Я увидел Геринга, Деница, Кейтеля, Риббентропа, Шпеера, Йодля, Гиммлера, Кальтенбруннера, Кребса, Бургдорфа и других. Перед обсуждением фюрер принимал поздравления, но сразу же вслед за тем приказал доложить о самых последних событиях. Потом беседовал с отдельными лицами.
Геринг заявил Гитлеру, что у него есть важные дела в Южной Германии, и попрощался с фюрером. Возможно, ему еще только сегодня все-таки удастся выехать из Берлина на автомашине. У меня было такое впечатление, что Гитлер внутренне уже просто на замечал Геринга. Момент был неприятный. Попрощался с Гитлером и гросс-адмирал Дениц, получив от него лаконичное указание принять на себя командование в Северной Германии и подготовиться к предполагаемым там боям. Из слов фюрера можно было заключить, что он испытывает к гросс-адмиралу большое доверие. С остальными присутствовавшими – скажем, с Гиммлером, Кальтенбруннером и Риббентропом – Гитлер попрощался без особого подъема.
В эти дни у меня складывалось впечатление, что Гитлер еще не решил, должен ли он покинуть Берлин или же остаться. В бункерах Имперской канцелярии царило большое беспокойство – признак того, что уже все начинали думать, как вырваться из нее. Из нашей адъютантуры на Оберзальцберг отправился с двумя унтер-офицерами Путткамер, чтобы уничтожить находящиеся там документы. Я попросил его сжечь и мои оставшиеся там дневники; он пообещал и действительно сделал это. То же самое произошло и с записями Шмундта. Готовились к отъезду фройляйн Вольф, а также личные адъютанты фюрера.
Поздним вечером мы собрались в небольшом жилом помещении Гитлера, чтобы выпить на дорогу. Пришли Ева Браун, фрау Юнге, диетическая повариха фюрера фройляйн Мар-циали, а также Шауб, Лоренц и я. В этом узком кругу о войне мы не говорили. Отвлечь Гитлера от этих мыслей, как всегда, лучше всего сумела Герда Кристиан.
22 апреля Кейтель и Йодль начали решительно настаивать, чтобы Гитлер покинул Берлин. Но он все еще пребывал в нерешительности, пока при докладе обстановки не возник скандал с сухопутными войсками. Донесения командующих бьющихся за Берлин армий противоречили друг другу. Складывалось впечатление, что каждый из них сражается сам по себе и никакое упорядоченное сопротивление уже невозможно. Генерал Кребс этого противоречия объяснить не смог. Было неясно, что это: следствие русского перевеса в силах или же крах собственного командования? Как будто одно можно было еще отделить от другого! Гитлер пришел в крайнее возбуждение. Он приказал всем присутствующим, включая Кейтеля, Йодля, Кребса и Бургдорфа, выйти из помещения, а затем из его уст полился поток брани в адрес командования сухопутных войск и «давних предателей» из их рядов. Я сидел за дверью в соседнем помещении и слышал почти каждое слово. То были страшные полчаса. После этой вспышки яркости Гитлеру стал ясен конец. Фюрер приказал Кейтелю и Йодлю отправиться к Деницу и сражаться вместе с ним. Сам же он останется в Берлине и покончит жизнь самоубийством.
Кейтель и Йодль доложили о своем отбытии и направились в Северную Германию. Шауб получил задание уничтожить содержимое личного сейфа в бункере фюрера, а потом вылететь в Берхтесгаден, чтобы сжечь на Оберзальцберге его приватные бумаги.
Окружение Гитлера продолжало сужаться почти с каждым часом. Было заметно, что каждый занят собственными мыслями. В тот день царила своеобразная атмосфера. Бодро и раскованно держался только статс-секретарь Геббельса д-р Науман, который, однако, появлялся в бункере фюрера из министерства пропаганды лишь на короткое время. Удивляло, что он вел себя так же и в дальнейшие дни.
На следующий день, 23 апреля, Геббельс велел сообщить в печати и по радио: фюрер останется в Берлине, и отдал приказ, что принимает на себя командование «всеми обороняющими Берлин силами», а все остальное с сегодняшнего дня он предоставляет Деницу и Кессельрингу. При себе же Гитлер оставляет в Имперской канцелярии в качестве своего военного советника начальника генерального штаба сухопутных войск генерала Кребса, который взял офицера генштаба майора Бернда фон Фрейтаг-Лоренгхофена и молодого ротмистра Больдта для обеспечения телефонной связи, пока она будет еще возможна.
