Уже после возвращения из лагеря мы, друзья по заключению, кутили в духане, что помещался возле церкви святой Варвары. В нашу компанию затесался и Отар Капанава - у него неожиданно объявился друг из бывших лагерников. В разгово-ре кто-то спросил у него, помнит ли он Гору. Отар ответил: "Конечно, помню. Если б не моя помощь, его непременно расстреляли бы". Я сказал Отару спасибо. Он бросил на меня быстрый взгляд, узнал и тотчас испарился. Будь моя воля, я бы прибавил ему еще года три за это, но я простил ему бахвальство, да простит ему и Господь Бог. Был еще эпизод. У меня разболелся зуб, и Хазадзе посадил меня в стоматологическое кресло. Начальник следственного управления Арташес Маркаров, бывший карманник, требовал от меня признания в том, что я гитлеров-ский агент! Хазадзе без наркоза вырвал мне четыре зуба! Пару раз я терял сознание. Будь я агентом, непременно сознался бы. Я им не был, что мне было делать?! Об этом я и Барсуку сказал... Сказал, что с того!..
А Кочегаров? Видел я зашоренных, но таких... Мы сидели вдвоем в камере. Он был сектантом. Небольшая горстка людей устроила нечто вроде демонстрации, требуя свободу вероисповедания. Кочегарова, как застрельщика и скандалиста, арестовали. Он твердил только одну фразу: "Все от Бога!!!" и с концом. Что бы ни происходило, у него на все был один ответ. Он послал весточку домой с просьбой не приносить ему продуктов, - Бог его кормит. Тем Богом - Господи, прости меня - был я, потому как по-братски делил с Кочегаровым свои передачи. Как-то я спросил его: "А если вдруг мы рассоримся, и я перестану тебя подкармли-вать?" Он ответил: "Все от Бога". Было жаркое лето, у меня же, кроме сапог, в которых я попал в тюрьму, другой обуви не было. "Намордник" над окном раскаля-лся так, что в камере трудно было дышать. По правилам арестант всегда должен быть одет, то есть находиться в "мобилизационной готовности", - вдруг вызовут на допрос. Я попросил тетю купить мне туфли с полотняным верхом. Она купила. Я снял наконец сапоги и вздохнул с облегчением. Попросил и Кочегаров своих купить ему туфли. Купили. Передали. Он надел, прошелся, потом снял, стал крутить-вертеть. То внутрь заглянет, то снаружи осмотрит. Внимательно исследо-вав свою стопу от пальцев до пят, он промолвил: "Вот разум Всевышнего! Смотрите, как он сотворил человека - нога подходит к обуви тютелька в тютельку. А вы?! Все от Бога!"
Я возразил, что Господь дал человеку разум, дабы он выдумал обувь для ног самых разных размеров! Ничего не вышло. Ответом мне было: "Сначала он ногу сотворил. Все от Бога!"
Я только седьмого апреля увиделся со своими товарищами по организации, в одной из комнат внутренней тюрьмы, именуемой красным уголком, состоялся суд над нами. Председатель трибунала - Бурдули, старший лейтенант; судьи Чахракия и Эсиава, оба майоры; секретарь - крохотная тщедушная армяночка. Вот и все. Никаких защитников, прокуроров и прочих глупостей. Зачем нужен был этот фарс?! Объявили бы: Абдушелишвили, Сванидзе, Сута - расстрел; Каргаре-тели, Харагаули - двадцать- двадцать пять лет лагерей с последующим пятилет-ним лишением гражданских прав; Мачавариани - двадцать лет; Арчил Цулукидзе, Вахтанг Джорджадзе - пятнадцать. Остальным, почти всем - десять, включая и женщин, всех трех. По мнению прокуратуры, я заслуживал расстрела, и вот двенадцатого апреля, в день вынесения приговора, я оказался в камере смертни-ков. Лично для меня ничего неожиданного в этом не было. Мы все догадывались, что к нам применят высшую меру - конвой был усиленным. В камере смертников я провел целый месяц. Поскольку подробности гибели Кемаля мы узнали только на трибунале от Вахтанга Джорджадзе, то скорбь о нем заглушила во мне беспокойство о собственном будущем. Вот как случилась эта беда. Кемаль был у Вахтанга, остался у него ночевать. У Вахтанга ничего общего не было с организа-цией Кемаля. Просто они были друзьями. Вахтанг даже не знал, останется ли Кемаль ночевать у него. Кемаль остался. У Вахтанга была комнатенка в одном из тупиков улицы Энгельса. Дом лепился к подножию Сололакской горы. Вход в комнату был с подъезда, но была еще балконная дверь на задний двор. Уснули. Вахтанг - в своей постели, Немаль на тахте, не раздеваясь. Перед рассветом раздался стук в дверь. Вахтанг и Кемаль проснулись оба. Кемаль, приложив палец к губам, попросил Вахтанга не отзываться на стук и вышел из комнаты через балконную дверь. Едва он вышел, началась стрельба. Входная дверь в комнату была хлипкой, чекисты взломали ее, влетели внутрь. Стрельба на балконе продолжалась. Дом был окружен... Все стихло... Тяжело раненного Кемаля втолкнули в машину и увезли в больницу Ортачальской тюрьмы. Комнату тщательно обыскали и опечатали, препроводив Вахтанга во внутреннюю тюрьму. Кемаль, не приходя в сознание, скончался по приезде в больницу. Вахтанг, поскольку другой вины за ним не было, получил свои пятнадцать лет за гостеприимство.
