Таким он был человеком. Барон полагал, что среди руководства нет человека достойного, к которому можно было бы обратиться с просьбой. Вместе с тем ему предстояло освобождение в самое ближайшее время... Я перечитал адрес и спросил барона: "Конверт не запечатан. Означает ли это, что можно прочесть письмо?" Он пожал плечами: если угодно. Вот это письмо. "Из-за крайней стесненности в средствах вынужден напомнить Вам: когда нас с Вами везли в столыпинском вагоне: Вас - в Туруханск на поселение - меня в Иркутскую централь, то на станции Енисей я дал Вам пальто на беличьем меху - раз, сто двадцать рублей; сибирские пимы - два, пять рублей, и пятьдесят рублей денег, итого сто семьдесят пять рублей. Надеюсь, Вы помните, что означенные вещи были переданы мне в тюрьму моими родными, партийной кассой я не пользовал-ся. Прошу вернуть долг по старому курсу. Барон Бибинеишвили. Дата." Я разинул рот, письмо пошло по рукам. Разгорелся спор. Кто утверждал, что послать письмо - значит получить дополнительный срок от Особого совещания. Другие, напротив, упирали, что непременно нужно послать, откуда Сталину знать, сидит барон или стоит! Словом, наутро я украдкой принес письмо на работу, и в тот же вечер оно нырнуло в почтовый ящик.
Прошел месяц или полтора. Дело было к вечеру. Вошли надзиратели, велели барону одеваться и следовать за ними. Увели без вещей. Гриша Гоголадзе взобрался на террикон и доложил, что барона увезли в "темной", то есть в крытой машине. Это было довольно странно. Обычно, когда брали без вещей, это означало, что свидания ждет начальник, прибывший в зону. В редких случаях - в административное здание за пределами зоны. Оба вызова считались достаточно непрятными - какого черта?
Барон Бибинеишвили вернулся через два месяца. Он выглядел отдохнувшим, бодрым. Наш старик был человеком гордым, достойным. Он никогда не лгал, не грубил, не лебезил, не хвастался своим богатым прошлым. Ему доверяли и уважали его даже те, кто люто ненавидел коммунизм и коммунистов разного толка и оттенков. И это уваже-ние было вызвано личностными качествами барона... Остальное я рассказываю с его слов. А рассказал он вот о чем. Привезли барона в Караганду, за пятьдесят километров от нашего лагеря, доставили в кабинет начальника Управления госбезопасности по Карагандинской области. А там вместе с начальником находился еще и министр госбезопасности Казахстана. Барон, как водится, назвал имя, фамилию, год рождения, судимость, срок заключения. Ему указали на стул, чтобы садился. Разговор шел о том о сем, и вдруг начальник в лоб спрашивает, с кем барон ведет переписку.
- Ни с кем, - твердо отвечает тот.
Начальник несколько раз повторяет вопрос, настаивая на том, чтобы барон сказал правду.
- Мне было двадцать восемь лет, когда я солгал в последний раз, гордо отрезает старик.
- Тогда кто это писал? - злорадно спрашивает начальник и показывает старику конверт.
- Я.
- А говоришь, ни с кем не переписываешься, последний раз солгал в двадцать восемь лет? В твоем-то возрасте, постыдись!
- Сколько труда затратили мы с соратниками и этот адресат, чтобы таких, как вы, обучить грамоте и русскому языку! Ничего не вышло. Переписка означает обмен письмами, вы пишете, а вам отвечают, действие неоднократное Спроси вы меня, кому я написал письмо, я бы сказал, и на свой вопрос вы получили бы правильный ответ.
Замечание слегка покоробило начальников, они растерялись, но, быстро овладев собой, перешли в наступление:
- Вы хоть соображаете, что делаете? Человек денно и нощно печется не только о нашем благополучии, но и о благополучии всего мирового пролетариата, на нем грузом лежит множество сложнейших проблем, а вы хотите отвлечь его какими-то глупостями, чтобы он тратил драгоценные минуты на разбор ваших каракуль?! Где ваша сознательность? Какими нравственными нормами вы руководствовались, когда позволили себе написать это письмо? Министр потряс бумажкой.
- Если мы будем рассуждать о нравственных нормах, вы останетесь внакладе. Кто дал вам моральное право читать чужие письма? То, что я пишу в письме, касается только нас двоих, вмешательство третьего лица, какими бы полномочи-ями оно ни обладало, безнравственно.
