Ее отец был замечательный человек и славился умом и справедливостью. Ездили к нему за советом издалека, и все находили у него доброе слово и помощь. Кымын – так звали твоего прадеда – не был богатым. Всю свою добычу он делил между земляками: так велели предки – делиться всем, что у тебя есть. Отважный охотник, он промышлял много зверя. Большим уважением пользовался Кымын. Но нашлись такие люди, которые возненавидели Кымына как раз за его добрые дела. Шаманы и богатые владельцы байдар невзлюбили его за то, что он всегда напоминал о законе предков: добыча принадлежит всем. Сильно злобились они, а поделать ничего не могли: за Кымына стоял народ. Но вот пришла страшная беда наших мест – красная болезнь. Не проходило дня, чтобы кого-нибудь не хоронили в Улаке: ведь тогда не было Советской власти, не было и докторов. В то время наш народ был хуже сироты, вроде одинокого путника в тундре в глухую полярную ночь. Случалось, что несколько похоронных нарт в один день отправлялись на гору Линлиннэй. Все от мала до велика лежали в своих пологах. Никто не ходил на охоту, и многие умирали не только от болезни, но и от голода. Одичалые собаки глодали похороненные трупы. Не миновала беда и ярангу Кымына. Умерла его любимая жена, мать Гивынэ, длинноволосая Илкэй. Погоревав с дочерью, увез Кымын свою жену на место захоронения. А через три дня, выйдя из яранги, Кымын увидел на снегу знакомые волосы любимой жены. Это голодные собаки отгрызли у трупа голову и приволокли ее к яранге Кымына. Бережно взял в руки Кымын голову красавицы Илкэй, завернул в пыжик и снова отнес ее на место захоронения.
Прослышали про это шаманы и владельцы байдар. Они объявили, что голова Илкэй была прислана духом болезни за Кымыном. Шаманы ходили по ярангам и говорили всем, что избавление от болезни придет только тогда, когда в жертву будет принесен Кымын. А люди всё умирали. Тогда пошел Кымын сам по ярангам, прощаясь со своими односельчанами. По древнему обычаю, удар священным копьем должен был нанести сын, но сыновей у Кымына не было. Тогда шаманы решили, что Гивынэ умертвит своего отца.
На морском льду это было. Гивынэ не могла держать копье. Кымын сам приставил его себе к груди и попросил дочь лишь поддержать копье за конец. “Дочка,– сказал он,– никогда не жалей ничего для людей, даже жизни родного отца. Это закон предков”. Произнес эти слова Кымын и сам вонзил копье себе в грудь.
Труп лежал на морском льду, пока его не расклевали вороны и не растащили по косточкам песцы и собаки. Никто из людей, ради которых пожертвовал жизнью Кымын, не уронил ни слезинки. Их сердца словно окаменели, и страшное горе высушило слезы.
Йок помолчал и, поморгав, добавил:
– Помни, Ринтын, истинное горе не знает слез. Слезы – всегда признак слабости. Иди домой и достойно проводи бабушку в ее последний путь.
Ринтын встал с камня и медленно побрел домой.
Там уже все было готово к похоронам. Бабушку Гивынэ, одетую в красную камлейку, в расшитые бисером торбаза, вынесли в чоттагын и уложили на белые оленьи шкуры у полога.
Рычып подсунул под ее голову охотничий посох и стал вопрошать бабушку, что желает она взять с собой в страну предков.
Гивынэ “пожелала” увезти фарфоровую чашку, из которой пила чай, нож для кройки, берестяную табакерку и несколько иголок.
Ринтын помог дяде снять с крыши нарту и подвез ее к двери. Дядя Кмоль, Рычып, Кукы и председатель Татро взяли на руки бабушку, вынесли за порог и бережно положили на нарту. Рычып закрепил покойницу веревками, словно это был простой груз.
Дядя Кмоль впрягся в нарту и потащил ее к морю. Сзади пошли Ринтын, Рычып, Кукы и председатель Татро. Сначала спускались к морю. Некоторое время молча постояли на морском льду.
– Здесь был похоронен Кымын, ее отец,– шепнул на ухо председателю Рычып.
А солнце сияло так ярко, и все кругом блестело. Следы людей четко отпечатывались на подтаявшем снегу, и полозья нарт не скрипели, а мягко шуршали.
