадь казалась старой, хотя была умна и везла осторожно. Ее звали Сильвой.
– Легкая жизнь у тебя наступила,– с оттенком зависти сказала Маша.
Ринтын тоже так думал до наступления вечера. Он добрался до конюшни затемно. Конюх уже ушел домой.
Ринтын обошел сарай, но никого не нашел. От мысли, что самому придется распрягать лошадь, ему стало не по себе. Одно дело – управлять Сильвой с высоты телеги, и совсем другое – подойти вплотную к ней и снять упряжь с морды, с широкой пасти, в которой виднелись огромные, похожие на моржовые, желтые зубы.
Ринтын несколько раз обошел лошадь. Он даже приближался к морде, но Сильва поднимала голову и недружелюбно посматривала на него.
– Что смотришь? – сердито спрашивал ее Ринтын.– Лучше бы сказала, как с тебя снимать эту штуку.
Если бы Ринтын происходил из тундровых чукчей, он бы сумел справиться с лошадью, хотя она далеко не олень.
Велика и сильна лошадь! Целую собачью упряжку заменяет. Но легче распрячь двенадцать злых, кусачих псов, чем Сильву. Там все ясно и просто. В случае чего можно ударить собаку. А тут при одном взгляде на подкованные железом копыта и большие желтые зубы хочется отойти подальше.
Уже совсем стемнело. В небе появились звезды, и над темным лесом поднялась огромная луна. В ее серебристом свете странно и дико блестели лошадиные глаза. Из конюшни слышались хрупанье и глухой перестук кованых копыт. Иногда животные тяжело, совсем по-человечьи вздыхали, и от этого мороз подирал по коже.
– Толя, ты здесь? – услышал он голос Маши.
– Здесь я, здесь,– обрадованно отозвался Ринтын.
– Тебя давно ждут ужинать,– с укором произнесла Маша, выступая из темноты.– Что ты тут копаешься?
Ринтын откровенно признался:
– Сильву не могу распрячь.
– Давай помогу,– предложила Маша и с завидным проворством распрягла лошадь.
Ринтын не знал, как благодарить девушку. Он чистосердечно рассказал, как ходил вокруг и около лошади, не решаясь подступиться к ней.
– Я собак боюсь,– призналась Маша.– А лошадь – животное безобидное. Я научилась обращаться с ними в Сибири, в детском доме для эвакуированных. Там приходилось делать все самим: и дрова рубить в лесу, и возить, и пилить, и колоть… Стирали тоже сами. Знаешь, каково полоскать белье на сибирском морозе? Бр?р!..
Из МТС пригнали две молотилки и поставили у большого сарая. Дня не хватало, и работали часть ночи. Защитив рот и нос от пыли марлевой повязкой, Ринтын совал снопы в ненасытную пасть молотилки. Внизу, под бункером, стояли мешки и медленно наполнялись тяжелым золотистым зерном.
В страдные ночи молотьбы он вспоминал весенние дни в Беринговом проливе, когда охотники не смыкают глаз и гонятся за зверем, за едой, за жизнью. Так и здесь: поток зерна – это поток жизни…
Здешняя земля считалась бедной и трудной. Это удивляло Ринтына. Ведь сколько всего росло на этой бедной и трудной земле: высоченные деревья, густые кустарники, ягоды, хлеб, овощи. В колхозных садах яблоки. Поглядеть бы им на чукотскую землю!
После работы Ринтын долго не мог уснуть. Перед закрытыми глазами плыла желтая солома, и в ее сплошном потоке на фоне далекого леса он видел лицо Маши, слышал ее голос, шептал про себя слова так, как она их произносила.
Когда усталость тяжелым грузом давила на плечи, когда трава, цепляющаяся за ноги, казалась цепями, стоило ему посмотреть на Машу, как на сердце становилось светло, усталость уходила куда-то вглубь и появлялись новые силы.
Ринтын понимал, что влюбился, и не пытался спорить с самим собой в определении этого чувства. Другое дело – сказать об этом Маше. Уж лучше хранить все это про себя. Кто знает, как относится к нему Маша?..
Порой Ринтын чувствовал себя в положении охотника, который подкрался к красивой птице и любуется ею, зная, что одно неосторожное движение может спугнуть ее.
Бывали дни, когда с поля возвращались еще до заката. Это случалось в праздники. Парни и девушки, принарядившись, шли к лугу, спускающемуся к реке, гармонист растягивал мехи инструмента от плеча до плеча. В избах гнали самогон.