Кроме них, с Гитлером в Имперской канцелярии остались только Борман, Геббельс, Хевель, Фосс, командир личного самолета фюрера Баур, Бургдорф со своим адъютантом обер-лейтенантом Вайзе, Гейнц Лоренц – для связи с прессой, Иоханнмейер, я – от военной адъютантуры и Гюнше – из числа личных адъютантов.
Смещение Геринга
Во второй половине дня поступила телеграмма от Геринга. Она была адресована лично Гитлеру, и оригинал уже был передан ему. Я сразу же прочел текст: «Мой фюрер! Согласны ли Вы с тем, что после Вашего решения остаться на командном пункте в крепости Берлин я, согласно Вашему указу от 29. 6.1941 г., как Ваш заместитель немедленно приму на себя общее руководство рейхом с полной свободой действий внутри. и вне его? В том случае, если ответ не поступит до 22 часов, считаю, что Вы свободы действий лишены. Тогда сочту Ваш указ вступившим в силу и буду действовать на благо народа и фатерланда. То, что я чувствую в эти самые тяжелые часы моей жизни по отношению к Вам, Вы знаете, и я не могу выразить это словами. Да хранит Вас Бог, да поможет он Вам, несмотря ни на что, как можно скорее прибыть сюда! Ваш верный Герман Геринг».
Уже читая телеграмму, я ужаснулся, боясь самого наихудшего, ибо никакого сомнения в бескомпромиссной позиции Гитлера и его полном разрыве со своим старым соратником больше быть не могло. С телеграммой в руке я тотчас же поспешил в бункер фюрера и в их общей прихожей столкнулся с самим Гитлером и Борманом, которые уже говорили о ней. Гитлер сразу понял, что я в курсе дела, и только спросил: «Что скажете на это? Я лишил Геринга его поста. Ну что, довольны?». Я ответил: «Мой фюрер, слишком поздно!». Завязался продолжительный разговор, в котором Гитлер пытался нащупать след геринговских замыслов. Я воспринимал текст телеграммы буквально и считал, будто Геринг действительно верил в то, что с руководством Запада еще можно вести переговоры. Гитлер назвал это утопичным.
Несколько позже в бункере фюрера появился Шпеер, чтобы попрощаться с Гитлером. Фюрер говорил и с ним о поведении Геринга, настаивая на своем решении сместить его со всех занимаемых постов и держать под «почетным арестом» на Оберзальцберге. Все это было крайне неприятной и совершенно никчемной акцией. Гитлер явно давал эти распоряжения под влиянием Бормана. Именно тот и послал необходимые телеграммы на Оберзальцберг.
Вечером я еще раз поговорил с Гитлером наедине о Геринге и почувствовал: он все-таки проявляет какое-то понимание его позиции. Но фюрер считал, что Геринг как «второй человек в государстве» должен действовать лишь по его указаниям. А это значило: никаких переговоров с противниками! Гитлер приказал мне немедленно вызвать в Берлин генерал-полковника кавалера фон Грайма. Он захотел сделать его преемником Геринга.
24 апреля вражеское кольцо вокруг Имперской канцелярии стало еще теснее. Русские части уже появлялись в районе между Ангальтским и Потсдамским вокзалами, но продвигались вперед очень медленно и осторожно, на риск не шли. Благодаря этому связь с новым комендантом Берлина генералом Вейдлингом{296} пока сохранялась. Он командовал 56-м танковым корпусом, который с Одера пробился в Берлин, и присутствовал на ежедневных обсуждениях обстановки в Имперской канцелярии. Его командный пункт располагался в западной части Берлина.
25 апреля 1945 г. русские и американские войска встретились на Эльбе у Торгау. Отвлекающее наступление «армии Венка» – последняя надежда Гитлера – захлебнулось перед Потсдамом. Венк предпринял шаги к тому, чтобы оторваться от превосходящих сил русских и отойти за Эльбу на запад. Центр Берлина находился под усиливающимся артиллерийским обстрелом. Первые снаряды уже начали рваться в Имперской канцелярии.