Пересекли лагуну наискосок и подошли к горе Линлиннэй. Ринтын сзади подталкивал нарту. Прошли мимо старых захоронений. Из-под неглубокого снега торчали обломки нарт, оленьи рога, ржавые ружья. На самой вершине горы дядя Кмоль остановился, вытер малахаем выступивший на лбу пот и коротко сказал:
– Здесь.
Рычып, Кукы и Татро собрали камни и обложили ими положенную на снег бабушку. Дядя Кмоль поставил в головах фарфоровую чашку, нож для кройки, берестяную табакерку и иголки. Затем вытащил нож, разрезал одежду бабушки на части, сложил в кучу и придавил большим камнем. Ринтыну было жутко смотреть на обнаженный труп, он отворачивался, но Рычып взял его за плечо, подвел к могиле и начал встряхивать его, произнося слова обряда:
– Чтобы все дурное, все плохое унесла с собой бабушка, чтобы унесла она с собой все твои болезни.
После Ринтына Рычып сам стряхнул с себя будущие болезни и все плохое, что у него было и будет. За ним последовали Кукы и дядя Кмоль.
Один Татро стоял в стороне и молча курил папиросу.
Бабушка Гивынэ лежала на спине, и ее окаменевшее лицо походило на лицо идола. Плоский ее нос заострился, подбородок вытянулся. Три синие черточки, вытатуированные на лбу, исчезли, слились с общей синевой лица. Ринтын смотрел и не мог оторвать глаз от умершей. Только теперь он отчетливо представил себе, что бабушка никогда больше не встанет, не заговорит. От нее ушло все, что ее делало живой, живущей. Осталась одна ее оболочка, и та брошена на землю, как снятая одежда. Да, она ушла и больше никогда не вернется, больше не вздохнет и не заговорит. Теперь от живых ее отделяла темная, страшная и загадочная стена, название которой – смерть.
Сердце у Ринтына, казалось, остановилось.
– Пойдем,– тронул его за руку Рычып.
Ринтын с трудом отвел глаза и посмотрел на старика. Рычып подал ему веревку, и они, таща вдвоем нарту, двинулись в обратный путь. За нартой шли Кукы и Татро.
Спускаясь с горы, Ринтын оглянулся: дядя Кмоль все еще стоял у могилы. Он догнал их уже у крайних яранг стойбища.
У входа в ярангу Рычып отщепил кусочек дерева от нарты, настругал стружек и зажег маленький костер. Все, проходя, отряхнулись над костром. Последним прошел Рычып и забросал остатки костра снегом.
В чоттагыне дядя Кмоль вытащил чудом сохранившийся кусочек оленьего окорока и отрезал каждому по ломтику. Закусив олениной, принялись за чай.
– Хорошая погода,– сказал дядя Кмоль.
– Очень хорошая,– откликнулась, как эхо, старая Пээп.
– А помните, какая была пурга, когда Лонлы застрелил Кылкана, воровавшего песцов из чужого капкана? – сказал Кукы.
– Когда у покойного нет зла на живых, какая может быть погода, кроме хорошей,– вздохнул Рычып.
Поздно ночью разошлись люди.
В яранге дяди Кмоля было тихо и печально. Никто не разговаривал. Даже маленький Етылъын притих. Ринтын пробовал читать, но едва он начинал всматриваться в буквы, как перед ним вставала картина: на ослепительно белом снегу, в окружении четырех камней лежит то, что раньше было бабушкой Гивынэ.
32
Летом сорок второго года, когда в Улаке не стало ни чаю, ни сахару, пришел пароход. Он пробился сквозь льды и, исцарапанный до красной краски, будто окровавленный, со следами жестокой борьбы со льдами, стал на якорь в восемнадцати километрах от Улака.
Все мужчины и даже бездетные женщины отправились в Кэнискун на разгрузку парохода. Люди таскали на плечах мешки с сахаром и мукой, ящики, каменный уголь. Ученики возили товары на собаках по мокрой тундре в Улак.
Работали, не отдыхая ни днем ни ночью. В холодной ночи ярко горели костры из каменного угля, от жирной сажи еще больше темнело небо.
Маленькое стойбище Кэнискун на время превратилось в большой поселок. На берегу раскинулись палатки, в воздухе не умолкали голоса людей и стрекот моторных вельботов, перевозящих грузы. В пролив Ирвытгыр уже вошли льды, и капитан торопился скорее уйти.
Ринтын кормил собак, когда к стоявшему недалеко от него Татро подошел Журин, неся в руке несколько книг.
– Вот полюбуйтесь,– сказал Журин, сунув в лицо Татро книги.– Семьдесят ящиков!