Ринтын и Маша уходили на берег тихой речки и, сидя там, слушали вечерний деревенский праздничный гомон. Праздники были церковные, но никаких обрядов при этом не соблюдалось: люди попросту отдыхали после тяжелых и трудных дней. Никто не молился, да и церкви нигде поблизости не было.
К закату по всей деревне слышалось пение – тягучее, протяжное, грустное. В эти часы, когда темнота размывала очертания изб, поглощала дальний лес за полем, а пьяное бормотание скрадывало значение слов, Ринтыну казалось, что он у себя на родине, в Улаке, в день спиртной распродажи. И собаки лаяли и выли так же одинаково – хрипло и протяжно.
Тамара Буренина высоким печальным голосом выводила:
Темная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
Тускло звезды мерцают…
Женщины подхватывали:
Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь,
И поэтому знаю, со мной ничего не случится!
Чаще всего пели песни военных лет, и Ринтыну не удалось ни разу послушать настоящую древнюю, лесную, деревенскую песню…
Иногда Ринтын с Машей, гуляя, доходили до станции Вруда, мимо которой проносились поезда, поднимая желтую пыль с полотна дороги. Рельсы напоминали дорогу Владивосток – Москва, незнакомые станции и далекие города.
Ринтын и Маша мало разговаривали. Как-то девушка спросила:
– Ты любил кого-нибудь, Анатолий?
– В каком смысле? – растерянно отозвался Ринтын.
Маша как-то странно посмотрела на него.
– Я хотела спросить: была ли у тебя любимая девушка?
– Была,– ответил, немного подумав, Ринтын.– Она и сейчас есть, но любит другого.
– Ты о ней думаешь?
– Иногда. Когда становится грустно или нехорошо, я вспоминаю всего только один день, и мне становится хорошо. Пусть наша любовь не стала большой, но был один день, который, как светлый фонарик, будет светить мне всю жизнь…
– Это ты верно говоришь,– задумчиво согласилась Маша.– Не надо забывать светлых дней и не надо отворачиваться от хорошего…
– Ну, а у тебя есть кто-нибудь? – поинтересовался Ринтын.
– Так же, как у тебя,– был. Женился теперь. Дочь родилась. Правда, расстались мы с ним нехорошо. Поругались. И вспоминать об этом горько,– с грустью призналась Маша.
Как-то Маша рассказала ему о своей жизни.
Родители ее работали на Балтийском заводе. Отец заведовал кислородной станцией завода, в первые дни войны он погиб. С Полтавщины приехала бабка и поселилась с дочкой и внучкой. Несколько раз пытались эвакуироваться, но кольцо блокады затягивалось все плотнее. Наступили голодные дни. Умерла мать. В холодной, нетопленой квартире остались бабка с внучкой. Товарищи отца с Балтийского завода разыскали Машу и устроили ее, почти умирающую, в столовую усиленного питания. Каждый день под бомбежкой, под артиллерийским обстрелом Маша ходила в столовую. На боку болтался противогаз. Бабка выковыряла из железной коробки химикалии и наказывала внучке:
– Без еды не возвращайся!
Девочка делилась скудным пайком с жадной, выжившей из ума старухой.
Весной сорок второго года Машу с бабкой эвакуировали. Ехали по уже подтаявшему Ладожскому озеру мимо черных полыней, потом через всю Сибирь в далекое Васюганье, где Маша прожила долгих три года, пока не вернулась в Ленинград. Бабка умерла в Новосибирске. Квартиру уже заняли другие. В дверь выглянул незнакомый человек и сердито сказал, что не знает никаких Гордиенко, и отказался пустить девушку в комнату. Из вещей от мамы осталась только ножная швейная машина “Зингер”, которая кочевала вместе с Машей из одного общежития в другое.
Оттого, что у обоих была нелегкая судьба, Ринтын и Маша прониклись друг к другу еще большим доверием и каким-то родственным чувством. Иной раз у Ринтына было такое ощущение, что он знал Машу давно и что они вместе росли в одном селении.
– Ты будто из нашего народа,– как-то сказал Ринтын, и это прозвучало в его устах величайшей похвалой.
Маша это почувствовала и сказала:
– Спасибо.
Поле с убранным хлебом было похоже на стриженую голову великана, и это сходство усиливалось еще тем, что оно было слегка всхолмленное, приподнятое к лесу.