Американская авиация совершила 25 апреля какой-то театральный, но совершенно бессмысленный с военной точки зрения налет на Оберзальцберг. Хотя Гитлер и считался давно с такой возможностью, но сейчас, в последние дни войны, это казалось ему маловероятным. Он знал, что там для населения есть надежные бомбоубежища, и его этот воздушный налет не особенно взволновал.
Назначение Грайма
Грайм, как и было приказано, прибыл ранним вечером 26 апреля в Имперскую канцелярию сопровождаемый Ханной Райч, которая пилотировала его самолет. Поскольку в полете он получил ранение, ему сразу же оказал помощь врач д-р Штумпфэггер. Гитлер посетил Грайма в помещении медицинского пункта, и между ними состоялась очень откровенная и непринужденная беседа, преимущественно касавшаяся поведения Геринга. Затем фюрер перешел к задачам люфтваффе в ближайшие дни. Он ожидал ее вмешательства в битву за Берлин, хотя и не мог знать, что фактически боеспособных авиационных соединений нет. Этот приказ явился кульминационной точкой самообмана Гитлера. Он произвел Грайма в фельдмаршалы и назначил его главнокомандующим люфтваффе. Грайм, несомненно, нуждавшийся в излечении, сказал мне, что желает пережить коней здесь, в бункере фюрера. Ханна Райч обратилась ко мне с такой же просьбой. Но 27 апреля Гитлер решил, что Грайм должен как можно скорее покинуть Берлин. С большим трудом удалось подготовить самолет Грайма к вылету. Он и его пилот Ханна Райч чудом выбрались из этого кавардака и отправились сначала в Рехлин, что само по себе было незаурядным летным подвигом.
27-29 апреля
27 апреля Гитлер снова заговорил со мной насчет моих будущих «планов». Я ответил, что в данный момент никаких «планов» строить не могу: должен подождать, как пойдут события, и только потом решать. Знаю, что моя жена с детьми в безопасности. Фюрер вручил мне ампулу с цианистым кальцием, чтобы в тяжелой ситуации я смог покончить жизнь самоубийством. Я сунул ее в карман.
Затем Гитлер заговорил снова, ошеломив меня такими словами: «Я решил дать коменданту Берлина приказ на прорыв. Сам же останусь здесь и умру в том самом месте, где проработал многие годы моей жизни. Но штаб мой должен участвовать в прорыве. Мне важнее всего, чтобы Борман и Геббельс выбрались отсюда живыми». Если раньше Гитлер стоял на том, чтобы люди из его окружения, которым он доверял, остались с ним до конца, то теперь это его первоначальное намерение совершенно изменилось.
Я спросил фюрера, верит ли он, учитывая положение в Берлине, в то, что еще имеется какой-то шанс на прорыв. Он ответил: «Я верю, что теперь ситуация стала иной. Западные союзники не будут больше настаивать, как в Касабланке, на безоговорочной капитуляции. Из иностранной прессы последних недель слишком явно видно, что конференция в Ялте явилась для Америки и Англии разочарованием. Сталин выдвигает такие требования, которым западные союзники уступают против своей воли лишь потому, что опасаются, как бы он не пошел собственными путями. У меня такое впечатление, что Большая тройка разъехалась из Ялты вовсе не друзьями. Да к тому же и Рузвельт умер. Кроме того, Черчилль никогда русских не любил. Он будет заинтересован в том, чтобы русские не слишком далеко вошли в Германию». Фюрер закончил разговор словами, что я тоже должен принять участие в прорыве из Имперской канцелярии и пробиться к Деницу и Кейтелю.
Я сразу направился к Кребсу и Бургдорфу и доложил им о разговоре с Гитлером. Кребс проинформировал Вейдлинга об этом изменившемся намерении фюрера и сказал ему, чтобы к вечернему обсуждению обстановки тот подготовил предложения по организованному прорыву. А потом, в большом напряжении, мы сами перешли к обсуждению положения. Донесения были сплошь плохими. Армия Венка после первоначальных успехов отступала под натиском русских. При докладе ему об этом Гитлер – как часто в те дни – снова впал в апатию. Предложение Вейдлинга по прорыву исходило из того, что удар Венка все-таки еще удастся. Поскольку теперь это уже оказалось невероятным, Фюрер осудил идею прорыва, назвав ее совершенно бесперспективной.
