– Поправишься – в церковь сходи, свечку поставь. Уберег тебя Господь. А вот ребеночка ты потеряла. Ну, ничего. Молодая. Еще родишь.
Какого ребеночка? Ванечку?
– Где он? Что? – Валюша вскочила на постели, будто ее мощным пинком подбросили снизу.
– А ну лежать! – прикрикнула медсестра. – Капельницу мне не разбей! Чего подхватилась?
– Ванечка, сынок, что с ним?
– Так у тебя есть сынок? Большой? Ну тогда и вообще расстраиваться незачем. С таким токсикозом ты бы все равно ребеночка не доносила.
– Какого ребеночка? – Валюша просто ополоумела от непонимания и тревоги. – У меня только Ванечка...
– Здрасьте! – раскланялась медсестра. – Так ты не знала, что беременная? Когда тебя машина сбила, выкидыш случился. Крови много потеряла. Ну уже все сделали. И почистили, и глюкозы влили, чтоб подпитать. Ты ж чистый Бухенвальд! Давно я таких не видала. И документов нет. Кто, что... даже родным не сообщить.
– А когда меня привезли?
– Когда-когда, утром, а сейчас уж одиннадцатый час доходит. Ночь на дворе. Давай говори телефон. Мужу позвоним, небось с ума сходит.
Медсестра ушла звонить Марье Львовне, а Валюша осталась один на один с невероятной, немыслимой новостью.
Она была беременна? Но... Алик?
«У Алика вообще не может быть детей», – возник в сознании холодный и презрительный голос Аллы Юрьевны.
Валюту прошиб ужас, ледяной, липкий, и тут же, не успев стечь от темени к ногам морозным тяжелым током, он вдруг сменился дикой внезапной радостью, почти восторгом. Ноги – коленки и ступни – еще потряхивало от жуткого озноба, а голова и плечи уже нырнули в обжигающий счастливый жар. Осознание пришло как нестерпимо яркая вспышка, как тысяча молний, осветивших все и сразу.
Она поняла!
Конечно! Как она могла ошибиться и принять за своего Алика то злобное и мерзкое чудовище, явившееся к ней ночью? Разве Алик, ее Алик, мог сделать такое? Нет, это Рустам! Это он снова пришел к ней, истерзал, надругался, как тогда... Был уверен, что она его не узнает. А она узнала! Узнала! Бровь, как гусеница... И оскал. Не человечий – звериный. И ребенок что истязал ее все эти дни и который наконец сегодня так неожиданно и страшно из нее вышел, был ребенком Рустама!
Значит, все правильно. Ванечка, их с Аликом сын, жив и здоров, а этот...
– Спасибо, Господи! – Валюша уткнулась заплаканным счастливым лицом в тощую подушку. – Спасибо, что толкнул меня под машину! Спасибо, что убил во мне этого звереныша... Прости меня, Господи.
– Как ты посмела сюда прийти? – От голоса хозяина такой холод, будто распахнулась дверца громадной морозилки. – Воспользовалась наивностью ребенка? Хотя ты всегда умела пользоваться людской доверчивостью.
– Извини, – выдавливает сухим шепотом Валентина. – Я не знала, что это ты... извини...
– Вон отсюда, – еще одна ледяная волна, – и запомни: я сделаю все, чтобы твой сын получил высшую меру.
– Нет! – Валентина отлепляется от стенки и, путаясь в замках, делает попытку открыть дверь. – Нет!..
– А чего это у нас дом нараспашку? – одновременно с открывающейся дверью в пространство холла вплывает еще один голос. Рука в белой перчатке касается плеча застывшей Валентины, призывая ту посторониться и дать войти. – Гости, что ли?
Алла Юрьевна, в распахнутой белой норковой шубке, внимательно смотрит на незнакомку. И тут же ее холеное, ухоженное лицо будто собирается в кулачок, обозначая все спрятанные за косметикой морщины.
– Что тут делает эта прошмандовка? – спрашивает она, ни к кому конкретно не обращаясь. – Кто ее пустил? Ты? – грозно вопрошает она сына.
– Это ко мне, – лепечет растерянная и испуганная Алка. – А вы что, знакомы? Это же мама Вани...
– Я тебе говорила – проверь! – воздевает белый лайковый палец к потолку Алла Юрьевна. – Интуиция меня не подвела! Один раз не получилось влезть в наш дом, решила другим путем, через своего ублюдка!
Дверь так никто и не потрудился закрыть.
Валентина, ничего не видя и не слыша, опасаясь одного, как бы не грохнуться наземь прямо тут, потому что в голове взрываются черные огненные мины, а ноги влипли в гладкий пол, как в свежий гудрон, на ощупь втыкается в разверстую дверную щель и вываливается на площадку.
– Тварь беспардонная! – слышит она одновременно с громким, как взрыв, хлопком закрывшейся двери.