– Что это такое? – спросил Татро.
– Не видите? Книги! – Журин швырнул их себе под ноги.– Идет воина, а какой-то умник шлет нам вместо продовольствия книги!
Татро поднял книги, смахнул с них грязь и задумчиво произнес, разглядывая переплеты:
– Интересно. “Квентин Дорвард”, Вальтер Скотт.
– Куда мне девать этот груз? – все больше раздражался Журин.
– Я думаю, что колхозный клуб возьмет. Да и школа не откажется,– сказал Татро.
Журин махнул рукой и зашагал к воде: к берегу подходил кунгас.
Давно ли Ринтын прочитал первое слово, а любовь к книге у него уже была большая. Буква за буквой, слово за словом он прочитал все книги на чукотском языке, какие были в школьной библиотеке. Их было немного: “Приключения барона Мюнхгаузена”, “Марья-большевичка” Неверова, сборник для чтения. Потом стал читать по-русски. Впервые Ринтын услышал стихи в чтении Прасковьи Кузьминичны… Он стал брать в библиотеке только книги, написанные короткими строчками. А затем он услышал чтение Василия Львовича.
Весной, когда Ринтын окончил на “отлично” второй класс, Василий Львович подарил ему книгу в простом бумажном переплете. Она называлась “Муму”.
Эту книгу Ринтын читал, сидя в пустом, старом вельботе на берегу моря. На воде кричали чайки, шумел ветер; над головой синело чистое небо, полное воздуха, как надутый парус. Но Ринтын ничего не слышал и не видел. По его щекам текли слезы, и сквозь их радужную пелену мальчику представлялась плывущая по реке лодка с сидящим в ней Герасимом… За лодкой плывут брошенные весла… Ринтын запомнил имя писателя – Тургенев.
“Записки охотника” произвели на Ринтына еще большее впечатление. Каждая страница открывала ему новый мир, перед ним являлись новые, интересные люди и делились с ним, чукотским мальчиком, своими мыслями. Многое оставалось непонятным для Ринтына, и все же прочитанные книги были маленькими лучами, освещавшими по капле скрытый от Ринтына мир.
33
Прошло несколько месяцев, и вновь наступила зима, а ящики с книгами, о которых в Улаке никто не вспоминал, не выходили из головы мальчика. Ринтын спросил про ящики у Татро.
– Узнай об этом лучше у самого Журина,– сказал Татро,– он хозяин всех товаров.
К Журину Ринтын не пошел и решил узнать о судьбе книг через Эрика. Он искал случая поговорить с новым мальчиком. Этот случай скоро представился.
Обычно в свободное от занятий время Ринтын возил лед из речки Тэювээм. Русские жители Улака охотно пользовались услугами Ринтына. Эта работа давала ему немного денег.
Жена Журина попросила Ринтына привезти и к ним лед. Эрик вызвался ехать с Ринтыном. Как только собаки взяли, Эрик развалился на нарте и начал ни к селу ни к городу выкрикивать:
– Так-так! Поть! Поть!
Собаки удивленно оглядывались, но, увидев спокойное лицо своего постоянного каюра, отворачивались, как бы пряча насмешку: “Вот сел пустой жестяной бак!”
Когда нарта поравнялась с пекарней, их окликнул Петя:
– Куда?
– За льдом,– ответил Ринтын.
– И я с вами! – закричал Петя в открытую форточку, откуда валил густой, пахнувший теплой мукой пар.
Еще осенью Петя, наконец, добился своего: отец ему купил шесть собак, а Рычып смастерил такую нарту, какую имел не каждый улакский охотник. Петя выкатил нарту, быстро запряг собак и поехал вслед за Ринтыном.
Поехали прямо по лагуне, к устью реки Тэювээм. Эта небольшая речка начинала свой путь высоко в горах и текла вниз, перепрыгивая через камни. Достигнув низины, она умеряла свой стремительный бег и уже спокойно, вбирая в себя все окрестные ручейки, вливалась в широкую лагуну. Ранней весной она вольготно разливалась по тундре, летом пересыхала до того, что, бывало, в широкой долине от нее оставалось лишь несколько длинных прозрачных лужиц. Зимой Тэювээм промерзала до самого дна и служила улакцам кладовой прозрачного и звонкого льда для питьевой воды. Считалось даже, что вода, натаянная из льда речки Тэювээм, особенно вкусна.