Тем же вечером Гитлер долго разговаривал с Геббельсом о намерениях последнего и о судьбе его семьи. Сам Геббельс уже долгое время собирался вместе с женой и своими пятерыми детьми умереть в Берлине. Фюрер тщетно пытался отговорить его от этого решения, но в конце концов все же согласился, чтобы Геббельс с семьей переселился в бункер.
В тот же день, 28 апреля, радио союзников передало сообщение о том, что Генрих Гиммлер предложил им капитуляцию. Согласно данному сообщению, тот 24 апреля встретился в Любеке со шведским графом Бернадоттом и обсудил с ним эту идею.
Примерно одновременно с полученном известием мне позвонил Фегеляйн. Он спросил о положении и на мой вопрос о его местопребывании ответил, что находится «в городе». Тогда я еще не обратил внимания на эти слова и стал догадываться обо всем только после сообщения насчет гиммлеров-ских переговоров о капитуляции, к которым Гитлер отнесся с полным презрением. От меня не укрылось, что вместе с тем эта мысль его сильно встревожила, хотя под конец он уже ожидал от Гиммлера такого шага. Фюрер вызвал Фегеляйна к себе, но в Имперской канцелярии его не обнаружили. Однако эсэсовская команда вскоре установила его местонахождение: в штатском костюме он скрывался в одной квартире на Курфюрстендамм. Эсэсовцы доставили Фегеляйна в Имперскую канцелярию. Там состоялся военно-полевой суд, который приговорил его за дезертирство к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение немедленно.
В течение этого дня множились донесения о том, что остатки немецких войск оттесняются от Берлина, частично они разбегаются или отброшены за Эльбу на запад. Гитлер просто-напросто принял это к сведению.
После ужина Гитлер через Геббельса велел позвать чиновника, ведающего актами гражданского состояния, и сочетался браком с Евой Браун{297}. Мы поздравили их, и фрау Ева Гитлер приняла наши поздравления, полностью сознавая свою роль и близость своей смерти. Потом фюрер пригласил нас в его жилое помещение выпить по такому случаю, в чем приняли участие все обитатели бункера. Мы старались держаться непринужденно и радостно, вспоминая о былых временах, – во всем этом было что-то призрачно-мертвенное. Бракосочетание Гитлера в этот час, в конце своей жизни, явилось его благодарностью Еве Браун за то, что она по собственной воле была сейчас рядом с ним, чтобы вместе пережить последние часы Третьего рейха и разделить его судьбу.
Остаток вечера и ночь Гитлер использовал для того, чтобы продиктовать два своих завещания – политическое и личное. Он подписал их 29 апреля на рассвете, в 4 часа утра. Я был потрясен, когда он неожиданно призвал меня в качестве свидетеля поставить мою подпись под его личным завещанием рядом с подписями Бормана и Геббельса.
Политическое же завещание явилось удручающим документом самообмана Гитлера даже перед лицом смерти. Особенно поразили меня его неоднократные антисемитские выпады. Весьма своеобразно воспринял я и произведенное в этом завещании урегулирование вопроса о преемственности власти и назначение нового правительства в такой форме, которая заранее лишала преемников Гитлера свободы действий{298}. Все это изъявление политической воли в момент гибели рейха явилось, как показали ближайшие часы и дни, не имеющим совершенно никакого значения.
Личное завещание Гитлера начиналось выраженной в чувствительных тонах благодарностью супруге, которая решилась погибнуть вместе с ним. Далее следовали распоряжения насчет предназначенной для города Линца картинной галереи, а также относительно членов семьи и сотрудников. Своим душеприказчиком фюрер назначил Бормана.
Гитлер уже полностью отстранился от всего. Хотя в течение этого дня он еще и интересовался ходом боев за Берлин, никакого участия в происходящем вокруг больше не принимал. Вполне нормальное до того настроение в бункере (если, разумеется, отвлечься от того, что надежда на счастливый исход уже давно исчезла) теперь упало до нуля. Печаль, подавленность, а также и отчаяние распространялись все сильнее, срывая все маски. Каждым владела только одна мысль: что делать после смерти фюрера, каким путем следует и можно идти? Настроение самого Гитлера в этот последний день менялось много раз, а потому было во всех отношениях трудно приспосабливаться к его установке. Времена, когда мы официально, так сказать, стояли перед ним навытяжку и придерживались его позиции, давно миновали. Разговоры теперь велись весьма вольно, и каждый высказывал свое мнение открыто. Самого Гитлера еще, а под конец даже снова, признавали великим человеком, прежде всего в моральном отношении, революционером, к которому мы все еще питали уважение, считая необходимым соблюдать некоторую дистанцию между ним и нами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Геринг заявил Гитлеру, что у него есть важные дела в Южной Германии, и попрощался с фюрером. Возможно, ему еще только сегодня все-таки удастся выехать из Берлина на автомашине. У меня было такое впечатление, что Гитлер внутренне уже просто на замечал Геринга. Момент был неприятный. Попрощался с Гитлером и гросс-адмирал Дениц, получив от него лаконичное указание принять на себя командование в Северной Германии и подготовиться к предполагаемым там боям. Из слов фюрера можно было заключить, что он испытывает к гросс-адмиралу большое доверие. С остальными присутствовавшими – скажем, с Гиммлером, Кальтенбруннером и Риббентропом – Гитлер попрощался без особого подъема.
