– Скоро паспорт на Ватрушева будет.
– А вообще как к чуркам относишься? – подобрел белобровый.
Вопрос поставил Ваню в тупик. Отчима он ненавидел совсем не за то, что тот родился татарином, а за то, что был по жизни натуральным козлом. Другие чурки Ваню никогда не волновали. Национальностью друзей он вообще не интересовался, над материными страхами в отношении кавказцев открыто потешался. Даже тот, который чуть не убил Бимку, был для Вани гадом, сволочью, подонком, но – без национальности. Однако тут – Ваня чувствовал – требовался жесткий и однозначный ответ. Мужской. И Серега Сарычев смотрел на него с выжидательным прищуром, типа: вопрос не для детского сада!
– Понаехали, блин, – выдохнул Ваня презрительную фразу, которую слышал в день по десять раз: в трамвае, метро, булочной. – Плюнуть некуда.
Чего сказать больше, он не придумал, но, как выяснилось, и этого вполне хватило, потому что тут же раздался общий одобрительный гул и все как-то сразу расслабились.
– Правильно мыслишь, – кивнул белобровый. – Пришел по адресу. Спортом интересуешься?
– КМС по боксу..
– Молоток. Нам подготовленные бойцы нужны. Рим, возьмешь над ним шефство. Ну, там, с литературой познакомишь, о нашей деятельности расскажешь. Имя есть?
– Иван... – пожал плечами новичок.
– Да не свое, конспиративное. Мы же в оппозиции, понимать надо. Я, например, Борман.
– Есть! – обрадовался Ваня, вспомнив свое школьное прозвище, которым его наградил учитель физики, когда во время урока в него, отвечающего у доски, кто-то пульнул огрызком яблока. – Ньютон!
– Ньютон? Прикольно. Не жид, случаем? – насторожился главный.
– Нет, – хихикнул кто-то из парней, – ученый, старый, седой такой, ариец. Законы всякие умные придумывал.
– Законы – это хорошо, – кивнул татуированный. – За Россию для русских сражаться готов? – снова пристально взглянул он на Ваню. – Стать чистильщиком, санитаром?
– Кем? – не понял Ваня.
– Солдатом расовой войны? Воином-освободителем? Уничтожать черную нечисть и возрождать великую Россию?
От этих прочувствованных и суровых слов Ваня чуточку оробел, поскольку никогда раньше никто к нему с подобным не обращался, но тут же взял в себя в руки и почему-то вытянулся по стойке «смирно»:
– Всегда готов!
* * *
Ну что там у нас сенаторы? – Стыров потер сухие горячие руки и нажал кнопку телевизионного пульта. – Устрашились коричневой чумы?
«Закон прошел единогласное одобрение Верхней палаты, – радостно доложила красивая дикторша. – Уже сегодня этот акт будет направлен на утверждение Президенту Российской Федерации».
– Ну вот же! – довольно хмыкнул Стыров. – Можете, когда захотите! Что там у нас для главы государства приготовлено? Хорошие пугалки, яркие.
– Он с удовольствием вгляделся в цветные фотографии плакатов, с которых кричащими буквами вопила надпись: «Смерть жидам!»
– Сколько их будет? – Полковник заглянул в сопроводиловку. – Черт, не многовато ли? Хотя если иметь в виду российские расстояния... Значит, появятся эти живописные заминированные полотна уже послезавтра, сразу от Калининграда до Сахалина. Гуд!
Он еще раз внимательно вгляделся в фотографии, пытаясь понять, что именно не давало глазам отлепиться от снимков.
Какая-то лажа. В чем? Фон? Хороший фон, правильный. Текст? Корявые размашистые буквы, будто чертила яростная мстительная рука.
Буквы...
Вот! Ну, конечно! Профи, твою мать! Ничего доверить нельзя, ничего! Будто в песочнице играют в солдатиков. ..
– Банщикова ко мне!
– Майор, – сверлил он через минуту темечко подчиненного, – глянь-ка свежим взором. Ничего странного не наблюдаешь?
– Нет, товарищ полковник, – честно ответил Банщиков. – А что? Мы их через экспертов пропустили, через психологов.
– Разогнать вас всех надо, – ледяным тоном сообщил Стыров. – И весь отдел твой, и всех экспертов. Может, в Эрмитаж пойдете? Или в Русский музей?
– Не понимаю, – подобрался майор.
– Не понимаешь? Лучше гляди! Почему на всех плакатах почерк один? Что, Веласкес на космическом корабле над Россией-матушкой промчался, по пути разрисовывая фонарные столбы? Или все вокруг идиоты? Как ты с экспертами?
