Правда, Шафранов только рассматривал возможности, ничего подобного он не делал, но ведь желания тоже чего-нибудь стоят. К тому же, если Шафранов решился бы привести в исполнение свои замыслы, он уже не смог бы совладать с собой. Я спросил Шафранова, как давно он ведет записи. Он с сожалением заметил, что ограничен во времени, не то смог бы за пятнадцать лет придумать что-нибудь замысловатее! Шафранов ушел. Паша был совершенно потрясен, пожалуй, больше, чем я. Когда мы переварили грехи, смакуемые Шафрановым, он рассказал:
"Одна моя знакомая, Мери, выбрала меня почему-то в свои наперсники и поверяет свои тайны. Муж выгнал ее из дому за распутство. Кто из женщин признается в том, что ее выгнал муж?! Даже если задал ей таску, она все равно будет говорить, что с трудом избавилась от него. Мери посвятила этому всю жизнь. Она нашла довольно интересный способ доказать, что это она оставила мужа, а не он ее, - сочинила дневники от лица супруга, в которых себя представи-ла ангелом небесным, а его подонком, способным на всякого рода низости, но страстно влюбленным в свою бывшую супружницу. Настало время, когда Мери, не довольствуясь дневниками, стала сочинять письма: "Он мне надоел до смерти, пишет каждый Божий день, клянется, что покончит с собой, просит помириться!" Рассказ Паши запомнился мне потому, что в Тбилиси, когда я учился в индустриа-льном институте, одного человека называли говноедом, естественно, за глаза... Мне даже показали его. Из рассказа Паши и участи говноеда я сделал вывод, что дневник как литературный жанр в наши дни нашел себе новое применение... В случае с говноедом он сыграл роковую роль! Вы спросите, что произошло, не так ли?! Ах, эти женщины... Жена у бедняги, вернее, у глупца была вертлявой, развязной особой. Она вела дневник. Но какой?! Перечень измен: с кем спала вчера или сегодня; как и в какой позе; каким мужиком оказался партнер в постели; когда снова должна встретиться с ним и тому подобное. Похоже, она жестоко ненавидела мужа. Бывает, ненавидят друг друга и живут вместе. Вышло так, что муж обнаружил дневники жены, прочитал их и взбесился, хоть на цепь сажай; но не только потому, что документально подтвердились его подозрения. Нет. Любовная летопись содержала заметки гастрономического толка: "Вчера снова подсунула дражайшему супругу свои испражнения с фасолью. Он даже не почувствовал!" Муж начал дело о разводе. На процессе судья спросил о причине раздора. Истец выложил на стол дневники жены.
Да... хоть муж, хоть жена - одного поля ягода!.. Вот и возвращайся опять в это общество - овчинка выделки не стоит! Не волнуйся, тебе и не придется в него возвращаться, как бы дело ни обернулось!.. Что-то в тебе сломалось, ты впал в отчаяние. В последнее время ты пытаешься убедить себя в бессмысленности своего побега. Разве ты бежал, чтобы вернуться в общество? Что происходит? Почему ты пал духом, чем вызваны твоя усталость, плохое самочувствие? Эти вопросы ждут ответов, и немедленных. Нужно найти способ обрести утраченную бодрость, выбрать самый удобный путь, скажем, добровольно сдаться, уступить... Полно, будет! Это я так, плачусь в жилетку, о каком возвращении речь?! Я еще Радчука припомню, тогда ты совсем свихнешься. На Лене, в Осетрово был лазарет "Озерлага" - большой, на тысячу двести коек. С разными отделениями. Меня привезли с кавернозным туберкулезом, который я заработал на Колыме. Кстати, благодаря этой болячке я и попал с Колымы в Восточную Сибирь, иначе бы загнулся. Мне сделали пневмоторакс. Мыкался из угла в угол. Наскучив бездельем, попросился в рентгенотехники. Рентгенокабинет, лаборатория и стоматологическое отделение помещались в просторном срубе. Заведовал санчастью капитан медицинской служб Совинов, русский, выходец из Тбилиси, прекрасно владеющий грузинским языком. Под аппаратуру была отведена большая комната с крошечной подсобкой. Там я и работал, проявлял снимки и графы. В лаборатории были заняты две женщины - офицерские жены. Еще одна офицерская жена лечила зубы, а зубной техник, заключенный Саша Курдадзе, ютился в такой же, как у меня, норе. Уборщиком служил Радчук, бывший немецкий староста в одном из Богом забытых сел оккупированной Украины, степенный крестьянин лет шестидесяти с небольшим. Итого трое заключенных и четверо вольнонаемных. Всего. Правды ради нужно сказать, что людьми они были порядочными, мягкими, сочувственно относились к нам и даже по возможности помогали: отослать третье или десятое письмо, помимо двух разрешенных в год, принести с воли какие-нибудь продукты - всего не перечесть. Как-то после приема Совинов предложил нам свои услуги: неподалеку забили корову, продают мясо, он бы мог нам купить его. Радчук дал денег и попросил пару килограммов печенки. Капитан предупредил, что заскочит примерно в час дня и положит печенку вон туда, в нишу за верхним брусом дверной рамы.