В эти дни у меня складывалось впечатление, что Гитлер еще не решил, должен ли он покинуть Берлин или же остаться. В бункерах Имперской канцелярии царило большое беспокойство – признак того, что уже все начинали думать, как вырваться из нее. Из нашей адъютантуры на Оберзальцберг отправился с двумя унтер-офицерами Путткамер, чтобы уничтожить находящиеся там документы. Я попросил его сжечь и мои оставшиеся там дневники; он пообещал и действительно сделал это. То же самое произошло и с записями Шмундта. Готовились к отъезду фройляйн Вольф, а также личные адъютанты фюрера.
Поздним вечером мы собрались в небольшом жилом помещении Гитлера, чтобы выпить на дорогу. Пришли Ева Браун, фрау Юнге, диетическая повариха фюрера фройляйн Мар-циали, а также Шауб, Лоренц и я. В этом узком кругу о войне мы не говорили. Отвлечь Гитлера от этих мыслей, как всегда, лучше всего сумела Герда Кристиан.
22 апреля Кейтель и Йодль начали решительно настаивать, чтобы Гитлер покинул Берлин. Но он все еще пребывал в нерешительности, пока при докладе обстановки не возник скандал с сухопутными войсками. Донесения командующих бьющихся за Берлин армий противоречили друг другу. Складывалось впечатление, что каждый из них сражается сам по себе и никакое упорядоченное сопротивление уже невозможно. Генерал Кребс этого противоречия объяснить не смог. Было неясно, что это: следствие русского перевеса в силах или же крах собственного командования? Как будто одно можно было еще отделить от другого! Гитлер пришел в крайнее возбуждение. Он приказал всем присутствующим, включая Кейтеля, Йодля, Кребса и Бургдорфа, выйти из помещения, а затем из его уст полился поток брани в адрес командования сухопутных войск и «давних предателей» из их рядов. Я сидел за дверью в соседнем помещении и слышал почти каждое слово. То были страшные полчаса. После этой вспышки яркости Гитлеру стал ясен конец. Фюрер приказал Кейтелю и Йодлю отправиться к Деницу и сражаться вместе с ним. Сам же он останется в Берлине и покончит жизнь самоубийством.
Кейтель и Йодль доложили о своем отбытии и направились в Северную Германию. Шауб получил задание уничтожить содержимое личного сейфа в бункере фюрера, а потом вылететь в Берхтесгаден, чтобы сжечь на Оберзальцберге его приватные бумаги.
Окружение Гитлера продолжало сужаться почти с каждым часом. Было заметно, что каждый занят собственными мыслями. В тот день царила своеобразная атмосфера. Бодро и раскованно держался только статс-секретарь Геббельса д-р Науман, который, однако, появлялся в бункере фюрера из министерства пропаганды лишь на короткое время. Удивляло, что он вел себя так же и в дальнейшие дни.
На следующий день, 23 апреля, Геббельс велел сообщить в печати и по радио: фюрер останется в Берлине, и отдал приказ, что принимает на себя командование «всеми обороняющими Берлин силами», а все остальное с сегодняшнего дня он предоставляет Деницу и Кессельрингу. При себе же Гитлер оставляет в Имперской канцелярии в качестве своего военного советника начальника генерального штаба сухопутных войск генерала Кребса, который взял офицера генштаба майора Бернда фон Фрейтаг-Лоренгхофена и молодого ротмистра Больдта для обеспечения телефонной связи, пока она будет еще возможна.