Нагрузив нарты крупными кусками льда и прочно обвязав груз ремнями, ребята отправились в обратный путь. Несмотря на сильный ветер и крепкий мороз, они сосали льдинки и весело болтали. Эрик рассказывал о Московском метро, пытаясь взгромоздиться на нарты, но сидеть на острых льдинах было не очень удобно. Петя перевел разговор на излюбленную тему: что было бы, если бы вдруг на Чукотке стало жарко, выросли леса, зацвели сады.
– Эх! – воскликнул Ринтын.– Если бы на месте лагуны был лес! Густой и зеленый, как крыша на маяке. А на тундровых холмах росла пшеница, из которой делают муку, а потом хлеб!
– Лучше будет так,– поправил его Петя,– на лагуне, на ровном месте было бы поле, а на тундровых холмах – лес.
Проехали собачье кладбище. Это была большая яма, залитая хлорной известью, куда сбрасывали околевших псов. Даже в лютые морозы, когда воздух словно густел и был неподвижен, запах хлорной извести разносился далеко от собачьего кладбища.
– Хорошо, если бы на этом поле пахло сеном! – мечтательно проговорил Ринтын и вздохнул.– Никогда не нюхал сена. Зоя Герасимовна говорит, что сено пахнет лучше самого дорогого одеколона…
– Сено вовсе и не пахнет,– оборвал Ринтына Эрик.– Это просто сухая трава, корм для лошадей – и больше ничего.
– А я читал: “Пахнет сеном над лугами”,– сказал Ринтын и вспомнил о семидесяти ящиках книг.– Петя! Ты знаешь, сколько книг в наше стойбище привезли?
Эрик ответил Ринтыну вместо Пети:
– Я знаю про эти книги. Они лежат около большого склада под брезентом.
Едва Ринтын развез по домам лед и распряг и покормил собак, как его позвали на полярную станцию.
– Лена тебя просила прийти,– сказал дядя Кмоль.– Что-то важное.
Лена была на радиостанции. По ее радостному и взволнованному лицу Ринтын догадался о том, что она получила письмо от Анатолия Федоровича. Лена вынула листочек бумаги и протянула Ринтыну:
– Читай. Это тебе письмо.
“Дорогой Ринтын,– писал Анатолий Федорович.– Прости, что не писал тебе. Все думал, что, ты такой же маленький. А ведь за это время ты, наверное, вырос. Если ты не забыл о чудесном городе с красивой рекой, то знай, я как раз там нахожусь. Люди в нем замечательные! Держатся, несмотря ни на что. Передавай привет улакцам. Помогай Лене. С фронтовым приветом Анатолий”.
Ринтын повертел в руках письмо. Это был листочек обыкновенной бумаги. В отличие от бумаги, на которой писал Ринтын, листочек был нелинованный, от этого слова в конце строчки загибались книзу, как бы скатываясь с горки. Этот лист бумаги побывал в тех местах, где шла война, где советские люди бились за Родину, где дым не вещал о мирной жизни, а указывал на сожженные жилища… Ринтын еще раз перечитал письмо, вслушиваясь в каждое слово. Именно вслушиваясь, потому что слова принадлежали Анатолию Федоровичу, это он их писал, это он разговаривал при помощи письма с Ринтыном. Голос Анатолия Федоровича был так явственно слышен, что мальчик посмотрел на Лену: может быть, и она слышит?
– Что с тобой, Ринтын? – встревоженно спросила Лена, заметив на лице мальчика необычное выражение.
– Я слышал голос Анатолия Федоровича,– произнес Ринтын.– Отсюда, из письма…
Лена засмеялась:
– Глупенький, это тебе показалось.
Простившись с Леной, Ринтын пошел домой. На улице было тихо. В морозном воздухе медленно кружились прозрачные снежинки. В ушах Ринтына по-прежнему звучал голос Анатолия Федоровича: “Передай привет улакцам. Помогай Лене”. И Ринтын понял теперь, почему он услышал голос. Все, что до сих пор читал, было написано людьми, которых Ринтын никогда не видел и тем более не слышал. Он мог лишь рисовать в своем воображении их внешность, голос. А Анатолия Федоровича он хорошо знал и помнит до сих пор, какой он, как он разговаривает. Значит, в письме были не только его слова, обращенные к Ринтыну, но и его голос.