Мы разошлись. В амбулатории остался один Саша Курдадзе. Тут как раз патологоанатом, заключенный Юшкевич, вскрыв труп, принес завернутый в бумагу препарат. Предупредил, что Совинов должен его забрать к часу для экспертизы, и положил сверток за дверную притолоку. В час дня Саша ушел обедать. Вошел Радчук. Приметил сверток за притолокой, открыл - печень. Взял и унес. У Радчука был товарищ, тоже бывший немецкий староста по фамилии Пацюк. Они поджарили печень, добавили побольше лука и умяли за милую душу. Вошел Совинов, спросил препарат. Кинулись искать, расспрашивать. Разумеется, выяснили. Больше всех нервничал патологоанатом. Узнав, что Радчук сожрал препарат, он так разъярился, что кинулся на него с кулаками. У бедняги Радчука началась рвота. Если б не Рудовский, врач из зэков, он бы отправился к праотцам. Пацюк только и нашелся, что сказать: "Брешут", - и выскреб остатки из кастрю-ли... А грибы?! Помнишь те грибы на барже, на Енисее?.. Опять ты мерзости вспоминаешь, брось... Они сами в голову лезут... Ты прав, кошки на душе скребут, и ничего, кроме пакостей, на ум не идет. Тот период из лагерной биографии, факт, был кошмарным. Помнишь норильский бунт?! Шесть тысяч женщин одновременно заголосили... Каково?! А бабы в Цителицкаро, что провожали ослов?.. Да, да... Бочки с грибами на барже! Баржа называлась "Путорака"... Нет, "Фатьяниха"... Там горный массив Путорана, вот и баржу назвали. Не отвлекайся! А почему "Фатьяни-ха", мы так и не поняли. Эти баржи, собственность ГУЛАГа, возили этапы по Енисею до полуострова Таймыр и обратно. В них было по четыре трюма, в каждом из них - нары в четыре яруса на семьсот пятьдесят заключенных. Наш этап числил четыре с половиной тысячи человек. Представляете, что это была за давка?! Трюм на уровне палубы был забран решеткой четыре на четыре метра. Тут же сидел часовой и не сводил с нас глаз. Вот что было странно. Практически часовому видна была только небольшая часть трюма. Что делалось в глубине, оставалось вне поля его зрения. Тем не менее он не сводил с нас сумрачного, холодного взгляда. Зачем? Может, он исполнял долг, не предусмотренный уставом: смотри и следи за тем, что видишь. Перед тобой изменники родины, живехонькие! Вон сколько врагов у нашего советского народа! Возможно, возможно. И еще одно. Выдержка у них была дай Бог каждому! Смрадные испарения от стольких тел били им прямо в нос - хоть бы что!.. Все эти выдохи, выпоты, не говоря о махорке, и, главное, едкая вонь параш! Огромные бочки размещались прямо перед постом, в каких-нибудь пяти метрах от часового. Черт побери! Не могу сказать, кого я больше жалел - нас или этих восемнадцатилет-них парней, завезенных сюда из Вологодской и Пермской областей. Чего только не выдерживает человек! Днем солнечные лучи, подбираясь к бочкам, освещали их. Если кто садился по нужде - большей частью по трое-четверо за раз, часовой сторожко следил за ними сверху, будто ждал, что у кого-нибудь из задницы выпорхнет райская птичка... Полно, будет. Это уже цинизм, не надо переступать границы; каждое из действующих лиц этой мистерии достойно жалости, а не осуждения... Да. Со дна трюма к решетке вела довольно широкая лестница - единственная связь с внешним миром, лестница нашего бытия. По ней спускали баланду, хлеб и воду. По ней же поднимали переполненные до краев параши - именно до краев, иначе часовой не открыл бы решетку. По лестнице поднимали трупы умерших, поднимали и умирающих, чтобы поместить их в изолятор, если, конечно, жизнь еще теплилась в них. Этим занималась бригада занлюченных-краткосрочников, в основном набранная из курокрадов, ребят, сбежавших из фабзавуча, и прочей мелочи, осужденной за незначительные проступки, которую пытался "исправить" ГУЛАГ. Случилось так, что в течение трех-четырех дней еду и воду спускали нам военные. Заключенные из бригады обслуживания не появля-лись, и парашу выносить было некому. Кто-то из зэков, побывавших в карцере, сообщил, что во время одной из стоянок парни из обслуги дорвались до водки, упились в дымину и теперь отбывают наказание. Отлично, но как быть с параша-ми, переполненными до краев, и с теми, кого донимала нужда? Староста трюма несколько раз докладывал об этом