Кроме них, с Гитлером в Имперской канцелярии остались только Борман, Геббельс, Хевель, Фосс, командир личного самолета фюрера Баур, Бургдорф со своим адъютантом обер-лейтенантом Вайзе, Гейнц Лоренц – для связи с прессой, Иоханнмейер, я – от военной адъютантуры и Гюнше – из числа личных адъютантов.
Смещение Геринга
Во второй половине дня поступила телеграмма от Геринга. Она была адресована лично Гитлеру, и оригинал уже был передан ему. Я сразу же прочел текст: «Мой фюрер! Согласны ли Вы с тем, что после Вашего решения остаться на командном пункте в крепости Берлин я, согласно Вашему указу от 29. 6.1941 г., как Ваш заместитель немедленно приму на себя общее руководство рейхом с полной свободой действий внутри. и вне его? В том случае, если ответ не поступит до 22 часов, считаю, что Вы свободы действий лишены. Тогда сочту Ваш указ вступившим в силу и буду действовать на благо народа и фатерланда. То, что я чувствую в эти самые тяжелые часы моей жизни по отношению к Вам, Вы знаете, и я не могу выразить это словами. Да хранит Вас Бог, да поможет он Вам, несмотря ни на что, как можно скорее прибыть сюда! Ваш верный Герман Геринг».
Уже читая телеграмму, я ужаснулся, боясь самого наихудшего, ибо никакого сомнения в бескомпромиссной позиции Гитлера и его полном разрыве со своим старым соратником больше быть не могло. С телеграммой в руке я тотчас же поспешил в бункер фюрера и в их общей прихожей столкнулся с самим Гитлером и Борманом, которые уже говорили о ней. Гитлер сразу понял, что я в курсе дела, и только спросил: «Что скажете на это? Я лишил Геринга его поста. Ну что, довольны?». Я ответил: «Мой фюрер, слишком поздно!». Завязался продолжительный разговор, в котором Гитлер пытался нащупать след геринговских замыслов. Я воспринимал текст телеграммы буквально и считал, будто Геринг действительно верил в то, что с руководством Запада еще можно вести переговоры. Гитлер назвал это утопичным.
Несколько позже в бункере фюрера появился Шпеер, чтобы попрощаться с Гитлером. Фюрер говорил и с ним о поведении Геринга, настаивая на своем решении сместить его со всех занимаемых постов и держать под «почетным арестом» на Оберзальцберге. Все это было крайне неприятной и совершенно никчемной акцией. Гитлер явно давал эти распоряжения под влиянием Бормана. Именно тот и послал необходимые телеграммы на Оберзальцберг.
Вечером я еще раз поговорил с Гитлером наедине о Геринге и почувствовал: он все-таки проявляет какое-то понимание его позиции. Но фюрер считал, что Геринг как «второй человек в государстве» должен действовать лишь по его указаниям. А это значило: никаких переговоров с противниками! Гитлер приказал мне немедленно вызвать в Берлин генерал-полковника кавалера фон Грайма. Он захотел сделать его преемником Геринга.
24 апреля вражеское кольцо вокруг Имперской канцелярии стало еще теснее. Русские части уже появлялись в районе между Ангальтским и Потсдамским вокзалами, но продвигались вперед очень медленно и осторожно, на риск не шли. Благодаря этому связь с новым комендантом Берлина генералом Вейдлингом{296} пока сохранялась. Он командовал 56-м танковым корпусом, который с Одера пробился в Берлин, и присутствовал на ежедневных обсуждениях обстановки в Имперской канцелярии. Его командный пункт располагался в западной части Берлина.
25 апреля 1945 г. русские и американские войска встретились на Эльбе у Торгау. Отвлекающее наступление «армии Венка» – последняя надежда Гитлера – захлебнулось перед Потсдамом. Венк предпринял шаги к тому, чтобы оторваться от превосходящих сил русских и отойти за Эльбу на запад. Центр Берлина находился под усиливающимся артиллерийским обстрелом. Первые снаряды уже начали рваться в Имперской канцелярии.
Американская авиация совершила 25 апреля какой-то театральный, но совершенно бессмысленный с военной точки зрения налет на Оберзальцберг. Хотя Гитлер и считался давно с такой возможностью, но сейчас, в последние дни войны, это казалось ему маловероятным. Он знал, что там для населения есть надежные бомбоубежища, и его этот воздушный налет не особенно взволновал.