Ринтын стал заправским возчиком. Он уже больше не боялся Сильвы, научился ее запрягать, распрягать, задавать корм и даже по-особому причмокивать, Лошадь узнавала его издали и начинала как-то смешно топтаться, поднимая то одну, то другую ногу, будто радостно пританцовывая.
Уборка подходила к концу. Председательша подсчитала заработок университетской бригады, и на каждого вышло чуть ли не по пять мешков картофеля.
Приближалось время отъезда, время расставания с деревней, с полями, с лесами, с темными вечерами, когда кругом ничего не видно и тишина такая, что слышишь только дыхание любимой. Возможно, что и в городе можно будет встречаться с Машей, но не каждый день, как здесь. Она живет в другом общежитии, учится на другом факультете…
Последние дни Ринтын загрустил и помрачнел. Он стал еще более неразговорчивым, чем обычно. Маша сразу заметила перемену в его настроении и допытывалась:
– Что с тобой? Уж не заболел ли?
Это участие, ласка так волновали и расстраивали парня, что он предпочитал одиночество. Он уходил к реке, находил укромное место и садился на сырой берег.
И все же мысли его все чаще обращались к Маше.
Он почувствовал, что так дальше продолжаться не может, и решил тайком уехать.
Днем, когда все были в поле, Ринтын собрал свой чемодан, взвалил на плечи и пешком отправился на станцию Вруда. Уже на станции он обнаружил, что денег у него нет: едва-едва набралось на билет до районного центра Волосово.
15
Ринтын сошел на станции Волосово рано утром. На пустынном перроне стоял лишь дежурный в помятом железнодорожном мундире и в красной фуражке. Он держал в руках свернутый желтый флажок.
Ринтын обогнул здание вокзала и вышел на улицу. На высоком столбе громко говорило радио. У пивного ларька коза нюхала лужу. Чуть подальше, на покосившейся скамейке, сидели два парня и лузгали семечки, сплевывая себе под ноги.
Изредка мимо пылила грузовая автомашина, погромыхивала телега, нагруженная корзинами с овощами. Ринтын бесцельно шагал по пыльной улице. За заборами прятались дома – большие и маленькие, с белыми занавесками на окнах. За заборами текла своя жизнь.
На улице становилось все больше людей, они шли с кошелками в руках: где-то дальше находился рынок.
Ринтын шел и думал о том, что он поступил крайне опрометчиво, пустившись в дорогу без денег. Что же делать дальше? До Ленинграда еще порядочно ехать, где тут достанешь денег? Ему захотелось есть. Да так, что в животе тупо заныло. Это было совсем не то ощущение, которое наступало перед обеденным перерывом в деревне. У этого голода не было приятного ожидания предстоящего насыщения.
В колхозе кормили небогато, но сытно. На первое, как правило, были щи или борщ, и такие густые, что ложка в них стояла торчком. На второе обязательно кусок мяса и сколько хочешь картофеля. Обед либо запивали молоком, либо круто заваренным чаем с сахаром. На хорошо оструганном дощатом столе стояла корзинка с толсто нарезанными ломтями хлеба…
Ринтын добрел до базара. Рядами тянулись грубо сколоченные прилавки. Чуть поодаль, у коновязей, стояли телеги, рядом коровы, овцы, лошади, козы. В больших ящиках с редко набитыми планками хрюкали поросята и пытались просунуть наружу свои подвижные пятачки.
Торговали без большого шума, деловито. Покупатели подолгу присматривались к товару и, видимо, отлично знали цену, продавцы с ними не спорили.
Но стоило появиться между рядов Ринтыну, как на него сразу обратили внимание.
– Ряженки попробуйте! – кричала полная розовощекая женщина.
– А вот сметанка, сметанка,– шамкала беззубым ртом аккуратная старушка в теплом шерстяном платке.
– Купите мед! – густым басом требовал высокий мужчина в негнущемся брезентовом плаще.– Можете попробовать.
Он зачерпнул из ведра деревянной ложкой желтого янтарного меду.
Ринтын изо всех сил зажмурился и поспешил выбраться из этого ряда, полного всяческих соблазнительных вещей. Но впереди оказался ларек булочной. Из дверей вышла большая девочка в блестящих резиновых ботиках. Она отщипывала от батона кусочки и запихивала в рот. Булка, по всему видать, была свежая, мягкая.