– Но, товарищ полковник, такой и задачи не стояло, чтоб различия в глаза бросались.
– Значит, теперь стоит. Исправить. Немедленно.
– Да как? – чуть ли не взвыл вспотевший майор. – Все уже самолетами отправлено. Завтра же ночью вешать начнут.
– Значит, верни самолеты! – заорал Стыров. И тут же осекся: – Что, заменить не успеем?
– Никак нет...
– Черт! И отменять нельзя.
– Товарищ полковник, я уверен, никто, кроме вас, на это внимания не обратит! – заторопился Банщиков. – Сравнивать, что ли, станут? Как? Для этого надо несколько плакатов в одно место свезти! А мы же их после парочки-троечки взрывов сами поснимаем...
– Поснимаем... Вот и пресса поснимает. А на фотографиях и сравнит, как я сейчас! Ладно. Имей в виду, если что... если хай поднимется, я тебя с твоими экспертами...
– Разрешите идти, товарищ полковник? – вытянулся Банщиков.
– Иди, – хмуро позволил Стыров.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Кроме следователя, к Ване никого не пускали. Ни мать, ни Алку, ни ребят. И тот доктор, чурка, который лицемерно улыбался и все пытался влезть Ване в душу, тоже куда-то исчез. Вместо него за Ваней наблюдала толстая очкастая тетка, Клара Марковна. Вела она себя так, будто вместо Вани, человека, на кровати лежала куча дерьма: брезгливо проверяла пульс, как мясо на рынке, мяла короткопалыми руками Ванино больное плечо, передергиваясь, словно ей было противно, светила ему в зрачки тощим фонариком. А потом демонстративно мыла руки прямо тут, в палатной раковине, будто хотела еще больше унизить.
Следователь, Ваня слышал, каждый раз у нее допытывался, когда можно будет подследственного Баязитова переместить в тюрьму. Тетка, видать, и следака тоже не жаловала, отвечала грубо и коротко, типа, отвяжись.
– Да хоть сейчас забирайте. Если довезете.
Вот это «если довезете» Ваня совсем не понимал. Вроде чувствовал он себя неплохо, правда, все время будто плавал в каком-то ватном дыму. Руки-ноги почти не шевелились, как свинцом кто накачал, а голова даже по подушке с трудом перемещалась. Повернешься чуть – сразу пузыри в глазах и шум такой, что, кажется, сейчас черепушка треснет.
Конечно, объяснение этому своему состоянию Ваня все равно нашел, не дурак же! Лекарства, в них все дело. Колют его беспрерывно какой-то гадостью, а организм-то здоровый, молодой, спортсмен как-никак, вот и сопротивляется. А колют для чего? Чтоб заставить говорить. Так-то Ваня больше молчит, ни одного секрета организации пока следователь от него не заполучил, а вдруг потеряет контроль? Да еще и бумагу какую-нибудь подсунут подписать? На занятиях в организации их сто раз об этом предупреждали: ничего не говорить, ничего не подписывать. Все будет использовано против вас. Да если б только против него, не беда, но ведь следователь, это прямо спинным мозгом чувствуется, все время в организацию метит! Кто руководитель? Где берут литературу? Получали ли деньги за участие в акциях?
Конечно, исключительно из-за этих лекарств у Вани то и дело в голове мутится. Об этом тоже предупреждали. Он же не сумасшедший! А почему тогда так случается: сидит, допустим, перед ним этот противный следак, чего-то там нудит, и вдруг вместо него у кровати оказывается Костыль. Костыль – свой. Перед ним выделываться не нужно, да и поговорить охота, сколько уже он никого из ребят не видал!
– Информацию новую принес, – показывает листок Костыль. – Смотрите, что в нашем родном городе делается! Причем, особо подчеркиваю, не туфта. Милиционер знакомый снабдил, нам сочувствует, говорит, покажи ребятам. Пусть знают.
– А чего это? – спрашивает Ваня.
– Говорю же, сводка милицейская. За неделю. Читать вслух или сам?
– Читай, – просит Ваня. – У меня буквы прыгают.
– На Сенном рынке шесть азербайджанцев пытались отобрать у прапорщика вневедомственной охраны табельное оружие. Только выстрел в воздух подоспевшего напарника остановил нападавших и заставил их скрыться с места преступления.
Голос Костыля суров и яростен, как всегда, когда он знакомит своих подопечных с новыми фактами зверств черных. Ваня просто чувствует в нем неприкрытую боль и желание ринуться в бой.