Назначение Грайма
Грайм, как и было приказано, прибыл ранним вечером 26 апреля в Имперскую канцелярию сопровождаемый Ханной Райч, которая пилотировала его самолет. Поскольку в полете он получил ранение, ему сразу же оказал помощь врач д-р Штумпфэггер. Гитлер посетил Грайма в помещении медицинского пункта, и между ними состоялась очень откровенная и непринужденная беседа, преимущественно касавшаяся поведения Геринга. Затем фюрер перешел к задачам люфтваффе в ближайшие дни. Он ожидал ее вмешательства в битву за Берлин, хотя и не мог знать, что фактически боеспособных авиационных соединений нет. Этот приказ явился кульминационной точкой самообмана Гитлера. Он произвел Грайма в фельдмаршалы и назначил его главнокомандующим люфтваффе. Грайм, несомненно, нуждавшийся в излечении, сказал мне, что желает пережить коней здесь, в бункере фюрера. Ханна Райч обратилась ко мне с такой же просьбой. Но 27 апреля Гитлер решил, что Грайм должен как можно скорее покинуть Берлин. С большим трудом удалось подготовить самолет Грайма к вылету. Он и его пилот Ханна Райч чудом выбрались из этого кавардака и отправились сначала в Рехлин, что само по себе было незаурядным летным подвигом.
27-29 апреля
27 апреля Гитлер снова заговорил со мной насчет моих будущих «планов». Я ответил, что в данный момент никаких «планов» строить не могу: должен подождать, как пойдут события, и только потом решать. Знаю, что моя жена с детьми в безопасности. Фюрер вручил мне ампулу с цианистым кальцием, чтобы в тяжелой ситуации я смог покончить жизнь самоубийством. Я сунул ее в карман.
Затем Гитлер заговорил снова, ошеломив меня такими словами: «Я решил дать коменданту Берлина приказ на прорыв. Сам же останусь здесь и умру в том самом месте, где проработал многие годы моей жизни. Но штаб мой должен участвовать в прорыве. Мне важнее всего, чтобы Борман и Геббельс выбрались отсюда живыми». Если раньше Гитлер стоял на том, чтобы люди из его окружения, которым он доверял, остались с ним до конца, то теперь это его первоначальное намерение совершенно изменилось.
Я спросил фюрера, верит ли он, учитывая положение в Берлине, в то, что еще имеется какой-то шанс на прорыв. Он ответил: «Я верю, что теперь ситуация стала иной. Западные союзники не будут больше настаивать, как в Касабланке, на безоговорочной капитуляции. Из иностранной прессы последних недель слишком явно видно, что конференция в Ялте явилась для Америки и Англии разочарованием. Сталин выдвигает такие требования, которым западные союзники уступают против своей воли лишь потому, что опасаются, как бы он не пошел собственными путями. У меня такое впечатление, что Большая тройка разъехалась из Ялты вовсе не друзьями. Да к тому же и Рузвельт умер. Кроме того, Черчилль никогда русских не любил. Он будет заинтересован в том, чтобы русские не слишком далеко вошли в Германию». Фюрер закончил разговор словами, что я тоже должен принять участие в прорыве из Имперской канцелярии и пробиться к Деницу и Кейтелю.
Я сразу направился к Кребсу и Бургдорфу и доложил им о разговоре с Гитлером. Кребс проинформировал Вейдлинга об этом изменившемся намерении фюрера и сказал ему, чтобы к вечернему обсуждению обстановки тот подготовил предложения по организованному прорыву. А потом, в большом напряжении, мы сами перешли к обсуждению положения. Донесения были сплошь плохими. Армия Венка после первоначальных успехов отступала под натиском русских. При докладе ему об этом Гитлер – как часто в те дни – снова впал в апатию. Предложение Вейдлинга по прорыву исходило из того, что удар Венка все-таки еще удастся. Поскольку теперь это уже оказалось невероятным, Фюрер осудил идею прорыва, назвав ее совершенно бесперспективной.
Тем же вечером Гитлер долго разговаривал с Геббельсом о намерениях последнего и о судьбе его семьи. Сам Геббельс уже долгое время собирался вместе с женой и своими пятерыми детьми умереть в Берлине. Фюрер тщетно пытался отговорить его от этого решения, но в конце концов все же согласился, чтобы Геббельс с семьей переселился в бункер.