34
Через несколько дней, выбрав время, когда никто не мог его увидеть, Ринтын побежал к складу, к куче ящиков, покрытых брезентом. Приподняв осторожно край брезента, он вздрогнул от неожиданности: к его ногам с глухим стуком свалилась тяжелая, богато изданная книга. Ринтын поднял ее, осторожно смахнул снег и прочитал на обложке: “Фрай. Жизнь насекомых”. Для того чтобы положить книгу обратно, Ринтыну пришлось повыше приподнять брезент, и тут к его ногам хлынул целый книжный поток. Каких тут только не было! Многие страницы были помяты, и между листами набился снег. Ринтын принялся их очищать от снега и складывать под брезент, где книги лежали кучей. Он едва успевал прочитывать заглавия: “Спартак”, “Жизнь животных”, “Детство”, “Война и мир”, “Детство, отрочество и юность”. Попадались и такие названия, которые, как высокие горы, с разгона не одолеть, и приходилось карабкаться по буквам, чтобы прочесть: “Тартарен из Тараскона”, “Записки Пикквикского клуба”, “Энциклопедический словарь”.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Прослышали про это шаманы и владельцы байдар. Они объявили, что голова Илкэй была прислана духом болезни за Кымыном. Шаманы ходили по ярангам и говорили всем, что избавление от болезни придет только тогда, когда в жертву будет принесен Кымын. А люди всё умирали. Тогда пошел Кымын сам по ярангам, прощаясь со своими односельчанами. По древнему обычаю, удар священным копьем должен был нанести сын, но сыновей у Кымына не было. Тогда шаманы решили, что Гивынэ умертвит своего отца.
На морском льду это было. Гивынэ не могла держать копье. Кымын сам приставил его себе к груди и попросил дочь лишь поддержать копье за конец. “Дочка,– сказал он,– никогда не жалей ничего для людей, даже жизни родного отца. Это закон предков”. Произнес эти слова Кымын и сам вонзил копье себе в грудь.
Труп лежал на морском льду, пока его не расклевали вороны и не растащили по косточкам песцы и собаки. Никто из людей, ради которых пожертвовал жизнью Кымын, не уронил ни слезинки. Их сердца словно окаменели, и страшное горе высушило слезы.
Йок помолчал и, поморгав, добавил:
– Помни, Ринтын, истинное горе не знает слез. Слезы – всегда признак слабости. Иди домой и достойно проводи бабушку в ее последний путь.
Ринтын встал с камня и медленно побрел домой.
Там уже все было готово к похоронам. Бабушку Гивынэ, одетую в красную камлейку, в расшитые бисером торбаза, вынесли в чоттагын и уложили на белые оленьи шкуры у полога.
Рычып подсунул под ее голову охотничий посох и стал вопрошать бабушку, что желает она взять с собой в страну предков.
Гивынэ “пожелала” увезти фарфоровую чашку, из которой пила чай, нож для кройки, берестяную табакерку и несколько иголок.
Ринтын помог дяде снять с крыши нарту и подвез ее к двери. Дядя Кмоль, Рычып, Кукы и председатель Татро взяли на руки бабушку, вынесли за порог и бережно положили на нарту. Рычып закрепил покойницу веревками, словно это был простой груз.
Дядя Кмоль впрягся в нарту и потащил ее к морю. Сзади пошли Ринтын, Рычып, Кукы и председатель Татро. Сначала спускались к морю. Некоторое время молча постояли на морском льду.
– Здесь был похоронен Кымын, ее отец,– шепнул на ухо председателю Рычып.
А солнце сияло так ярко, и все кругом блестело. Следы людей четко отпечатывались на подтаявшем снегу, и полозья нарт не скрипели, а мягко шуршали.
Пересекли лагуну наискосок и подошли к горе Линлиннэй. Ринтын сзади подталкивал нарту. Прошли мимо старых захоронений. Из-под неглубокого снега торчали обломки нарт, оленьи рога, ржавые ружья. На самой вершине горы дядя Кмоль остановился, вытер малахаем выступивший на лбу пот и коротко сказал:
– Здесь.
Рычып, Кукы и Татро собрали камни и обложили ими положенную на снег бабушку. Дядя Кмоль поставил в головах фарфоровую чашку, нож для кройки, берестяную табакерку и иголки. Затем вытащил нож, разрезал одежду бабушки на части, сложил в кучу и придавил большим камнем. Ринтыну было жутко смотреть на обнаженный труп, он отворачивался, но Рычып взял его за плечо, подвел к могиле и начал встряхивать его, произнося слова обряда:
– Чтобы все дурное, все плохое унесла с собой бабушка, чтобы унесла она с собой все твои болезни.