начальству, просил принять меры, - никакого впечатления. Тем временем параши разбухли, фекалии, подпираемые газами, вдруг распустились на поверхности чудовищными грибами. Мы с Картлосом Ахвледиани лежали на нижней наре в глубине трюма. Картлос, будучи биохими-ком, сразу сообразил, чем все это кончится, и предложил мне перейти в конец трюма на третий ярус: лучше, мол, оттуда наблюдать, как будут взрываться параши. Я усомнился, стоит ли перебираться. Нартлос настаивал - я подчинился. Мы прихватили с собой вещи, какие были, устроились на третьем ярусе и, вроде часового, стали ждать, когда разразится назревающая катастрофа. Минут через пять начался такой грохот - я сразу вспомнил подступы к Моздоку. Грибы взрывались один за другим, как разлетается в крошево автомобильное стекло или граната. Если бы паренек из Вологды или Перми самовольно покинул пост, ему бы это сочлось за измену родине, поэтому он ни на шаг не сдвинулся с места. Сидел и геройски сносил все!.. Что с тобой, Гора, зачем рассказывать мерзости! Взял и выплеснул из себя всю грязь?! И впрямь, за мной этого не водилось! Я никогда не матерился, не сквернословил. Что бы это значило? Надо подумать! Может, с психикой что-нибудь неладное? Интересно, а что потянет за собой это воспомина-ние? Впрочем, такое настроение у меня было всю последнюю неделю. Это от подсознания. Что-то оно мне подсказывает, готовит меня к какому-то решению или поступку... Берегись, Гора, главное разум. Разум превыше всего! Будь по-твоему, дай мне только рассказать о Круглове и Пирия, а потом я три дня ни о чем не буду вспоминать. Договорились?.. Идет!.. В ту пору начальником Спасской тюрьмы был некий капитан Круглов, законченный садист, даже глаза у него были белые! В одной из камер сидел господин Пирия, бывший министр просвещения в том правительстве, которое по указанию Сталина провозгласило во время войны независимость Южного Азербайджана. Кончилась война, правительство бежало в Советский Союз. Тут, как известно, свое дело знали, и Пирия вместе с остальными министрами и их приспешниками загремел в лагерь. Отсюда он, в чем-то провини-вшись, попал в Спасскую тюрьму. Как-то раз, когда экс-министр в сопровождении надзирателя нес в нужник парашу, он вдруг заметил стоящего к нему спиной Круглова. Пирия, не долго думая, подошел и вывернул ему на голову парашу! Круглов таких шуточек не любил, и что сталось с беднягой Пирия, представить не трудно. Случай этот возымел свое действие. Во-первых, капитан больше никогда не оборачивал спину к заключенному с парашей; во-вторых, он перестал бахвалиться, как прежде: "Один Круглов - в Москве, а второй - вот он я, здесь!" Капитан имел в виду тогдашнего министра внутренних дел!.. Давай-ка вспомним дуэт Воробушкина и Удодова. Это история той поры, когда я из Спасской тюрьмы угодил в Четвертое отделение... К работе меня не допускали, а если метеослужба обещала по радио буран, попросту отправляли в карцер. В этом отделении сидел некий Симор Гольфанд, благодаря которому и не без собственного своего участия я снова оказался в Спасской тюрьме... Но сначала об отношениях Симора с полковником Воробушкиным. Родители Симора вернулись из Соединенных Штатов в Тбилиси в двадцать третьем году. Через пару лет у них родился сын Симор. Он учился в медицинском институте, когда его арестовали и дали десять лет - не знаю, по какой статье. Хотя Симор родился в Тбилиси и был советским гражданином, повел он себя по-американски. Выписал из дому микроскоп при условии, что ему дадут место микробиолога в лаборатории лагерной больницы. Это избавляло его от земляных работ на объектах. Он получил микроскоп, но начальство и нe думало выполнять обещание. Прибор лежал в каптерке, а Гольфанд по-прежнему воевал с мерзлой землей. Опером у нас в отделении был полковник Воробушкин. По договору с ГУЛАГом, армия нашла возможность пристраивать старых, выживших из ума офицеров: их переводили в систему лагерей и держали до выслуги лет. Затем давали очередной чин "за безупречную службу" (в случае с Воробушкиным - генерала), соответствующую зарплату, оформляли генеральскую пенсию, и перебирался человек со своими сбережени-ями и пенсией в теплые края до самой смерти...