Это замечание повергло начальника в ярость. Министр, разразившись потоком брани, вызверился так, что, кинувшись на барона, отвесил ему оплеуху. Почувст-вовав, что перебрал, он умолк и вернулся в свое кресло.
Барон воспользовался нависшим молчанием:
- Что-то тут не так, оплеуха нынче мягкая. Получили директиву?.. Мне некогда с вами болтать. Отошлите письмо, не навлекайте на себя неприятностей... Хотя не исключено, что неприятности вас ждут и в том случае, если вы его отошлете. Будьте здоровы!
И барон решился на поступок, какового не знала история существования лаге-рей и тюрем, - встал и вышел из кабинета! Подобная дерзость привела начальст-во в совершенную растерянность. Надзиратели, притулившиеся в приемной, были глубоко озадачены, потому как не могли взять в толк, что происходит; должны же им дать распоряжение, куда вести заключенного, и вообще, вести ли его...
Проблема отправки письма барона и вправду была щекотливой для начальства. Положеньице - нарочно не придумаешь. Пропустишь - вдруг московские органы безопасности станут на дыбы и напустят чертей. Не пропустишь - еще хуже, вдруг Сталин прознает об этом и впадет в ярость, что кто-то осмеливается задерживать его письма! Надо думать, ни министр, ни начальник Управления умом не грешили, но Богу - Богово, а кесарю кесарево. Будем справедливы, и один, и другой дело свое знали. Потому решили поместить капризного старика в психиатрическую больницу. Времена были такими, что настоящих больных в психушку направляли на лечение, а подозреваемых в симуляции - на освидете-льствование. Психушка как вид репрессии, если не ошибаюсь, финт брежневских времен. Начальству нужна была подлинная справка о состоянии психики барона. Если психиатры подтвердят, что барон нормальный, надо будет отправить письмо. Сказано - сделано. Барона доставили в психиатрическую лечебницу, где все - от главврача до уборщицы - убедились, что пациент не только нормален, но может быть признан эталоном здоровой психики. Написали справку, отослали начальству и доставили барона, живого-невредимого, в родной лагерь к изнываю-щим от любопытства собратьям. Еще через месяц барона вызвал бухгалтер и сообщил, что кремлевское хозяйственное управление перевело на его имя сто семьдесят пять рублей! Не думаю, чтобы кто-нибудь без согласия вождя решился на этот шаг.
В противовес общепринятой дате смерти барона говорю, что человек, извест-ный в лагерном мире под фамилией Бибинеишвили, окончил свой срок зимой тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Он вышел из пятого отделения Песчанлага и поселился в Дубовке. На воле он прожил не более двух-трех дней, скончался внезапно.
Погребен за казенный счет и, надо думать, не по христианскому обряду. Иначе и быть не могло, ни он, ни те, кто хоронил его, в Бога не верили.
Вообще из всех мест заключения более всего запомнились мне своими забав-ными историями Карагандинские лагеря. Чего только не увидишь, чего только не услышишь и, если нет должного опыта, во что только не вляпаешься... Сначала о Хасане-Бадр Парвизпуре...
Если администрация начинала лихорадочно мести, чистить, драить лагерь и упрятывать в изолятор языкатых зэков, это означало одно: не завтра, так после-завтра в лагерь нагрянет какая-нибудь комиссия с проверкой, как администрация "выполняет обязанности, возложенные на нее Родиной", и нет ли брожения в контингенте заключенных. Для выяснения интересующих ее вопросов комиссия устраивала собеседования с заслушиванием жалоб лагерников. Положительных результатов, во всяком случае для заключенных, подобные проверки никогда не давали, поэтому зэки, смекнув это, стали использовать собеседования для того, чтобы добиться ощутимых результатов: если нужно было убрать особенно вредно-го опера, врага номер один, заключенные, двое или трое, начинали нахваливать его: "Один он из всех человек!" Остальные лагерники как бы между прочим подтверждали эту оценку, и опера через пару недель переводили в другой лагерь. Подобные операции планировались зэками заранее. Возможно, комиссия и догадывалась об этом, но от греха подальше опера переводила. Особенно рвались на эти собеседования новички. Они жаловались на поваров, ругали их: крадут-де постное масло, недосыпают соль... Будто комиссия могла искоренить воровство, гнездившееся в системе ГУЛАГа с момента ее основания. На подобные жалобы комиссия отвечала молчанием.
