– Слышите, братья? Иудейский жрец! Благословил! Россию! Я, верховный жрец всех славян, благословляю СВЯТУЮ РУСЬ на борьбу за возрождение царства нашего, славянского, и порушение царств инородных! – Главный странно окает, будто пытается говорить под старину, со стороны это выглядит как сценка из плохого спектакля. – Будем! То не забудем! Будьте здравы – вы правы!
– Мы правы! – радостно орет хор.
– Товарищ старший лейтенант, – слышит за спиной Валентина, – а почему вы это не остановите?
Две девчонки, совсем молоденькие, как Ванечка...
– А зачем? – вопрошает коротышка в погонах.
– Как – зачем? Вы что, не видите, они – со свастикой. ..
– Не вижу, – не оборачиваясь, цедит милиционер. – У них разрешение есть.
– На что, на свастику? Это же фашистский символ!
– По этому вопросу – в мэрию. Они разрешение давали.
– Это же настоящий шабаш, – удивленно восклицает вторая девушка, – а вы стоите и смотрите.
– А что я должен делать? У них – праздник, солнце провожают.
– Язычники, – поясняет второй милиционер, майор, – безобидны, как дети.
– Ничего себе дети, – изумляется первая девушка. – К войне призывают, причем внутри страны!
– Не нравится – не смотрите, – отворачивается майор.
Обстановка внизу снова переменилась. Круг стал плотнее и уже, главный сбросил волчью шкуру, воздел руки к темному небу.
– Вам снятся красные сны, – вдруг зычно произносит он. Простирает руки к окружению: – Нам всем снятся красные сны! Нам, белым людям, хозяевам этой земли, давно снятся красные сны!
«Похоже на проповедь, – соображает Валентина. – Как в церкви после окончания службы...»
– Наш Всебог, Перун-громовик, благословляет, на священную битву по очищению святой Руси. Огнем и мечом пытались выжечь нашу истинную веру, реки славянской кровушки пролили, чтобы посадить на белой Руси чужого еврейского бога! Инородцы заполонили наши земли Чуждая речь, чуждые лица вокруг. Доколе будем терпеть, братья?
– Слышите? – дергает одна из девчонок за рукав майора.
– Правильно говорит, – недовольно пожимает плечами тот. – Пусть домой едут, в Чечню.
– Да вы что? – возмущается вторая. – Это же противоречит Конституции!
– Правда? – хмыкает милиционер. – Не знаю, не читал.
Девчонки принимаются тараторить громко и возмущенно, прямо в ухо, и Валентина совсем перестает слышать того, внизу. Видит, что он активно открывает рот, вслед его словам идет одобрительный мощный гул, но саму речь разобрать не может.
Наконец раздосадованные девчонки уходят, милиционеры облегченно вздыхают, и снова во влажных тяжелых сумерках прорезается голос:
– Наш брат, мученик веры, вышел один на один против банды инородцев-поработителей и принял священную битву. За сестер, за матерей. За святую нашу Русь. В сражении с иноверцами он потерял правую руку, но продолжал биться дальше! Он победил, но героя заточили в тюрьму, потому что в стране правит еврейский бог. Вместо славы и почестей его кормят баландой. Скоро суд над героем. Это будет неправедное судилище, это будет глумление над нашей верой, над святой Русью. Поддержим нашего брата Ивана! Покажем всему миру, что мы – сила. Славянское братство встает с колен, превращаясь в грозное воинство.
В голове Валентины отчаянно бухает и шумит, колко дрожат кончики пальцев, дергаются, не повинуясь, губы.
«Это же он про Ванечку! – понимает она. – Ванечка потерял руку, и его будут судить. Значит, все эти люди за него? Значит, и они знают, что он не виноват?»
Оттолкнувшись от шершавого камня, женщина бросается к спуску. Она должна быть с ними, там, внизу!
Валентина торопится, проскакивая мокрые ступеньки, поскальзывается, падает, больно ударившись коленом об острое гранитное ребро, вскакивает.
Проповедь уже закончилась. Факельщики, разорвав круг, разбились на отдельные группки. То один, то другой подходят к бородачу, говорят, верно, что-то важное и приятное. Бородатый покровительственно хлопает их по плечам, обнимает. И Валентина вдруг робеет: как она подойдет? что скажет?
«Давай, давай! – говорит она себе. – Раз он так хорошо высказался про Ванечку, значит, может помочь! Не зря же их так охраняет милиция! Наверное, это какие-то важные люди. Может быть, начальство. А их странные одежды и все это действо... Милиционер сказал, мэрия разрешила, значит, так надо! И они – за Ванечку!»