Воробушкин раз в неделю вызывал к себе в кабинет Симора и задавал ему всегда один и тот же вопрос:
- Признайтесь, с какой целью, с каким заданием послало вас в Советский Союз Центральное разведывательное управление Соединенных Штатов? - Он записывал вопрос и ждал ответа.
Ответ всегда был один:
- Я родился в Грузии. Мои родители приняли советское гражданство еще до моего рождения. Отец скончался, мать жива. Вы полагаете, что у американцев разработана технология вербовки незачатых существ?
Полковник Воробушкин с великим тщанием записывал ответ в протокол допроса и говорил Симору:
- Вы свободны. Идите.
Через неделю все повторялось.
Какие-то офицеры несколько раз предлагали Симору продать микроскоп. Он не продал. Я посоветовал ему подарить микроскоп кому-то из них или отослать его домой. Отослать домой не было возможности, а подарить рука не поднималась. Каких только козней не строили несчастному, как только не измывались над ним; Симор стойко терпел все напасти, пока офицеры, охочие до микроскопа, не рассорились между собой. Порешили на том, что приедет мать Симора и заберет микроскоп с собой - ни тебе, ни мне. Приехала несчастная старушонка, свиде-лась с сыном, взяла микроскоп, но один из офицеров, переплюнув сотоварищей, подговорил кого-то украсть микроскоп. Мать Симора вернулась в Тбилиси с пустыми руками. Воробушкин донимал еще одного заключенного, но тут дело решилось значительно проще. Заключенный он был иностранцем - получал посылки Красного Креста, аккуратные ящики в красной, под сафьян, упаковке. Чекисты, полагая, что сафьян настоящий, мучили беднягу иностранца почем зря, покуда он не догадался, точнее, пока ему не сказали: "Отдай сафьян!" Он, естественно, отдал. Каждому офицеру по штуке. Пошили офицерские жены в лагерной мастерской сапоги из псевдосафьяна, - они, конечно же, разлезлись в первый же дождь... Лучше расскажи, как Воробушкин обошелся с тобой. Да, правда. Это случилось в другом лагере, до начала реабилитаций, уже после освобождения японских рыбаков. Воробушкин находился здесь в качестве опера, поскольку и этот лагерь подчинялся его отделению. Теперь, о каких японских рыбаках речь. После капитуляции Японии Советский Союз отторг у нее часть морских пространств. В рыболовном промысле японцы не знают себе равных, это общеизвестно, они даже землю удобряют бросовой рыбой. Японский рыболовный флот один из самых крупных в мире и занимает если не первое, то одно из первых мест по отлову рыбы. Лишившись части морского пространства, некоторые компании занялись браконьерством. Входили ночью в чужие воды, ловили рыбу и возвращались восвояси. Возвращались, но не все. Советские морские погранични-ки накрывали браконьеров на месте преступления. Капитана сейнера, штурмана или боцмана и еще одного или двух рыбаков арестовывали. Сейнер конфисковы-вали, личный состав отправляли в японское консульство во Владивостоке, а арестованных - в лагеря. Им давали не много - по два-три года. Примечательно, что контингент рыбаков не только не уменьшался, а с каждым новым потоком разрастался. Я был начальником цеха, в котором трудились триста японцев. Какими они были работягами, говорить не буду, об этом наслышано все человече-ство. В один прекрасный день Хрущев объявил им амнистию. Отпустить японцев домой означало остановить домостроительный комбинат, поскольку наш цех был головным - заготовительным! Кто бы тогда работал - согнанные из российских университетов "стиляги"?.. Групповое освобождение в лагере происходило в следующем порядке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