После Ринтына Рычып сам стряхнул с себя будущие болезни и все плохое, что у него было и будет. За ним последовали Кукы и дядя Кмоль.
Один Татро стоял в стороне и молча курил папиросу.
Бабушка Гивынэ лежала на спине, и ее окаменевшее лицо походило на лицо идола. Плоский ее нос заострился, подбородок вытянулся. Три синие черточки, вытатуированные на лбу, исчезли, слились с общей синевой лица. Ринтын смотрел и не мог оторвать глаз от умершей. Только теперь он отчетливо представил себе, что бабушка никогда больше не встанет, не заговорит. От нее ушло все, что ее делало живой, живущей. Осталась одна ее оболочка, и та брошена на землю, как снятая одежда. Да, она ушла и больше никогда не вернется, больше не вздохнет и не заговорит. Теперь от живых ее отделяла темная, страшная и загадочная стена, название которой – смерть.
Сердце у Ринтына, казалось, остановилось.
– Пойдем,– тронул его за руку Рычып.
Ринтын с трудом отвел глаза и посмотрел на старика. Рычып подал ему веревку, и они, таща вдвоем нарту, двинулись в обратный путь. За нартой шли Кукы и Татро.
Спускаясь с горы, Ринтын оглянулся: дядя Кмоль все еще стоял у могилы. Он догнал их уже у крайних яранг стойбища.
У входа в ярангу Рычып отщепил кусочек дерева от нарты, настругал стружек и зажег маленький костер. Все, проходя, отряхнулись над костром. Последним прошел Рычып и забросал остатки костра снегом.
В чоттагыне дядя Кмоль вытащил чудом сохранившийся кусочек оленьего окорока и отрезал каждому по ломтику. Закусив олениной, принялись за чай.
– Хорошая погода,– сказал дядя Кмоль.
– Очень хорошая,– откликнулась, как эхо, старая Пээп.
– А помните, какая была пурга, когда Лонлы застрелил Кылкана, воровавшего песцов из чужого капкана? – сказал Кукы.
– Когда у покойного нет зла на живых, какая может быть погода, кроме хорошей,– вздохнул Рычып.
Поздно ночью разошлись люди.
В яранге дяди Кмоля было тихо и печально. Никто не разговаривал. Даже маленький Етылъын притих. Ринтын пробовал читать, но едва он начинал всматриваться в буквы, как перед ним вставала картина: на ослепительно белом снегу, в окружении четырех камней лежит то, что раньше было бабушкой Гивынэ.
32
Летом сорок второго года, когда в Улаке не стало ни чаю, ни сахару, пришел пароход. Он пробился сквозь льды и, исцарапанный до красной краски, будто окровавленный, со следами жестокой борьбы со льдами, стал на якорь в восемнадцати километрах от Улака.
Все мужчины и даже бездетные женщины отправились в Кэнискун на разгрузку парохода. Люди таскали на плечах мешки с сахаром и мукой, ящики, каменный уголь. Ученики возили товары на собаках по мокрой тундре в Улак.
Работали, не отдыхая ни днем ни ночью. В холодной ночи ярко горели костры из каменного угля, от жирной сажи еще больше темнело небо.
Маленькое стойбище Кэнискун на время превратилось в большой поселок. На берегу раскинулись палатки, в воздухе не умолкали голоса людей и стрекот моторных вельботов, перевозящих грузы. В пролив Ирвытгыр уже вошли льды, и капитан торопился скорее уйти.
Ринтын кормил собак, когда к стоявшему недалеко от него Татро подошел Журин, неся в руке несколько книг.
– Вот полюбуйтесь,– сказал Журин, сунув в лицо Татро книги.– Семьдесят ящиков!
– Что это такое? – спросил Татро.
– Не видите? Книги! – Журин швырнул их себе под ноги.– Идет воина, а какой-то умник шлет нам вместо продовольствия книги!
Татро поднял книги, смахнул с них грязь и задумчиво произнес, разглядывая переплеты:
– Интересно. “Квентин Дорвард”, Вальтер Скотт.
– Куда мне девать этот груз? – все больше раздражался Журин.
– Я думаю, что колхозный клуб возьмет. Да и школа не откажется,– сказал Татро.
Журин махнул рукой и зашагал к воде: к берегу подходил кунгас.