Мне довелось быть свидетелем курьеза, когда оба, и председатель комиссии, и жалобщик, оказались заиками. Они так и не поняли друг друга, как ни старались. Присутствующие, и я среди них, животы надорвали, слушая этот уникальный диалог. В конце концов генерал решил, что сукин сын смеется над ним, и зэка по фамилии Кваша надзиратели поволокли в изолятор, пиная его ногами и выворачивая руки...
Куда тебя понесло? Начал с Парвизпура, а кончил Бог весть чем?! Да, Парвиз-пур. Но прежде я должен непременно сказать вот что: интриганов и болтунов спроваживали в изолятор за несколько часов до приезда комиссии, а выпускали "репрессированных" сразу же после ее отъезда. После случившегося инцидента бедняга Кваша был причислен к разряду болтунов и, уверен, был навсегда лишен чести беседовать с комиссиями .
Парвизпур, да? Комиссию обступила довольно большая толпа, стою непода-леку. Из старых заклюценных в ней были один-два человека, и то лишь для того, чтобы из случайно оброненных комиссией слов составить представление, что творится на свете вообще, в ГУЛАГе и местном управлении в частности... На много рассчитывать не приходилось, тем не менее в толпу мы внедряли самых смекалистых зэков... Э-э-э! Парвизпур, Парвизпур!.. Будет тебе, дай сказать то, что нужно! К толпе подошел молодой, высокий, представительный заключенный явно выраженного восточного типа. Постоял, послушал и, дождавшись паузы, растол-кал толпу. Представ перед комиссией, он спросил по-русски с сильным восточным акцентом:
- Гражданин генерал, я живой?!
Генерал опешил, он только и смог, что выдавить из себя, причем после довольно долгой паузы:
- Ну?..
- Что "ну"! Я живой?
- Ну, живой! А что? Во-первых, кто вы?
- Старший лейтенант шахиншахской военной авиации, летчик-истребитель, гражданин Ирана Парвизпур Хасан-Бадр!
- Вот теперь понятно! - твердо ответил генерал, удостоверившись, что перед ним живой человек.
Убежден, что генерал так и не понял, кто перед ним.
Хасан-Бадр Парвизпур достал из внутреннего кармана сложенную газету и обратился к генералу:
- Если я жив, почему в вашей газете пишут, что я мертв? Вот, пожалуйста! Но это сообщение последнее, гражданин генерал, а до этого ваша газета писала, что не располагает сведениями о таком-то человеке, то есть обо мне!
Парвизпур извлек другую газету и протянул ее генералу.
Тот прочитал отчеркнутые строки в обеих газетах, вернул их владельцу и, задумавшись, ответил:
- Нас не касается, что в какой газете пишут. Государство поручило вас нам, и мы вас охраняем, заботимся о вашем благополучии!
"Благополучии!" Ни больше ни меньше.
Я заинтересовался этим человеком. Он оказался общительным, мы даже подружились. Как выяснилось, он полетел на своем истребителе в Грецию, чтобы принять участие в войне ЭАМа и ЭЛАСа. Истинные мотивы этого шага для меня так и остались неизвестными. Он был азербайджанцем аристократического происхождения. Его близкие родственники служили при дворе шаха и в правите-льстве. Родной брат оставался иранским консулом в Москве даже во времена, когда Хасан-Бадр пребывал в заключении. Хотя этот факт можно объяснить тем, что летчик-истребитель считался пропавшим без вести и иранское правительство ничего не знало о нем.
Когда греческие коммунисты потерпели поражение в гражданской войне, Парвизпур отправился в Советский Союз, надеясь получить убежище, а вместо этого получил срок в двадцать пять лет - новогодний подарок от ОСО. Советское правительство объявило его мертвым, косвенно подтвердив тем самым его пребывание в Союзе. Иранское правительство отозвало консула-брата, а самого Парвизпура иранский верховный суд - на случай, если он жив, - заочно приговорил к смерти.