Беспокойство об участи Кемаля и моих товарищей, приговоренных к расстрелу, едва не свело меня в могилу. Я меньше всего думал о собственной судьбе и будущем, может, потому, что подспудно был уверен, до расстрела дело не дойдет. В камере смертников "жизнь" начиналась ночью, днем все, или почти все, спали, потому как на расстрел выводили ночью, а на помилование днем, но в камеру ни те, ни другие не возвращались. Во время войны приговоренных расстреливали тут же, в пристройке внутренней тюрьмы. Если раздавался металлический лязг двери, шарканье шагов приговоренного и надзирателей, а минут через двадцать глухой звук выстрелов, мы знали, приговор приведен в исполнение! Где именно расстреливали? В пристройке. Она принадлежала тиру спортивного общества "Динамо" и тянулась коридором вдоль тюрьмы с металлической дверью в тюрем-ный двор. Тут обычно заключенного ждали врач, прокурор и начальник тюрьмы. Коридор был освещен, он оканчивался точно такой же металлической дверью, как и со двора. По одной версии, шел по коридору смертник, за ним - дежурный заместитель начальника тюрьмы. Заключенный шел относительно спокойно или в состоянии шока, полагая, что приговор будет приведен в исполнение за дверью в конце коридора. Бывали, правда, случаи, когда до нас доносился рев приговорен-ного из комендатуры и даже со двора, - странно, что редко! Палач стрелял в затылок смертнику, когда тот подходил к металлической двери. Поджидающие во дворе врач, прокурор и начальник тюрьмы входили, чтобы удостовериться в смерти. Производился еще один контрольный выстрел, после чего открывалась металлическая дверь крематория, надзиратели вкатывали труп, и дело было закончено, если не считать, что один из надзирателей наблюдал в дверной глазок за тем, как горит покойник. Вот так-то!..
За всю отсидку самое большое впечатление на меня произвел все-таки Лацабидзе. С ним я встретился в камере смертников. Он был довольно пожилым человеком лет пятидесяти, не меньше. О нем мы ничего решительно не знали. Возможно, фамилия тоже была вымышленной. Его вызвали ночью; зная, зачем осужденных вызывают в это время суток, он и бровью не повел. Пока открывали дверь, Лацабидзе шепнул, чтобы я взял сверток и спрятал его. Я подтолкнул к себе сверток ногой. Еще он шепнул, что меня не расстреляют, там все написано, и вышел из камеры. Он ни с кем не попрощался, на лице его не было и тени страха. Когда уводили кого-нибудь ночью, оставшиеся сидели как оглушенные. Так и на сей раз. Некоторое время мы пребывали в оцепенении, пока не послышались со двора два роковых выстрела. Не могу сказать, странно это или стыдно, но человек так устроен - все мы тотчас уснули. За мое пребывание в этой камере Лацабидзе четвертым выводили на расстрел. И все четыре раза мы, сокамерники, провалива-лись в сон. Я проснулся в тревоге оттого, что не развернул сверток... В нем оказалась окровавленная рубашка. Под проймой химическим карандашом было написано, кому я должен передать ее. Я надел рубашку на себя - так мне удалось вынести ее из камеры смертников. Потом - из внутренней тюрьмы в Ортачалах, оттуда - в колонию завода шампанских вин. Я отыскал адресат, выполнил обещание. Пришел молодой человек, представился младшим братом казненного. Взял сорочку и ушёл. Он не выказал ни сожаления, ни чего-нибудь похожего на скорбь, просто поблагодарил и ушел. Я и по сей день не знаю, какая трагедия обрушилась на эту семью... Кончим. Что было потом, я об этом, кажется, уже вспоминал... О побеге с завода шампанских вин - да, но о последующих событиях - нет... Отложим на потом!.."