Давно ли Ринтын прочитал первое слово, а любовь к книге у него уже была большая. Буква за буквой, слово за словом он прочитал все книги на чукотском языке, какие были в школьной библиотеке. Их было немного: “Приключения барона Мюнхгаузена”, “Марья-большевичка” Неверова, сборник для чтения. Потом стал читать по-русски. Впервые Ринтын услышал стихи в чтении Прасковьи Кузьминичны… Он стал брать в библиотеке только книги, написанные короткими строчками. А затем он услышал чтение Василия Львовича.
Весной, когда Ринтын окончил на “отлично” второй класс, Василий Львович подарил ему книгу в простом бумажном переплете. Она называлась “Муму”.
Эту книгу Ринтын читал, сидя в пустом, старом вельботе на берегу моря. На воде кричали чайки, шумел ветер; над головой синело чистое небо, полное воздуха, как надутый парус. Но Ринтын ничего не слышал и не видел. По его щекам текли слезы, и сквозь их радужную пелену мальчику представлялась плывущая по реке лодка с сидящим в ней Герасимом… За лодкой плывут брошенные весла… Ринтын запомнил имя писателя – Тургенев.
“Записки охотника” произвели на Ринтына еще большее впечатление. Каждая страница открывала ему новый мир, перед ним являлись новые, интересные люди и делились с ним, чукотским мальчиком, своими мыслями. Многое оставалось непонятным для Ринтына, и все же прочитанные книги были маленькими лучами, освещавшими по капле скрытый от Ринтына мир.
33
Прошло несколько месяцев, и вновь наступила зима, а ящики с книгами, о которых в Улаке никто не вспоминал, не выходили из головы мальчика. Ринтын спросил про ящики у Татро.
– Узнай об этом лучше у самого Журина,– сказал Татро,– он хозяин всех товаров.
К Журину Ринтын не пошел и решил узнать о судьбе книг через Эрика. Он искал случая поговорить с новым мальчиком. Этот случай скоро представился.
Обычно в свободное от занятий время Ринтын возил лед из речки Тэювээм. Русские жители Улака охотно пользовались услугами Ринтына. Эта работа давала ему немного денег.
Жена Журина попросила Ринтына привезти и к ним лед. Эрик вызвался ехать с Ринтыном. Как только собаки взяли, Эрик развалился на нарте и начал ни к селу ни к городу выкрикивать:
– Так-так! Поть! Поть!
Собаки удивленно оглядывались, но, увидев спокойное лицо своего постоянного каюра, отворачивались, как бы пряча насмешку: “Вот сел пустой жестяной бак!”
Когда нарта поравнялась с пекарней, их окликнул Петя:
– Куда?
– За льдом,– ответил Ринтын.
– И я с вами! – закричал Петя в открытую форточку, откуда валил густой, пахнувший теплой мукой пар.
Еще осенью Петя, наконец, добился своего: отец ему купил шесть собак, а Рычып смастерил такую нарту, какую имел не каждый улакский охотник. Петя выкатил нарту, быстро запряг собак и поехал вслед за Ринтыном.
Поехали прямо по лагуне, к устью реки Тэювээм. Эта небольшая речка начинала свой путь высоко в горах и текла вниз, перепрыгивая через камни. Достигнув низины, она умеряла свой стремительный бег и уже спокойно, вбирая в себя все окрестные ручейки, вливалась в широкую лагуну. Ранней весной она вольготно разливалась по тундре, летом пересыхала до того, что, бывало, в широкой долине от нее оставалось лишь несколько длинных прозрачных лужиц. Зимой Тэювээм промерзала до самого дна и служила улакцам кладовой прозрачного и звонкого льда для питьевой воды. Считалось даже, что вода, натаянная из льда речки Тэювээм, особенно вкусна.
Нагрузив нарты крупными кусками льда и прочно обвязав груз ремнями, ребята отправились в обратный путь. Несмотря на сильный ветер и крепкий мороз, они сосали льдинки и весело болтали. Эрик рассказывал о Московском метро, пытаясь взгромоздиться на нарты, но сидеть на острых льдинах было не очень удобно. Петя перевел разговор на излюбленную тему: что было бы, если бы вдруг на Чукотке стало жарко, выросли леса, зацвели сады.
– Эх! – воскликнул Ринтын.– Если бы на месте лагуны был лес! Густой и зеленый, как крыша на маяке. А на тундровых холмах росла пшеница, из которой делают муку, а потом хлеб!
– Лучше будет так,– поправил его Петя,– на лагуне, на ровном месте было бы поле, а на тундровых холмах – лес.
Проехали собачье кладбище. Это была большая яма, залитая хлорной известью, куда сбрасывали околевших псов. Даже в лютые морозы, когда воздух словно густел и был неподвижен, запах хлорной извести разносился далеко от собачьего кладбища.