Вот почему ее так тянуло сюда!
Прижавшись спиной к холодным камням стены, женщина ждет, пока иссякнет поток желающих приложиться к телу вождя. Люди постепенно расходятся. Бородач облачается поверх рубахи в длиннополое пальто, натягивает вязаную шапку, кивает покорно дожидающейся свите и направляется к лестнице. Уходит?
– Стойте, – просит Валентина и бросается следом.
Если б он не остановился наверху лестницы, возле милиционеров, она б его не догнала, потому что парни, шедшие за ним, все время старательно и умело оттесняли ее обратно вниз...
– Спасибо, братья, – пожал бородач руки улыбающимся стражам порядка. – С праздником!
– Извините, – легонько дергает его за рукав Валентина, – извините...
Он слегка поворачивает голову через плечо.
– Отходите, женщина, не мешайте, – грубо цепляет ее за плечо давешний коротышка лейтенант.
– Не трогайте меня! – неожиданно громко кричит Валентина, выворачиваясь из цепкого захвата.
– Что такое ? – вальяжно поворачивается бородатый.
– Извините! – она ухватывает его за рукав. – Я – мать!
– А я – отец! – хмыкает кто-то сзади.
– Я мать Вани Баязитова, – торопится Валентина. – Который в тюрьме, у которого руку...
Бородатый недоуменно смотрит на нее как на полоумную и, брезгливо отцепив пальцы женщины от собственного рукава, шагает в сторону.
– Постойте, – она пытается преградить ему дорогу, – вы же сами говорили, один против банды...
– Парни, чего стоим? – надменно спрашивает у милиционеров спутник бородатого, тот, кто раньше дудел в рог. – Чего ждем?
Два лейтенанта подхватывают Валентину под руки и, одним движением приподняв над землей, отбрасывают к парапету.
– Постойте! – уже плохо соображая, что делает, кричит Валентина. – Ванечка не виноват! Он сестру защищал и Бимку!
Впрочем, бородатый со свитой ее уже не слышит.
– А вы что, правда мать этого убийцы? – выросла перед ней дама с огромным доберманом на поводке.
– Какого убийцы? – понимая и тоскуя от этого понимания, переспрашивает Валентина.
– Который девочку убил!
Доберман сонно взглянув на Валентину, широко зевает, обнажив громадные белые клыки.
– Ваня не виноват! – шепчет она, не в силах отвести глаз от страшной пасти.
– Конечно, не виноват, – зло ухмыляется дама. – Яблоко от яблони... Мать в шабашах участвует, сын убивает. Я бы вас вместе судила!
– Да расстреливать таких надо! – влезает мужчина в кожаной кепке, и Валентина вдруг видит, что вокруг них образовалась довольно внушительная кучка народа.
– Сегодня они кавказцев бьют, завтра на своих пойдут!
– Да они и сегодня кого-нибудь замочат! Видали, все стриженные и в ботинках для драки. Их тут накрутили, сейчас попадись кто под руку!
– А и попадаться не надо, сами найдут.
– Вы что, народ, это же не скинхеды, это – язычники, они только языком болтать могут! – выкрикивает щуплый паренек.
– Одна малина! Слыхали, что ихний жрец говорил? Кровью, говорит, надо смывать заразу с нашей земли!
– Да это он образно.
– Ничего не образно, они с фашистами давно в одну дуду дуют. У них теперь обряд посвящения такой – через кровь. Пока инородца не замочишь, в секту к язычникам не принимают. Инициация называется.
– А власти куда смотрят?
– Вы что не видели, как их милиция сегодня охраняла? И ни одного рядового, сплошь офицеры!
– Да власти просто выгодно, вот и потворствует.
– Чего выгодно, чтоб убийства были? Вы уж совсем!
– Конечно! Живем все хреновей и хреновей, кто-то же в этом виноват? Вот власти нам и подставляют виноватого, чтоб пар выпускали.
– Точно! Сволочи! Фашисты!
– Бог к терпимости призвал, – тонко и возвышенно провозглашает какой-то тщедушный дедок. – Учил, что все люди – братья, а тут нашу истинную веру попирают...
– Это что за митинг? – возникают за спинами спорящей толпы два огромных плечистых парня. – Кого это вы тут фашистами называете? Нас? А ну, смотри мне в глаза! – разворачивает один из них особо разгоряченного спором мужчину в кожаной кепке. – Я – фашист?