* * *
Стыров внимательно вчитывался в отчет, Елисеев не менее внимательно следил за реакцией шефа.
– Значит, эта Ватрушева работала в НИИ, – шевелит губами полковник, – потом в школе, потом в лопнувшем ООО. Жила вдвоем с сыном, Иваном Ватрушевым. Значит, после развода Корнилов бывшую семью и фамилии лишил. Грамотно! А в девяносто седьмом, через семь, значит, лет после рождения первенца, эта дамочка вышла замуж и родила дочь Екатерину. Муж, Роман Валеевич Баязитов, погиб в автокатастрофе в 2004 году. Дочь Екатерина учится в 386-й школе, в данный момент находится в Архангельске у тетки, сестры Ватрушевой. Сын, Иван Романович Баязитов, в данный момент под следствием за преступление...
Что?
– Что? – уставился полковник на довольно опустившего глаза заместителя. – Наш скинхед – сын Корнилова?
– Ну не совсем сын, – хмыкнул Елисеев. – Точнее, даже совсем не сын...
– Жалко, – выдохнул Стыров. – Представляешь, какой бы шухер случился, если б... Брошенный в младенчестве сын прокурора города становится хладнокровным скинхедом-убийцей! Санта-Барбары и Марианны с рабыней Изаурой нервно курят в сторонке, подавившись черной завистью. Слушай, а Корнилов в курсе, что Баязитов – тот самый пацан?
– Вы снова не дочитали, – хитро прищурился Елисеев. – Там дальше отчет Трефилова, гляньте.
– Что еще? – Полковник насторожился. – Трефилов-то тут откуда? Это же твой отдел.
– Так сошлось, – туманно сообщил подполковник и снова заговорщически улыбнулся.
– Дочь Корнилова, Алла, выкрав у отца персональный бланк и поставив факсимиле подписи, подделала пропуск и попала к обвиняемому Баязитову? Что за чушь?.. Где дочь Корнилова и где эти скины?.. А? – Стыров отложил бумаги и остро вперился в заместителя: – Шутки шутить изволите?
– Какие шутки, товарищ полковник.. Результат оперативно-розыскной деятельности капитана Трефилова.
– Алла Корнилова состоит в длительных сексуальных отношениях с Иваном Баязитовым? Знакома с лидерами скин-сообщества и неоднократно присутствовала на собраниях организации? Ты соображаешь, что это значит?
– Соображать – твоя вахта, начальник, – шутливо цыкнул зубом Елисеев. – Наше дело маленькое – землю носом рыть.
– Землеройки хреновы! – расплылся в улыбке Стыров. – Передай «кротам» и прочим экскаваторам: премия обеспечена. – Нажал кнопку селектора: – Чайку нам, и покрепче!
* * *
Снег растворился за один день. Еще утром был, прикрывая газонную грязь и тротуарный мусор, а к вечеру истаял, как сахар в чае, оставив лишь кое-где напоминание в виде серых крошечных льдинок. А может, это вовсе и не льдинки, а крупная соль, которой посыпают город, чтоб не скользили ноги... вон ее сколько у решетки над Мойкой!
Мойка? Господи, как ее сюда занесло?
Валентина озирается вокруг. Сияющий огнями Невский, новогодние гирлянды на столбах, в витринах, над проезжей частью. Как в насмешку. Красиво? Она не может ответить на этот вопрос. По ней, так лучше бы сейчас было темно и тихо. Какие гирлянды, какой праздник, если Ванечка... И люди... Чему можно так бездумно радоваться? Хохотать, кричать...
– Замолчите, – сквозь слезы шепчет Валентина. – Неужели вы не понимаете?
И все-таки как она тут оказалась? Зачем?
Вылетев из ненавистного дома, она пошла к метро. Чтобы – домой. Там ждал Бимка, единственный, кто остался от недавней, той, жизни. Ни Ванечки, ни Катюшки – никого. С Бимкой пора погулять, скулит наверное, под дверью. То есть она спешила домой. А вместо метро оказалась тут. Зачем?
Вернуться к дому Зингера и сесть на «Грибканале»? Ближе ничего нет.
Валентина поворачивает назад к метро и вдруг обнаруживает, что уже миновала Невский и перед ней – Дворцовая. Нарядная, как школьный зал для детских утренников, и такая же шумная, будто на дворе день-деньской, а не поздний вечер.
Как тогда, сто лет назад.
На оценку «отлично» в экзаменационной ведомости Валюта любовалась минут сорок, не веря, что отныне она – студентка одного из самых уважаемых ленинградских вузов. И потом, когда шла неведомо куда по широкому Московскому проспекту, и когда свернула на Фонтанку и пошла вдоль реки, лаская радостными пальцами раскисшие от солнца чугунные кружева, и даже часа через два, оказавшись незнамо как на Невском, в паре шагов от Главпочтамта, все еще никак не могла поверить в свое невероятное счастье.