– На проспекте Луначарского во время задержания группы квартирных воров, выходцев из Грузии, сержант милиции, защищаясь, был вынужден открыть огонь на поражение. Один из воров убит, сам сержант тяжело ранен.
На проспекте Химиков пятеро кавказцев напали на патрульный наряд милиции с целью отобрать оружие. Один из патрульных получил три ножевых ранения и находится в критическом состоянии. Второй – убит.
На Средневыборгском шоссе за постом ГИБДД сотрудник автоинспекции, пытавшийся остановить автомобиль «Жигули», в котором находилось четверо пьяных граждан Армении, получил огнестрельное ранение в плечо.
– Это же беспредел, Костыль! – возмущается Ваня.
– Это – война, брат, – веско бросает Костыль. – На нашей родине, в нашем городе, против нас, русских, развязана война. И это только сводка последней недели. Не время валяться в постели, нам дорог каждый боец, поправляйся быстрее, брат.
– Я поправлюсь, Костыль, – обещает Ваня. – Только вот как я теперь, у меня же рука...
– Да, ты потерял ее в бою. Но ты жив и у тебя есть вторая рука! А те, про которых я тебе читал сегодня, те, кого убили эти черножопые выродки, – кто отомстит за них?
– Я отомщу, – клянется Ваня. – Встану и отомщу!
– Кому ты собрался мстить, горе мое? – Следователь внимательно и даже как-то участливо смотрит на Ваню. – Тебе тюрьма светит лет этак на -цать, а ты туда же – мстить...
– А где Костыль? – огорчается Ваня. – Ведь даже и поговорить не успели...
– Какой Костыль? А, этот ваш фюрерок местный? Костылев Виктор? Сидит, родимый. В следственном изоляторе отдыхает. Только вчера прокурор подписал продление содержания под стражей. Ввиду серьезной общественной опасности.
– Сидит? – Ваня огорчается просто до слез. – Как же? А кто же будет воевать с черными? Вон они что творят! Стреляют, убивают!
– Эх, Баязитов, ты даже не представляешь, какой бы спокойной и замечательной жизнью мы все жили, если б преступления совершали только, как ты их называешь, черные! Да нам бы недели хватило, чтоб всех их за решетку упрятать!
– А чего ж не упрячете? – огрызается Ваня. – Башляют они вам, да? Продали Россию!
– Башляют, Баязитов, правильно говоришь, только не нам. – Следователь вдруг сильно грустнеет. – Те, кому они башляют, так высоко сидят, что до них и пуля не долетит... Не пойму никак, ты уже пришел в себя или еще нет? Может, врача позвать? Вроде бредил опять...
– Не надо, – хмурится Ваня, – я в порядке.
– В порядке? Тогда скажи мне, Ваня Баязитов, по матери Ватрушев, что плохого тебе лично сделали кавказцы? И таджики? И негры? Каким чертом занесло тебя, нормального пацана, к этим отморозкам? Сестричка у тебя такая славная, мать – интеллигентная женщина, в прошлом научный работник.. Хорошая мать-то!
Мать, конечно, хорошая. Кто бы спорил. Только очень несчастная. С тех пор как не стало Ваниного отца, а он был военным и погиб в Чечне, сражаясь с тамошними чурками, – вот, судьба, раньше ведь Ваня об этом и не думал, что отца у него тоже отобрали чурки, – материна жизнь и не задалась. Она рассказывала, что расписаться с отцом не успела, уехал он из отпуска по срочному вызову командования и погиб, когда Ване полгода всего было. То есть ни сына не повидал, ни фамилии не оставил.
Почему-то представилось, что возвращается с войны отец. Живой и здоровый. Он и не погиб вовсе, а просто эти чечены держали его в плену, как раба. Ваня недавно про это кино смотрел. А отец обхитрил всех, стырил оружие, перебил целый отряд бородатых бандитов и вернулся домой. И вот они вместе с отцом заходят в квартиру, а там – отчим. Перепугался, аж в штаны наложил! И отец берет его за красную бычью шею и прямо пинком спускает с лестницы. Тот летит и орет от страха. А они остаются жить все вместе – отец, мать и Катька. Уж отец-то ни Катюшку шлепать не будет, ни мать колотить! Он настоящий герой, сильный, смелый. А герои слабых всегда защищают. И Ваня приведет отца в школу, и в классе все заткнутся и сразу перестанут дразнить Ваню татарчонком, потому что отца, сбежавшего из чеченского плена, героя, нет ни у кого. А сам Ваня никакой не татарчонок, а сын отца-героя.