Ринтын поспешил мимо хлебного ларька и в изнеможении опустился на лавку, врытую недалеко от забора. В горле было сухо. Хотелось пить. “Надо выбросить из головы мысли о еде”,– решил Ринтын. Капитан Эрмэтэгин всегда советовал: если хочешь выбросить из головы что-то назойливое, надо вслух прочитать хорошие стихи. Но вместо стихов в памяти всплыла много лет назад прочитанная повесть Кнута Гамсуна “Голод”. Ринтын тогда без особого желания взял в библиотеке книгу в серой обложке с тремя словами – “Голод”, “Пан”, “Виктория”… “Пан” и “Виктория” стерлись в памяти, а “Голод”, он и поныне хорошо помнится… Может быть, продать пиджак? Вон в конце забора торгуют разным барахлом.
Ринтын увидел невдалеке будку холодного сапожника. На траве сидели мужики и, размотав портянки, ожидали, когда мастер прибьет отставшие подошвы. Сапожник в черном брезентовом фартуке вгонял гвоздь за гвоздем, вынимая их изо рта. Он еще и ухитрялся что-то напевать. Ринтын прислушался. Сапожник пел сквозь стиснутые зубы:
Стелются черные тучи,
Молнии в небе снуют.
В облаке пыли летучей
Трубы тревогу поют…
Песня так не подходила к обстановке, что Ринтын улыбнулся про себя.
Сапожник низко склонился над своим инструментом, и Ринтын не мог видеть его лица. Но он уже знал, какое оно – немного продолговатое, мягкое: голос сапожника удивительно напоминал голос Анатолия Федоровича – начальника Гуврэльской полярной станции, а люди с одинаковым голосом, как приметил Ринтын, часто похожи друг на друга. И вдруг ему пришла в голову мысль, что помощь придет именно от этого человека.
Сапожник поднял голову, и Ринтын обрадованно улыбнулся: он в точности был таким, каким представлялся ему. Сапожник, заметив Ринтына, сначала нахмурился, потом усмехнулся.
Ринтын продолжал сидеть на скамейке. Ему не хотелось уходить с этого места, к тому же от голода он испытывал неприятную слабость.
Заказчиков у сапожника не убавлялось. Люди подходили, занимали очередь, разувались и терпеливо ждали. Мастер изредка кидал взгляды на Ринтына и стучал-стучал своим молотком.
Солнце пекло в затылок, нестерпимо хотелось пить.
– Больше в очередь не становиться! – громко объявил сапожник.– Закрываюсь на обед!
Он запер свою будку и подошел к Ринтыну.
– Ну и что? – спросил он так, будто продолжал ненадолго прерванную беседу.
Ринтын сразу же все рассказал.
– Где бы мне быстро и хорошо заработать денег? – спросил он.– Вы мне не посоветуете?
Сапожник вынул пачку папирос, предложил Ринтыну и закурил сам.
– Я знаю только один способ быстро достать деньги…
Ринтын в надежде даже привстал.
– Украсть,– коротко и жестко закончил свою мысль сапожник. После паузы продолжал: – Все остальные способы, насколько я разбираюсь в жизни, требуют труда и терпения.
Заметив, что Ринтын приуныл, сапожник спросил:
– Обедал?
Ринтын отрицательно мотнул головой.
– Пошли со мной!
У Ринтына просто не было сил даже для приличия сделать попытку отказаться. Он поспешно встал и пошел следом за сапожником, который довольно ходко шагал впереди.
– Работать тут тебе нечего,– говорил по дороге сапожник.– Отправим тебя в Ленинград так, бесплатно.
Сапожник жил возле железнодорожного полотна в небольшом домике, выкрашенном в веселую зеленую краску.
– Жена у меня стрелочница,– объяснил сапожник, открывая калитку.
В небольшой комнате было пестро и весело от обилия вышитых подушечек, салфеточек. Сапожник сказал:
– А теперь пора и познакомиться, как водится среди добрых людей. Меня зовут Михаил Михайлович, а вот женушку кличут по-хохлацки Оксаной. Будем знакомы.
Михаил Михайлович вкратце рассказал жене, в какую беду попал Ринтын, и добавил:
– Так ты попроси своего начальника, пусть посодействует студенту.
Оксана ласково и жалостливо посмотрела на парня и сказала:
– Сделаем.
Никогда так вкусно не приходилось есть Ринтыну! Оксана подкладывала кусок за куском и дважды наполняла борщом большую тарелку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62