В тот же день, 28 апреля, радио союзников передало сообщение о том, что Генрих Гиммлер предложил им капитуляцию. Согласно данному сообщению, тот 24 апреля встретился в Любеке со шведским графом Бернадоттом и обсудил с ним эту идею.
Примерно одновременно с полученном известием мне позвонил Фегеляйн. Он спросил о положении и на мой вопрос о его местопребывании ответил, что находится «в городе». Тогда я еще не обратил внимания на эти слова и стал догадываться обо всем только после сообщения насчет гиммлеров-ских переговоров о капитуляции, к которым Гитлер отнесся с полным презрением. От меня не укрылось, что вместе с тем эта мысль его сильно встревожила, хотя под конец он уже ожидал от Гиммлера такого шага. Фюрер вызвал Фегеляйна к себе, но в Имперской канцелярии его не обнаружили. Однако эсэсовская команда вскоре установила его местонахождение: в штатском костюме он скрывался в одной квартире на Курфюрстендамм. Эсэсовцы доставили Фегеляйна в Имперскую канцелярию. Там состоялся военно-полевой суд, который приговорил его за дезертирство к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение немедленно.
В течение этого дня множились донесения о том, что остатки немецких войск оттесняются от Берлина, частично они разбегаются или отброшены за Эльбу на запад. Гитлер просто-напросто принял это к сведению.
После ужина Гитлер через Геббельса велел позвать чиновника, ведающего актами гражданского состояния, и сочетался браком с Евой Браун{297}. Мы поздравили их, и фрау Ева Гитлер приняла наши поздравления, полностью сознавая свою роль и близость своей смерти. Потом фюрер пригласил нас в его жилое помещение выпить по такому случаю, в чем приняли участие все обитатели бункера. Мы старались держаться непринужденно и радостно, вспоминая о былых временах, – во всем этом было что-то призрачно-мертвенное. Бракосочетание Гитлера в этот час, в конце своей жизни, явилось его благодарностью Еве Браун за то, что она по собственной воле была сейчас рядом с ним, чтобы вместе пережить последние часы Третьего рейха и разделить его судьбу.
Остаток вечера и ночь Гитлер использовал для того, чтобы продиктовать два своих завещания – политическое и личное. Он подписал их 29 апреля на рассвете, в 4 часа утра. Я был потрясен, когда он неожиданно призвал меня в качестве свидетеля поставить мою подпись под его личным завещанием рядом с подписями Бормана и Геббельса.
Политическое же завещание явилось удручающим документом самообмана Гитлера даже перед лицом смерти. Особенно поразили меня его неоднократные антисемитские выпады. Весьма своеобразно воспринял я и произведенное в этом завещании урегулирование вопроса о преемственности власти и назначение нового правительства в такой форме, которая заранее лишала преемников Гитлера свободы действий{298}. Все это изъявление политической воли в момент гибели рейха явилось, как показали ближайшие часы и дни, не имеющим совершенно никакого значения.
Личное завещание Гитлера начиналось выраженной в чувствительных тонах благодарностью супруге, которая решилась погибнуть вместе с ним. Далее следовали распоряжения насчет предназначенной для города Линца картинной галереи, а также относительно членов семьи и сотрудников. Своим душеприказчиком фюрер назначил Бормана.
Гитлер уже полностью отстранился от всего. Хотя в течение этого дня он еще и интересовался ходом боев за Берлин, никакого участия в происходящем вокруг больше не принимал. Вполне нормальное до того настроение в бункере (если, разумеется, отвлечься от того, что надежда на счастливый исход уже давно исчезла) теперь упало до нуля. Печаль, подавленность, а также и отчаяние распространялись все сильнее, срывая все маски. Каждым владела только одна мысль: что делать после смерти фюрера, каким путем следует и можно идти? Настроение самого Гитлера в этот последний день менялось много раз, а потому было во всех отношениях трудно приспосабливаться к его установке. Времена, когда мы официально, так сказать, стояли перед ним навытяжку и придерживались его позиции, давно миновали. Разговоры теперь велись весьма вольно, и каждый высказывал свое мнение открыто. Самого Гитлера еще, а под конец даже снова, признавали великим человеком, прежде всего в моральном отношении, революционером, к которому мы все еще питали уважение, считая необходимым соблюдать некоторую дистанцию между ним и нами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76