Васюгань оказалась низменной степной рекой, напоенной болотными водами, - никаких подъемов и трудных препятствий. Одна беда, сани были тяжелыми и затрудняли передвижение на лыжах, а еще донимала боль в суставах, порой нестерпимая. На новые костыли ушло несколько дней - пока отыщешь ветви с развилиной, пока их обстругаешь. Ближе к руслу деревья росли не густо, там-сям. Наконец все устроилось, но теперь к боли в суставах прибавилась боль в натруженных подмышках.
"Нужно бы сделать привал, пока не заживут подмышки, но времени нет. Выход один - терпеть... Лыжи приторочены к саням. Если поработать кистями рук, подмышки передохнут... Что ни говори, а двигаться надо. Как бы отвлечься от боли... Возьмемся за воспоминания... Этого добра хоть отбавляй - одни побеги чего стоят... Переберем сначала?.. Нет, вспомним истории тех времен, когда после первого побега мы перебрались на Северный Кавказ... Какие именно? Ясное дело, те, что оставили свои отметины... Печальные, приятные или просто забавные... Все равно, лишь бы забыть о болячках! Где такие найти? Все, что связано с побегами, слишком тягостно... Может, расскажем о Тамаре-буфетчице с Олагирс-кой станции? Да, это годится!.. Оставь, пожалуйста, тебе, кажется, не восемнад-цать лет?! Сентиментальная история... Может, и так. Но это на первый взгляд, а копнуть глубже, поймешь, что поведение Тамары - подспудный протест против насилия... Она была женой ингуша. Мужа выселили в Казахстан. Тамара же, благодаря грузинской фамилии, избежала депортации и осталась на Северном Кавказе. Поднакопив малую толику денег, она ездила навещать мужа. Работала то в одном месте, то в другом. Когда я встретился с ней, она была буфетчицей на Олагирской станции... Давай-ка сначала, а?.. У меня были потрепанный паспорт и военный билет на имя Саванели Георгия Александровича. В Беслане Толик-Медник, майданщик, поездной вор, с которым мы вместе мотали срок, пообещал достать свидетельство об освобождении по амнистии, но для этого нужно было выждать, пока бы объявился владелец документа, у которого Толик должен был взять его. Именно это вынужденное ожидание и привело меня в Олагир. По легенде, я только что вышел из заключения и искал себе работу, чтобы вернуться на родину, в Грузию, не в этих обносках, а в мало-мальски приличной одежде!.. Осенью того года кукурузные поля почти по всему Северному Кавказу оставались неубранными - не хватало рабочих рук. Если кто брался ломать початки, ему давали половину собранного им урожая, но к тому времени, как я попал в Олагир, эта кампания давно кончилась. Как бы то ни было, сошел я с поезда. Меня удивило отсутствие людей - всего каких-нибудь три-четыре человека на перроне. Было утро, обратный поезд отходил только завтра в десять утра. Я вошел в здание. Тут тоже было безлюдно. На одной из дверей висел кусочек картона с надписью "Буфет". Я вошел - никого, кроме буфетчицы, и та целиком ушла в свои мысли, а может, в мечты. Завидев меня, она вскочила, поздоровалась... По правде говоря, вид у меня был такой, что ей бы не здороваться со мной, а с криком бежать куда глаза глядят... На буфетной стойке ничего, кроме сковородки с холодными пирожками, не было. Зато на полках в ряд стояли бутылки водки. Пирожок стоил ровно столько, сколько у меня было. Я взял один, сел за угловой столик. Проголо-дался как собака, но ел так, будто только что угостился цыпленком табака. Буфетчица заговорила со мной. Я пересказал ей свою легенду. Она сочувственно заметила, что в этих краях уже собирать нечего. Я знал об этом, но мне нужно было дождаться обратного поезда. И по сей день не пойму, что ею двигало, но она дала мне три пирожка, двадцать пять рублей, чтобы я пошел побрился и, если работает баня, искупался. Я отнекивался как мог, но она настаивала, и я взял деньги. Возле станции пролегала речка и называлась она, кажется, Хатал-Доном. Я пошел вверх по ущелью, нашел укромное местечко. Было холодно, но я по возможности обмылся. Смысла в подобном купании не было - я завшивел. В побегах редко приходилось заглядывать в баню - на груди у меня красовалась большая татуировка, особая примета что надо! В Олагирской бане номеров и в помине не было, а в общее отделение я не мог сунуться.