Помню, в царствование Маленкова в лагере началась забастовка. Парвизпура вызвали по радио. С тех пор много лет не видел его. В один из отпусков я вдруг встретил его на улице в Тбилиси. Мы оба очень обрадовались. Я рассказал ему о своих злоключениях, он - о своих. Вот как сложилась его жизнь. Сразу после вызова его отправили в Москву. Какое-то время держали на Лубянке. Освободили. В Иран вернуться он не мог. Сдал экзамены в Московский университет на юриди-ческий факультет. После окончания - аспирантура, кандидатская диссертация! Московское бюро иранской компартии предложило ему обосноваться там, где понравится, предоставив на выбор среднеазиатские республики, Азербайджан и Грузию. Ему даже советское гражданство дали. Объездил, выбрал Грузию. Пришел к господину Дэви Стуруа, тот похлопотал за него в Институте права. К моменту нашей встречи он был женат. Женился на грузинке, от которой у него были две девочки. Пока я исчезал из Грузии со всеми своими пожитками, он защитил докторскую.
Вот тебе и Парвизпур. Успокоился?.. Там еще был некто Хоречко, может, вспомним?.. Я уже говорил, что из всех моих мест заключения, а их было около ста пятидесяти, в этом лагере случалось особенно много смешных несуразностей. Должны же мы доказать, что это так?.. Должны!
Первым поутру в столовую шел бригадир - он согласовывал с заведующим кухней количество паек - кому, что и как полагается. Когда я впервые пришел в столовую, там уже стояли в очереди человек двадцать. Я пристроился в хвосте. Ждать пришлось довольно долго, и я был уже в середине очереди, как вдруг бригадиры все, как если бы раздалась армейская команда "нале-во!", повернули головы ко входу, подтянулись, и очередь тотчас перестроилась в каре. При этом бригадиры слаженно, в один голос, словно затверженную скороговорку, выпалили неслыханной затейливости мат. Оглянулся - идет небольшого росточка, приземи-стый, тщедушный мужичок. Пристроился рядом со мной, аккурат в середину очереди. Бригадиры бросились врассыпную. Пришелец постоял возле меня еще секунд десять, и вдруг в нос мне ударил такой смрад, что я, клянусь всем, что мне свято, покачнулся и, не стой я возле стены, непременно грянулся бы оземь. Мордобой среди политзаключенных - редкость, обычно конфликты разрешаются дипломатическим путем, но тут, надо полагать, сработал механизм самозащиты, и я изо всех сил двинул мужичка по челюсти. Он упал как подкошенный. Случились неподолеку надзиратели, они-то и препроводили меня в карцер. Как оказалось, я сделал то, что до меня делали другие. Мужичку по прозвищу Хорек удавалось таким способом продлевать свой сон на полчаса, не утомляя себя стоянием в очередях. Самое забавное, что и фамилия у него была Хоречко. Его привезли в лагерь месяц-полтора назад. Работал он, как и я, бригадиром. Свою уловку Хорек успешно применил в первый же день, но когда повторил ее на следующий, кто-то, озверев, двинул его в челюсть. Драчуна отправили в карцер - откуда мне было знать, что на такие случаи у администрации своя логика! Тебя обидели? Рукоприк-ладство запрещено, доложи - и мы накажем! Хоречко больной, страдает недер-жанием, как ему быть?.. Помнишь, кто-то возразил на это: если больной, лечите его! Ответили: это наше дело... Помню, как же. Теперь смотри, как действует Хоречко: те, кто знает, что следует за его приходом, отходят на безопасное расстояние, расчищая тем самым ему путь к раздаточному окошку; стало быть, подходить надо к тем, кто не знает о его хитрости, и известным способом удалять их со своего пути. Поэтому Хорек посвятил свой опус мне! Ничего не скажешь, он был порядочным человеком, за спиной козней не строил. Придет, демонстративно испортит воздух и уйдет...
Порой и от беды польза - в карцере я познакомился с неким Альфонсом. В жизни не встречал такого урода, он был похож на зверя. Лет примерно двадцати, низкорослый, большеголовый, с лицом, покрытым шишками величиной с лесной орех, толстый и, но всему, на редкость веснушчатый. Грамоте обучен не был, разве что подписываться умел. Работал Альфонс ночным сторожем в магазине, в одной из Богом забытых белорусских деревень. Как-то ночью магазин ограбили, Альфонса связали. Его обвинили в сговоре с ворами.
Альфонс был человеком молчаливым, сидел себе неподвижно, в полном значении этого слова, и только иногда, точнее, раз в три дня, после ужина, в одно и то же время, поворачивал голову ко мне, пристально всматривался и спрашивал: "А камунистия когда будет?" Именно так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63