Мужчина вжимает голову в плечи и выскальзывает из толпы, за ним, поддергивая собаку, ушмыгивает дама с доберманом. Народ стремительно рассасывается, будто тает.
– Это ты тут про Бога и веру разорялся? – Один из парней хватает за куртку пытающегося улизнуть дедульку. – Говоришь, твой бог терпимости учил? Крест носишь?
– Ношу, – испуганно кивает дедок, инстинктивно прикрывая шею.
– А ну-ка!
Парень запускает руку под шарф старичка, с силой дергает, показывая не успевшим уйти и теперь уже застывшим от страха людям цепочку с болтающимся на весу крестиком.
– Крест жидовский, с трупом бога, – громко и торжественно начинает он, закручивая цепочку на толстый палец, —
сломан мною пополам.
Коловратного дорогой
Я иду к Ирий-Вратам!
Да, Христосову породу
Сжег во прах Ярилы луч.
То мне Сварог дал Свободу!
Я – словен! И я могуч!
При последних словах этого жуткого и мрачного, как кажется Валентине, стихотворения парень разматывает цепочку обратно. Бросает крест себе под ноги на блестящую гранитную плитку набережной и весело припечатывает каблуком. Для пущей уверенности лихо подпрыгивает и опускает тяжелый ботинок на крестик еще раз.
– А ну, кыш отсюда, морды еврейские! – грозно шикает второй здоровяк. – Все по домам! И чтоб носа не высовывали, пока не разрешим!
Замершая в оцепенении публика, с готовностью повинуясь приказу, тут же порскает в стороны.
– А ты, тетка, чего застыла? – обращается к Валентине декламатор. – Брысь!
Когда Валентина добежала до Дворцового моста и оглянулась на Стрелку, оказалось, что на просторном, радостно освещенном новогодней радугой полукруге нет ни души. Даже теней только что гомонившего народа не осталось. Пустынно, диковато, особенно от разноцветных огней, скачущих сквозь серую морось.
Получается, что помочь им с Ванечкой некому. Родной отец от него отказался, бывший муж помочь не захотел, и даже эти, братья, или кто они там, тоже отреклись. Одна надежда на суд. Но Алик сказал, что Ванечка получит высшую меру. Если это не расстрел, значит, пожизненная тюрьма?
Что же делать? Что? – как больная лошадь, мотает головой Валентина. Как заставить суд поверить, что Ванечка не виноват?
– Прости, сыночка, – всхлипывает она. – Все из-за меня, непутевой. Свою жизнь не сумела устроить и твою переломала. Что ж нам делать, Ванечка? Одни мы на всем белом свете, ни помощников, ни заступников... Господи, хоть Ты помоги нам!
И словно отвечая на ее мольбу, совсем рядом что-то глухо грохнуло, и небо взорвалось тремя сверкающими белыми вспышками. Серебряные звезды, искрясь и мерцая, взмыли в густую фиолетовую вышину и растворились в недосягаемой для глаза темной прорве. Прозвучал новый залп, небо расцвело холодным розовым сиянием, и вслед отголоскам канонады, перекрывая ее, по Неве прокатилось восторженное и многоголосое «ура».
Салютовали где-то совсем рядом, за университетом, скорее всего, с набережной напротив Манежа Кадетского корпуса.
Синие, зеленые, золотые и снова серебряные и розовые звезды, сменяя друг друга, колотились о небесный свод и с уютным шелестом опадали прямо в чернильную стынь равнодушной реки.
Город уже вовсю праздновал наступление Нового года.
– Чего скучаешь, бабуля? – От близких перил моста отлепились две широкие фигуры с банками пива в руках. Коротко стриженные, уверенные, они точь-в-точь походили на недавних молодчиков с факелами, оккупировавших туманную Стрелку. Один из них протянул Валентине недопитую банку: – Хлебни пивка. Смотри, какой крутой на нашей улице праздник!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

– Мы эту Ватрушеву-Баязитову чуток поводили на всякий случай, – продолжил подполковник Елисеев утренний доклад.
– Еще что-то? – отставил свой традиционный стакан с чаем Стыров. – Ну, не тяни кота за хвост. Излагай.
– Да в общем, ничего интересного. Общалась она только с докторшей-еврейкой, которая ее сынка в реанимации вытягивала. Потом потащилась в прокуратуру, зачем – непонятно. Вроде к следователю хотела попасть, потолклась на вахте и вышла. И тут прямо на ступеньках встретилась с дочерью нашего прокурора, Аллочкой.