– Хорошо, если бы на этом поле пахло сеном! – мечтательно проговорил Ринтын и вздохнул.– Никогда не нюхал сена. Зоя Герасимовна говорит, что сено пахнет лучше самого дорогого одеколона…
– Сено вовсе и не пахнет,– оборвал Ринтына Эрик.– Это просто сухая трава, корм для лошадей – и больше ничего.
– А я читал: “Пахнет сеном над лугами”,– сказал Ринтын и вспомнил о семидесяти ящиках книг.– Петя! Ты знаешь, сколько книг в наше стойбище привезли?
Эрик ответил Ринтыну вместо Пети:
– Я знаю про эти книги. Они лежат около большого склада под брезентом.
Едва Ринтын развез по домам лед и распряг и покормил собак, как его позвали на полярную станцию.
– Лена тебя просила прийти,– сказал дядя Кмоль.– Что-то важное.
Лена была на радиостанции. По ее радостному и взволнованному лицу Ринтын догадался о том, что она получила письмо от Анатолия Федоровича. Лена вынула листочек бумаги и протянула Ринтыну:
– Читай. Это тебе письмо.
“Дорогой Ринтын,– писал Анатолий Федорович.– Прости, что не писал тебе. Все думал, что, ты такой же маленький. А ведь за это время ты, наверное, вырос. Если ты не забыл о чудесном городе с красивой рекой, то знай, я как раз там нахожусь. Люди в нем замечательные! Держатся, несмотря ни на что. Передавай привет улакцам. Помогай Лене. С фронтовым приветом Анатолий”.
Ринтын повертел в руках письмо. Это был листочек обыкновенной бумаги. В отличие от бумаги, на которой писал Ринтын, листочек был нелинованный, от этого слова в конце строчки загибались книзу, как бы скатываясь с горки. Этот лист бумаги побывал в тех местах, где шла война, где советские люди бились за Родину, где дым не вещал о мирной жизни, а указывал на сожженные жилища… Ринтын еще раз перечитал письмо, вслушиваясь в каждое слово. Именно вслушиваясь, потому что слова принадлежали Анатолию Федоровичу, это он их писал, это он разговаривал при помощи письма с Ринтыном. Голос Анатолия Федоровича был так явственно слышен, что мальчик посмотрел на Лену: может быть, и она слышит?
– Что с тобой, Ринтын? – встревоженно спросила Лена, заметив на лице мальчика необычное выражение.
– Я слышал голос Анатолия Федоровича,– произнес Ринтын.– Отсюда, из письма…
Лена засмеялась:
– Глупенький, это тебе показалось.
Простившись с Леной, Ринтын пошел домой. На улице было тихо. В морозном воздухе медленно кружились прозрачные снежинки. В ушах Ринтына по-прежнему звучал голос Анатолия Федоровича: “Передай привет улакцам. Помогай Лене”. И Ринтын понял теперь, почему он услышал голос. Все, что до сих пор читал, было написано людьми, которых Ринтын никогда не видел и тем более не слышал. Он мог лишь рисовать в своем воображении их внешность, голос. А Анатолия Федоровича он хорошо знал и помнит до сих пор, какой он, как он разговаривает. Значит, в письме были не только его слова, обращенные к Ринтыну, но и его голос.
34
Через несколько дней, выбрав время, когда никто не мог его увидеть, Ринтын побежал к складу, к куче ящиков, покрытых брезентом. Приподняв осторожно край брезента, он вздрогнул от неожиданности: к его ногам с глухим стуком свалилась тяжелая, богато изданная книга. Ринтын поднял ее, осторожно смахнул снег и прочитал на обложке: “Фрай. Жизнь насекомых”. Для того чтобы положить книгу обратно, Ринтыну пришлось повыше приподнять брезент, и тут к его ногам хлынул целый книжный поток. Каких тут только не было! Многие страницы были помяты, и между листами набился снег. Ринтын принялся их очищать от снега и складывать под брезент, где книги лежали кучей. Он едва успевал прочитывать заглавия: “Спартак”, “Жизнь животных”, “Детство”, “Война и мир”, “Детство, отрочество и юность”. Попадались и такие названия, которые, как высокие горы, с разгона не одолеть, и приходилось карабкаться по буквам, чтобы прочесть: “Тартарен из Тараскона”, “Записки Пикквикского клуба”, “Энциклопедический словарь”.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62