В булочной напротив касс аэрофлота купила связку крошечных «Любительских» сушек, нацепила ее наподобие ожерелья на шею и двинулась дальше на Дворцовую, по пути кроша в кулаке лакомство и с удовольствием хрустя им на весь Ленинград.
Навстречу двигались толпы туристов. Иностранцы в диковинных ярких одеждах, все сплошь в дефицитных модных джинсах, дружелюбно улыбались ей и щелкали фотоаппаратами, восторженно причмокивая.
– Рашен Бьюти! Бель! – слышала она незнакомые слова и, не понимая, что они означают, потому что в их школе учили немецкому, с замиранием сердца догадывалась, что это – комплименты.
Она и впрямь была в тот день дивно хороша: синеглазая, с пылающими щеками, толстой русой косой, доходящей чуть ли не подола короткой модной юбки колокольчиком. Высокая грудь под белой батистовой блузкой, длинные сильные ноги и солнечная счастливая улыбка, которую Валюта, как ни пыталась, не могла убрать с цветущего лица.
Сделав крюк по набережной вокруг Медного Всадника, она вернулась на Главпочтамт и заказала переговоры с Карежмой. Телеграмму решила не отбивать: что объяснишь в нескольких строчках? Да и денег было жалко – родители, отправляя ее в Архангельск, конечно, не рассчитывали на железнодорожный билет в Ленинград.
Ох и шуму было в Карежме, когда там узнали, что Валя Ватрушева с первого раза поступила в Ленинградский институт! Про это рассказал папа, когда приехал в конце августа поглядеть, как устроилась дочка в общежитии да снабдить ее зимними вещами.
Папу поселили за шкафчиком в шестиместной комнате старой общаги, где Валюте выделили место, и все три дня, что он провел в Ленинграде, они ходили по магазинам, чтоб приодеть студентку для жизни и учебы в таком серьезном вузе. В Гостином Дворе, отстояв очередь, купили польский джинсовый костюм – брюки и курточку, во Фрунзенском универмаге чудом достали чехословацкие сапожки, на размер больше, чем надо, зато их можно было носить зимой, натянув теплые носки. Таким образом, выходила экономия: сапоги получились всесезонными. После приобретения нарядного джемпера и тетрадок-ручек отец виновато сказал, что денег больше нет, разве что оставить дочке совсем чуть-чуть на пропитание. Валюша лишь радостно кивнула: такого богатства в одежде, да еще сразу, у нее не было никогда! А питание... Сварила картошки, вон она какая дешевая, капусты квашеной в магазине купила, маслицем постным заправила – вот и еда. Потом-то, когда они с Ванечкой бедствовали, для нее и картошка роскошью стала. Одни серые макароны...
Сколько уже? Одиннадцатый? Поздно... А и торопиться некуда. Только к Бимке. Но он подождет. Он умный и терпеливый, Ванечка его так воспитал. Не может она сейчас идти домой! Не может, и все! Тяжко, так тяжко, хоть голоси, как на похоронах...
Дворцовый мост впереди искрится синими и белыми сполохами. Слева в скверике у Адмиралтейства что-то сверкает, как громадная оплывающая свечка. А, наверное, фонтан. Она про него видела по телевизору. Еще мечтала, как они пойдут туда все вместе – с Ванечкой и с Катюшкой. Бимку, конечно, не возьмут, его в метро не пустят. Да и незачем. Когда вокруг стреляют петарды и полно народу, собака вполне может испугаться. Нет, Ванечка не разрешит Катюшке взять Бимку. Ну и ладно, им и втроем будет хорошо. Погуляют, полюбуются на фонтан, интересно, днем тут так же ярко? Скорее всего. День-то сейчас – часа три от силы, а все остальное – сумерки. Значит, всю красоту увидят.
А как Ванечке теперь гулять с собакой? Одна рука. Если держать за поводок, то карабин не отщелкнуть. Приноровится! Да, Бимка такой послушный, что может вообще без поводка. По команде. Или вместе все станут гулять. Вчетвером. Так даже лучше. Свежего воздуха много не бывает. Сама-то она много ли на улице проводит? И Катюшке хорошо, и Ванечке очень полезно. Как-нибудь привыкнут. Главное, чтоб вместе, рядом. Она и дети.
Со спины Дворцового панорама такая, что дух захватывает. Стрелка переливается огнями, как детский торт в день рожденья. В центре между колонн – большая елка, будто салют пульнули, а он взял да и застыл, не погаснув. Вокруг елки, шатром, мигающие гирлянды. Деревья в блескучей паутине, словно светящиеся облачка от того самого непогасшего салюта на них опустились. И Петропавловку, надо же, как подсветили! Башня то фиолетовая, то желтая, то голубая, будто рисует кто на темном холсте разноцветные сказочные замки... Троицкий мост словно парит над водой. Как и не мост будто, а перелетающие через Неву огненные дуги. Ни разу город так не украшали. А сейчас – на тебе! – нарядили, как назло! И ни Ванечка, ни Катюшка этого не видят. Справедливо?