Ваня аж захлебывается от такой замечательной картины и тут же еще раз клянется, что, пока отец не вернулся, ни мать, ни сестру он в обиду не даст. И если Роман поднимет на них руку еще раз, то он его точно убьет!
* * *
Позвонила жена и предупредила:
– Не задерживайся, помнишь, сегодня к нам дети придут.
Из всех «детей» – дочери, зятя и внука – Зорькин рад был только десятилетнему Сашке. Соскучился. Отношения с дочерью у Зорькина держались прохладные, с зятем и таких-то не существовало. Танька выскочила замуж рано, в восемнадцать лет, за своего школьного учителя, конечно же при полном несогласии Зорькина. Но и не выходить было нельзя – в ее животе уже брыкался Сашка. То есть на всем том, о чем мечталось Петру Максимовичу для единственной дочери – учеба, карьера, семейное благополучие, – пришлось нарисовать жирный крест. Кто виноват? Конечно, зять! Совратил ученицу, мало того что старше на десять лет, так еще и нищий! Какая зарплата у учителя истории?
Чуть позже, правда, зять реабилитировался: и институт Татьяна окончила, и сам он из школы ушел, создав и раскрутив реставрационную фирму. Но трещина в отношениях между семьями так и не затянулась. Встречались редко, только по дням рождения или другим семейным датам, и по внуку Зорькин очень скучал. А теперь вот Сашку отправляли учиться в Лондон, в какую-то престижную школу. Послезавтра внук уезжает, поэтому сегодня вроде как проводы. Супруга с утра колготилась на кухне, стряпая любимые Шуркины эклеры.
По пути домой, выполняя наказ жены, Зорькин заскочил на Торжковский рынок за фруктами. Ему как раз взвешивали медовые нарядные груши, когда сзади послышались какой-то шум, женский крик «скотина» забористый басистый мат и треск ломающегося дерева. Обернувшись, Петр Максимович увидел под ногами в проходе яркую россыпь яблок, мандаринов, слив, винограда. Часть фруктов оказалась уже втоптана в бетонный пол, практически размазана. Покатый прилавок, на котором все это великолепие теснилось минуту назад, валялся рядом, разломанный на две части.
– Что случилось? – недоуменно поинтересовался следователь у продавщицы, которая завешивала груши.
– Не видите, что ли? – Она кивнула головой в глубь прохода, по которому удалялись трое крепких парней. Зорькин мгновенно отметил одинаковые высокие ботинки с заправленными внутрь брюками, короткие черные куртки и бритые, посверкивающие под лампами дневного света затылки. – Бандюги эти опять развлекаются! Каждый день одно и то же! Пройдут по ряду, потом убытку на пару тысяч!
– А милиция что? Есть же на рынке охрана?
– Охрана есть, толку нет. Они сами их боятся. Мне на прошлой неделе почти три штуки выкладывать пришлось! Как раз клубнику привезли, так они ее по полу просто растерли!
– Странно, – почесал лоб Зорькин. – К вам-то они что пристают, вы же – русская.
– А хозяин-то азербайджанец! Вот они нас и учат, чтоб мы на инородцев не работали. А как не работать? Детей кормить надо!
Домой Петр Максимович пришел мрачнее тучи, даже с любимым внуком общался чуть ли не через силу, хорошо, никто из домашних на него особого внимания не обращал, нашлись дела поважнее.
– Ну что, Шурик, бросаешь Родину, – печально пошутил Зорькин, обнимая внука, – уезжаешь в Англию.
– Папа говорит, там образование лучше, – серьезно доложил Саша. – А сейчас без образования никуда.
– Конечно, там лучше, – кивнул Зорькин. – Там учителя свою профессию не бросают, в бизнес не уходят.
– Папа, перестань, – попросила дочь. – Сколько можно?
– А чего мне переставать? – удивился глава семьи. – Зачем пацана от дома отрывать? Частных школ, если деньги девать некуда, и у нас полно!
– Да не в школе дело, папа, – махнула рукой дочь. – Страшно у нас жить стало. Боюсь я за него. Смугленький он у нас, чернявый, и фамилия, сам знаешь, не Иванов.
– Это да, – хмыкнул Петр Максимович. – И даже не Зорькин. А мог бы и деда фамилию носить.
– Моя фамилия ничуть не хуже вашей, – спокойно сказал зять. – Гехтманы при Петре тут обосновались. А потом, на наших улицах давным-давно бьют не по фамилии, как вы знаете...
– Жалко Шурика-то, – вступилась жена. – Как он там один? Маленький еще. Может, через годик бы, через два.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36