"Одна моя знакомая, Мери, выбрала меня почему-то в свои наперсники и поверяет свои тайны. Муж выгнал ее из дому за распутство. Кто из женщин признается в том, что ее выгнал муж?! Даже если задал ей таску, она все равно будет говорить, что с трудом избавилась от него. Мери посвятила этому всю жизнь. Она нашла довольно интересный способ доказать, что это она оставила мужа, а не он ее, - сочинила дневники от лица супруга, в которых себя представи-ла ангелом небесным, а его подонком, способным на всякого рода низости, но страстно влюбленным в свою бывшую супружницу. Настало время, когда Мери, не довольствуясь дневниками, стала сочинять письма: "Он мне надоел до смерти, пишет каждый Божий день, клянется, что покончит с собой, просит помириться!" Рассказ Паши запомнился мне потому, что в Тбилиси, когда я учился в индустриа-льном институте, одного человека называли говноедом, естественно, за глаза... Мне даже показали его. Из рассказа Паши и участи говноеда я сделал вывод, что дневник как литературный жанр в наши дни нашел себе новое применение... В случае с говноедом он сыграл роковую роль! Вы спросите, что произошло, не так ли?! Ах, эти женщины... Жена у бедняги, вернее, у глупца была вертлявой, развязной особой. Она вела дневник. Но какой?! Перечень измен: с кем спала вчера или сегодня; как и в какой позе; каким мужиком оказался партнер в постели; когда снова должна встретиться с ним и тому подобное. Похоже, она жестоко ненавидела мужа. Бывает, ненавидят друг друга и живут вместе. Вышло так, что муж обнаружил дневники жены, прочитал их и взбесился, хоть на цепь сажай; но не только потому, что документально подтвердились его подозрения. Нет. Любовная летопись содержала заметки гастрономического толка: "Вчера снова подсунула дражайшему супругу свои испражнения с фасолью. Он даже не почувствовал!" Муж начал дело о разводе. На процессе судья спросил о причине раздора. Истец выложил на стол дневники жены.
Да... хоть муж, хоть жена - одного поля ягода!.. Вот и возвращайся опять в это общество - овчинка выделки не стоит! Не волнуйся, тебе и не придется в него возвращаться, как бы дело ни обернулось!.. Что-то в тебе сломалось, ты впал в отчаяние. В последнее время ты пытаешься убедить себя в бессмысленности своего побега. Разве ты бежал, чтобы вернуться в общество? Что происходит? Почему ты пал духом, чем вызваны твоя усталость, плохое самочувствие? Эти вопросы ждут ответов, и немедленных. Нужно найти способ обрести утраченную бодрость, выбрать самый удобный путь, скажем, добровольно сдаться, уступить... Полно, будет! Это я так, плачусь в жилетку, о каком возвращении речь?! Я еще Радчука припомню, тогда ты совсем свихнешься. На Лене, в Осетрово был лазарет "Озерлага" - большой, на тысячу двести коек. С разными отделениями. Меня привезли с кавернозным туберкулезом, который я заработал на Колыме. Кстати, благодаря этой болячке я и попал с Колымы в Восточную Сибирь, иначе бы загнулся. Мне сделали пневмоторакс. Мыкался из угла в угол. Наскучив бездельем, попросился в рентгенотехники. Рентгенокабинет, лаборатория и стоматологическое отделение помещались в просторном срубе. Заведовал санчастью капитан медицинской служб Совинов, русский, выходец из Тбилиси, прекрасно владеющий грузинским языком. Под аппаратуру была отведена большая комната с крошечной подсобкой. Там я и работал, проявлял снимки и графы. В лаборатории были заняты две женщины - офицерские жены. Еще одна офицерская жена лечила зубы, а зубной техник, заключенный Саша Курдадзе, ютился в такой же, как у меня, норе. Уборщиком служил Радчук, бывший немецкий староста в одном из Богом забытых сел оккупированной Украины, степенный крестьянин лет шестидесяти с небольшим. Итого трое заключенных и четверо вольнонаемных. Всего. Правды ради нужно сказать, что людьми они были порядочными, мягкими, сочувственно относились к нам и даже по возможности помогали: отослать третье или десятое письмо, помимо двух разрешенных в год, принести с воли какие-нибудь продукты - всего не перечесть. Как-то после приема Совинов предложил нам свои услуги: неподалеку забили корову, продают мясо, он бы мог нам купить его. Радчук дал денег и попросил пару килограммов печенки. Капитан предупредил, что заскочит примерно в час дня и положит печенку вон туда, в нишу за верхним брусом дверной рамы.