– Случайно?
– Абсолютно.
– Но они знакомы?
– Выходит, так.
– Ух, как интересно все закручивается. – Стыров шумно сглотнул слюну. – То есть Корнилов соврал, что он ничего не знает про бывшую супругу?
– Уверен. Вечером следующего дня Баязитова навещала семейство Корниловых.
– Так-так.. Почти горячо! Ну! Что дальше?
– Провела там от силы пять минут, вылетела зареванная, чуть в обморок у парадной не хлопнулась. По всему видно, рады ей там не были.
– То есть встреча бывших любовников не задалась... Турнул ее наш законник. О чем говорили, известно?
– Откуда? У Корнилова вся квартира на защите. Ни слова не услышать. Бережется, гад. А секс-бомба наша, оклемавшись чуток, потащилась... – Елисеев снова завис в длинной паузе, причмокивая остывающим чаем.
– Издеваешься? – Стыров шустро потянулся через стол и вырвал стакан из рук заместителя.
– Так, да? – огорчился Елисеев. – Слепую зверушку всякий обидеть может... Крот роет-роет, а у него последнюю каплю влаги...
– Подполковник!
– Короче, потопала наша мать прямиком на стрелку Васильевского острова, где в этот самый момент наши друзья-язычники под водительством верховного жреца Радосвета Босяка отмечали свой праздник – славление зрелости Всебога Перуна-Зименя, то бишь зимний солнцеворот.
– Разрешение было?
– А то! Они же у нас законопослушные.
– Ты хочешь сказать, Баязитова знала, куда шла?
– А как иначе? Пилила-то пешком через весь город, останавливалась, отдыхала, по сторонам глазела и явилась точно в срок. Более того, с самим Босяком поговорить пыталась.
– Да ты что? И как Босяк?
– Никак, решил, что сумасшедшая фанатка. Видок-то у нее еще тот...
– Все интереснее и интереснее. Ты смотри, какой натюрморт у нас получается: Корнилов в свое время бросил жену с малюткой, жена перебивалась с хлеба на воду, взращивая несчастное дитя. Малютка вырос и в знак социального протеста пошел в скины. Да не просто пошел, а стал лидером преступного сообщества и серийным убийцей!
– Почему серийным? – недоуменно вскинулся Елисеев.
– Потому. Это прихватили его на последнем преступлении. А сколько еще их в Питере было нераскрытых?
– Думаешь, возьмет на себя?
– Вопрос техники. Не мешай стремительному полету моей мысли. Значит, протестный националист. Виноват в такой судьбе Корнилов? Любой скажет – да. Более того, дочь прокурора города, вполне благополучная девочка, Дюймовочка, можно сказать, Белоснежка, связывается с кем? Правильно, со скинами. Случайно? Нет! Перст судьбы! Провидение наказывает подлость Корнилова тем, что бросает его родную дочь в объятия брошенного им когда-то сына. Классический инцест. И если в том, что Баязитов стал убийцей, наш прокурор виноват косвенно, то в националистических убеждениях своей дочери-подростка – уже непосредственно. А может, вообще все гораздо проще? Может, Корнилов и не прекращал общаться со своей бывшей женой? Смотри, в отсутствие законной супруги она спокойно приходит к нему в дом. Так ведь и раньше могла захаживать? Значит, что мы имеем? А то, что прокурор нашего любимого города, второй столицы России, колыбели нашего президента, со всех сторон грязная, аморальная личность. Понравится такая информация Генеральному? А?
– Просто картина маслом! – восхищенно крутнул головой Елисеев. – Веласкес! А представляете, если б Баязитов вдруг оказался еще и родным сыном Корнилова?
– Ну это ты размечтался, – вздохнул Стыров. – Да, недооценили мы в свое время предложение Босяка.
Помнишь его лицеизмерительные приборы? А, ты ж тогда у нас еще не служил... Короче, в середине девяностых наш язычник, молодой еще, горячий, командовал в Павловске кооперативом «Берег». Фуфло фирмочка, понятно, но Босяк, ни много ни мало, вознамерился построить Центр ведорунической медицины. Причем исключительно для славян! А чтобы инородцы не могли воспользоваться его супер услугами, такие же чокнутые, как он, разрабатывали специальные медицинские лицеизмерительные приборы. Чуешь? Дело Гитлера уже тогда жило и побеждало! Приставил лицеизмеритель к морде лица, и все ясно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36