Самое забавное, что, когда при последнем освобождении мне удалось просмот-реть свой формуляр, в особых приметах значилось все, кроме татуировки; было отмечено даже то, что пятки у меня выступают на два сантиметра, а о татуировке - ни слова. Впоследствии, когда я рассказал об этом Саше Папава, он заметил, что это "улыбка судьбы". Помывшись, я отыскал парикмахерскую, побрился и снова пошел к Тамаре в буфет. Я рассчитывал переночевать в зале ожидания. Было холодно, и я решил отсидеться в буфете до самого закрытия... Да, главное - Тамара была красивой женщиной с прелестной родинкой на левой щеке. Отменными были и фигура, и ноги, но тогда это меня мало заботило, я все боялся, как бы кто не усомнился в моих документах и не препроводил в милицию. Я столько об этом думал, что мои страхи едва не оправдались... Сижу, ем, благо Тамара приготовила еду... Вдруг не входят, а влетают, как если бы за ними гнались, трое мужчин. Один в бурке, военной форме и с автоматом! Шишка небольшая, как я потом узнал, всего-навсего лейтенант, начальник местной госбезопасности, но с меня хватило бы и старика с дробовиком. Пришельцы были местными, и для Тамарочки своими... Она подала им бутылку водки и разогретые пирожки. Лейтенант, особенно после того как опрокинул в себя полстакана водки, стал поглядывать на меня. В конце концов он подозвал Тамару, шепнул ей что-то на ухо, та вскинула на меня глаза и тоже шепотом сказала обо мне что-то такое, от чего лейтенант утратил всякий интерес к моей особе... Могу поклясться черной клятвой, что Тамара каким-то шестым чувством угадала, что я - беглый заключен-ный. Может, потому, что я не слишком хорошо играл свою роль, мне недоставало таланта или опыта - я был новичком-беглецом... Словом, те трое клиентов ушли, я с облегчением вздохнул... Что это за город такой, Олагир, что за буфет, где нет ни души, разве что старичок, один-единственный...
Стемнело. Тамара перевернула висящий на двери картон - "Закрыто". Мы еще немного поговорили о том о сем. Потом она тут же, на длинной вокзальной скамье, устроила мне постель из каких-то паласов. Сама вышла в смежную комнату... Я положил голову на локоть, стараясь уснуть, и вдруг заметил, что дверь в комнату Тамары приоткрыта, она легла, не заперев ее. "Легла" я говорю потому, что выходила она в халатике, погасила свет в зале, потом и в своей комнате... Я заволновался, почему она оставила дверь открытой?! Нет, я не исключал ни случайности, ни рассеянности, ни даже того, что дверь, возможно, повело и она не запиралась... А как же днем? Я припомнил и прокрутил в уме все наши разговоры, каждое слово, улыбку, мимику, жесты, нахмуренные брови, перешептывания со спесивым лейтенантом... Словом, эта женщина или пожалела меня, или я пришелся ей по душе, а может, и то и другое вместе... Она приглашала меня!.. Я долго еще размышлял, взвешивал "за" и "против". В заключении и в первом побеге я почти не знал женщин откуда? - и очень стосковался по ласке. Потому я совсем было решился войти - будь что будет! - но, вовремя спохватившись, отказался от этой мысли и уснул... Ничего. Наутро Тамара снова меня покормила, снова дала двадцать пять рублей; на подбородке у меня вскочил большой фурункул, она наложила ихтиоловую мазь, и я отправился в Беслан. Вот и все, если не считать одной интересной встречи!
Владикавказ тогда называли по-всякому: Орджоникидзе, Дзауджикау, Дзауг или Город - кто как. Я обосновался в тех местах - приоделся, стал директором крупного производства с персональной машиной. После олагирского эпизода прошло целых два года, и вдруг на улице Куйбышева я столкнулся лицом к лицу с Тамарой. Она взглянула на меня и спросила, не Леван ли я... В Олагире я предста-вился ей Леваном. Я ответил утвердительно. Мы стояли, говорили, рассказывали друг другу о житье-бытье. Про себя я думал, хоть бы она теперь поманила меня или знак какой подала... Я проводил Тамару до дому; она жила в одноэтажном особняке, довольно красивом. Стоя на ступеньке каменной лестницы, она улыбнулась и неожиданно спросила:
- Ты не заметил, что я оставила дверь приоткрытой?
- Заметил, как не заметить!
- Почему не вошел?
Подумав, я спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63