Мы разошлись. В амбулатории остался один Саша Курдадзе. Тут как раз патологоанатом, заключенный Юшкевич, вскрыв труп, принес завернутый в бумагу препарат. Предупредил, что Совинов должен его забрать к часу для экспертизы, и положил сверток за дверную притолоку. В час дня Саша ушел обедать. Вошел Радчук. Приметил сверток за притолокой, открыл - печень. Взял и унес. У Радчука был товарищ, тоже бывший немецкий староста по фамилии Пацюк. Они поджарили печень, добавили побольше лука и умяли за милую душу. Вошел Совинов, спросил препарат. Кинулись искать, расспрашивать. Разумеется, выяснили. Больше всех нервничал патологоанатом. Узнав, что Радчук сожрал препарат, он так разъярился, что кинулся на него с кулаками. У бедняги Радчука началась рвота. Если б не Рудовский, врач из зэков, он бы отправился к праотцам. Пацюк только и нашелся, что сказать: "Брешут", - и выскреб остатки из кастрю-ли... А грибы?! Помнишь те грибы на барже, на Енисее?.. Опять ты мерзости вспоминаешь, брось... Они сами в голову лезут... Ты прав, кошки на душе скребут, и ничего, кроме пакостей, на ум не идет. Тот период из лагерной биографии, факт, был кошмарным. Помнишь норильский бунт?! Шесть тысяч женщин одновременно заголосили... Каково?! А бабы в Цителицкаро, что провожали ослов?.. Да, да... Бочки с грибами на барже! Баржа называлась "Путорака"... Нет, "Фатьяниха"... Там горный массив Путорана, вот и баржу назвали. Не отвлекайся! А почему "Фатьяни-ха", мы так и не поняли. Эти баржи, собственность ГУЛАГа, возили этапы по Енисею до полуострова Таймыр и обратно. В них было по четыре трюма, в каждом из них - нары в четыре яруса на семьсот пятьдесят заключенных. Наш этап числил четыре с половиной тысячи человек. Представляете, что это была за давка?! Трюм на уровне палубы был забран решеткой четыре на четыре метра. Тут же сидел часовой и не сводил с нас глаз. Вот что было странно. Практически часовому видна была только небольшая часть трюма. Что делалось в глубине, оставалось вне поля его зрения. Тем не менее он не сводил с нас сумрачного, холодного взгляда. Зачем? Может, он исполнял долг, не предусмотренный уставом: смотри и следи за тем, что видишь. Перед тобой изменники родины, живехонькие! Вон сколько врагов у нашего советского народа! Возможно, возможно. И еще одно. Выдержка у них была дай Бог каждому! Смрадные испарения от стольких тел били им прямо в нос - хоть бы что!.. Все эти выдохи, выпоты, не говоря о махорке, и, главное, едкая вонь параш! Огромные бочки размещались прямо перед постом, в каких-нибудь пяти метрах от часового. Черт побери! Не могу сказать, кого я больше жалел - нас или этих восемнадцатилет-них парней, завезенных сюда из Вологодской и Пермской областей. Чего только не выдерживает человек! Днем солнечные лучи, подбираясь к бочкам, освещали их. Если кто садился по нужде - большей частью по трое-четверо за раз, часовой сторожко следил за ними сверху, будто ждал, что у кого-нибудь из задницы выпорхнет райская птичка... Полно, будет. Это уже цинизм, не надо переступать границы; каждое из действующих лиц этой мистерии достойно жалости, а не осуждения... Да. Со дна трюма к решетке вела довольно широкая лестница - единственная связь с внешним миром, лестница нашего бытия. По ней спускали баланду, хлеб и воду. По ней же поднимали переполненные до краев параши - именно до краев, иначе часовой не открыл бы решетку. По лестнице поднимали трупы умерших, поднимали и умирающих, чтобы поместить их в изолятор, если, конечно, жизнь еще теплилась в них. Этим занималась бригада занлюченных-краткосрочников, в основном набранная из курокрадов, ребят, сбежавших из фабзавуча, и прочей мелочи, осужденной за незначительные проступки, которую пытался "исправить" ГУЛАГ. Случилось так, что в течение трех-четырех дней еду и воду спускали нам военные. Заключенные из бригады обслуживания не появля-лись, и парашу выносить было некому. Кто-то из зэков, побывавших в карцере, сообщил, что во время одной из стоянок парни из обслуги дорвались до водки, упились в дымину и теперь отбывают наказание. Отлично, но как быть с параша-ми, переполненными до краев, и с теми, кого донимала нужда? Староста трюма несколько раз докладывал об этом начальству, просил принять меры, - никакого впечатления. Тем временем параши разбухли, фекалии, подпираемые газами, вдруг распустились на поверхности чудовищными грибами. Мы с Картлосом Ахвледиани лежали на нижней наре в глубине трюма. Картлос, будучи биохими-ком, сразу сообразил, чем все это кончится, и предложил мне перейти в конец трюма на третий ярус: лучше, мол, оттуда наблюдать, как будут взрываться параши. Я усомнился, стоит ли перебираться. Нартлос настаивал - я подчинился. Мы прихватили с собой вещи, какие были, устроились на третьем ярусе и, вроде часового, стали ждать, когда разразится назревающая катастрофа. Минут через пять начался такой грохот - я сразу вспомнил подступы к Моздоку. Грибы взрывались один за другим, как разлетается в крошево автомобильное стекло или граната. Если бы паренек из Вологды или Перми самовольно покинул пост, ему бы это сочлось за измену родине, поэтому он ни на шаг не сдвинулся с места. Сидел и геройски сносил все!.. Что с тобой, Гора, зачем рассказывать мерзости! Взял и выплеснул из себя всю грязь?! И впрямь, за мной этого не водилось! Я никогда не матерился, не сквернословил. Что бы это значило? Надо подумать! Может, с психикой что-нибудь неладное? Интересно, а что потянет за собой это воспомина-ние? Впрочем, такое настроение у меня было всю последнюю неделю. Это от подсознания. Что-то оно мне подсказывает, готовит меня к какому-то решению или поступку... Берегись, Гора, главное разум. Разум превыше всего! Будь по-твоему, дай мне только рассказать о Круглове и Пирия, а потом я три дня ни о чем не буду вспоминать. Договорились?.. Идет!.. В ту пору начальником Спасской тюрьмы был некий капитан Круглов, законченный садист, даже глаза у него были белые! В одной из камер сидел господин Пирия, бывший министр просвещения в том правительстве, которое по указанию Сталина провозгласило во время войны независимость Южного Азербайджана. Кончилась война, правительство бежало в Советский Союз. Тут, как известно, свое дело знали, и Пирия вместе с остальными министрами и их приспешниками загремел в лагерь. Отсюда он, в чем-то провини-вшись, попал в Спасскую тюрьму. Как-то раз, когда экс-министр в сопровождении надзирателя нес в нужник парашу, он вдруг заметил стоящего к нему спиной Круглова. Пирия, не долго думая, подошел и вывернул ему на голову парашу! Круглов таких шуточек не любил, и что сталось с беднягой Пирия, представить не трудно. Случай этот возымел свое действие. Во-первых, капитан больше никогда не оборачивал спину к заключенному с парашей; во-вторых, он перестал бахвалиться, как прежде: "Один Круглов - в Москве, а второй - вот он я, здесь!" Капитан имел в виду тогдашнего министра внутренних дел!.. Давай-ка вспомним дуэт Воробушкина и Удодова. Это история той поры, когда я из Спасской тюрьмы угодил в Четвертое отделение... К работе меня не допускали, а если метеослужба обещала по радио буран, попросту отправляли в карцер. В этом отделении сидел некий Симор Гольфанд, благодаря которому и не без собственного своего участия я снова оказался в Спасской тюрьме... Но сначала об отношениях Симора с полковником Воробушкиным. Родители Симора вернулись из Соединенных Штатов в Тбилиси в двадцать третьем году. Через пару лет у них родился сын Симор. Он учился в медицинском институте, когда его арестовали и дали десять лет - не знаю, по какой статье. Хотя Симор родился в Тбилиси и был советским гражданином, повел он себя по-американски. Выписал из дому микроскоп при условии, что ему дадут место микробиолога в лаборатории лагерной больницы. Это избавляло его от земляных работ на объектах. Он получил микроскоп, но начальство и нe думало выполнять обещание. Прибор лежал в каптерке, а Гольфанд по-прежнему воевал с мерзлой землей. Опером у нас в отделении был полковник Воробушкин. По договору с ГУЛАГом, армия нашла возможность пристраивать старых, выживших из ума офицеров: их переводили в систему лагерей и держали до выслуги лет. Затем давали очередной чин "за безупречную службу" (в случае с Воробушкиным - генерала), соответствующую зарплату, оформляли генеральскую пенсию, и перебирался человек со своими сбережени-ями и пенсией в теплые края до самой смерти...
Воробушкин раз в неделю вызывал к себе в кабинет Симора и задавал ему всегда один и тот же вопрос:
- Признайтесь, с какой целью, с каким заданием послало вас в Советский Союз Центральное разведывательное управление Соединенных Штатов? - Он записывал вопрос и ждал ответа.
Ответ всегда был один:
- Я родился в Грузии. Мои родители приняли советское гражданство еще до моего рождения. Отец скончался, мать жива. Вы полагаете, что у американцев разработана технология вербовки незачатых существ?
Полковник Воробушкин с великим тщанием записывал ответ в протокол допроса и говорил Симору:
- Вы свободны. Идите.
Через неделю все повторялось.
Какие-то офицеры несколько раз предлагали Симору продать микроскоп. Он не продал. Я посоветовал ему подарить микроскоп кому-то из них или отослать его домой. Отослать домой не было возможности, а подарить рука не поднималась. Каких только козней не строили несчастному, как только не измывались над ним; Симор стойко терпел все напасти, пока офицеры, охочие до микроскопа, не рассорились между собой. Порешили на том, что приедет мать Симора и заберет микроскоп с собой - ни тебе, ни мне. Приехала несчастная старушонка, свиде-лась с сыном, взяла микроскоп, но один из офицеров, переплюнув сотоварищей, подговорил кого-то украсть микроскоп. Мать Симора вернулась в Тбилиси с пустыми руками. Воробушкин донимал еще одного заключенного, но тут дело решилось значительно проще. Заключенный он был иностранцем - получал посылки Красного Креста, аккуратные ящики в красной, под сафьян, упаковке. Чекисты, полагая, что сафьян настоящий, мучили беднягу иностранца почем зря, покуда он не догадался, точнее, пока ему не сказали: "Отдай сафьян!" Он, естественно, отдал. Каждому офицеру по штуке. Пошили офицерские жены в лагерной мастерской сапоги из псевдосафьяна, - они, конечно же, разлезлись в первый же дождь... Лучше расскажи, как Воробушкин обошелся с тобой. Да, правда. Это случилось в другом лагере, до начала реабилитаций, уже после освобождения японских рыбаков. Воробушкин находился здесь в качестве опера, поскольку и этот лагерь подчинялся его отделению. Теперь, о каких японских рыбаках речь. После капитуляции Японии Советский Союз отторг у нее часть морских пространств. В рыболовном промысле японцы не знают себе равных, это общеизвестно, они даже землю удобряют бросовой рыбой. Японский рыболовный флот один из самых крупных в мире и занимает если не первое, то одно из первых мест по отлову рыбы. Лишившись части морского пространства, некоторые компании занялись браконьерством. Входили ночью в чужие воды, ловили рыбу и возвращались восвояси. Возвращались, но не все. Советские морские погранични-ки накрывали браконьеров на месте преступления. Капитана сейнера, штурмана или боцмана и еще одного или двух рыбаков арестовывали. Сейнер конфисковы-вали, личный состав отправляли в японское консульство во Владивостоке, а арестованных - в лагеря. Им давали не много - по два-три года. Примечательно, что контингент рыбаков не только не уменьшался, а с каждым новым потоком разрастался. Я был начальником цеха, в котором трудились триста японцев. Какими они были работягами, говорить не буду, об этом наслышано все человече-ство. В один прекрасный день Хрущев объявил им амнистию. Отпустить японцев домой означало остановить домостроительный комбинат, поскольку наш цех был головным - заготовительным! Кто бы тогда работал - согнанные из российских университетов "стиляги"?.. Групповое освобождение в лагере происходило в следующем порядке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63