«Куда иду? Зачем? Чего я там забыла?» Валентина злится сама на себя и все же идет вперед, на Стрелку.
У парапета над Невой – плотная цепочка народа, чуть не половина – милиционеры в серых куртках. Головы у всех опущены вниз, к воде, словно там происходит что-то любопытное. Может, додумались и воду подсветить? Работает же тут летом музыкальный фонтан, наверное, опять что-то придумали.
Валентина подходит к парапету, пристраивается между старшим лейтенантом и майором.
Внизу, на мощеном языке у самой воды, в самом деле полным полно огней. И людей. Праздник?
Люди стоят правильным кругом, разорванным лишь у самой кромки, где картонно сгрудился нерастаявший лед. Стоящие очень похожи – короткие куртки, стриженые затылки. Почти у всех в руках – факелы.
Настоящие, на длинных ручках, кроваво-дымные, яркие. У парня слева алый флаг с раскоряченным белым пауком двойной свастики. Справа – тоже на алом полотнище, только вертикальном, с кистями, – вроде как солнце, со странными, будто переломленными и загнутыми направо лучами. Прямо по центру на толстом шесте немолодой мужик держит темно-красный тяжелый кусок ткани, типа гобелена, с золотым, угрожающе острым трезубцем и золотой же волнистой окантовкой по краю. В центре людского круга – два мужчины, крепкие, плечистые, в нарядных длинных черных рубахах, расшитых золотыми и красными лентами. Один, с бородкой, по всему видно – главный, что-то выкрикивает, его слова повторяются слаженным мужским хором. В промежутках между криками второй, который тоже в рубахе, трубит в какой-то длинный рог. Звук, разносящийся над водой, дик и тосклив, как призыв неведомого крупного зверя, потерявшего стаю.
«Кино снимают, – догадывается Валентина, – вот что... А где же камеры? Наверное, прямо под стенкой, потому и не видно».
– Бог есть все! – зычно восклицает главный.
– Бог есть все, – вторит хор.
– Все есть бог! – возвещает бородатый.
– Все есть бог, – соглашается хор.
– То закон, что явно! – надрываясь, хрипит мужчина.
– ...явно, – отзываются факелы.
– Слава роду!
– Слава роду!
– Перун – Всебог!
Голоса пугающе глухи, словно угрожают кому-то невидимому, лица в отсверках факелов сосредоточены и серьезны, и все это вместе так тревожно и жутко, что Валентина осознает: не кино.
– Что это? – робко спрашивает она у ближнего милиционера.
– Понятия не имею, – равнодушно отзывается он.
– Слава славянам! Вся власть славянам! Вечная власть! – грозно восклицает бородатый, и хор снова слаженно отзывается теми же словами. – Этот венок, пропущенный сквозь священный огонь...
На главном поверх праздничной рубахи уже надета длинная волчья шкура. Оскаленная морда вместо шапки – на голове, хвост почти метет брусчатку. В руках – еловый венок. Бородатый движется внутри круга, и факельщики, каждый по очереди, благоговейно касаются венка свободными руками. Снова какие-то крики – не разобрать, и вот уже венок летит в Неву, шлепается на лед, косо проезжает по нему и оказывается в воде. Вслед за венком в воду летят факелы, прочерчивая дымные дуги на закопченном небе. И снова крики, из которых Валентина понимает лишь два слова – «род» и «слава». Колышется на ветру свастика, надрывается тоскливый рог, шипя и треща, догорают на льду жуткие факелы.
– Недавно верховный иудейский жрец благословил Россию! – осипшим от криков голосом возвещает волчья шкура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Какого ребеночка? Ванечку?
– Где он? Что? – Валюша вскочила на постели, будто ее мощным пинком подбросили снизу.
– А ну лежать! – прикрикнула медсестра. – Капельницу мне не разбей! Чего подхватилась?
– Ванечка, сынок, что с ним?
– Так у тебя есть сынок? Большой? Ну тогда и вообще расстраиваться незачем. С таким токсикозом ты бы все равно ребеночка не доносила.
– Какого ребеночка? – Валюша просто ополоумела от непонимания и тревоги. – У меня только Ванечка...
– Здрасьте! – раскланялась медсестра. – Так ты не знала, что беременная? Когда тебя машина сбила, выкидыш случился. Крови много потеряла. Ну уже все сделали. И почистили, и глюкозы влили, чтоб подпитать. Ты ж чистый Бухенвальд! Давно я таких не видала. И документов нет. Кто, что... даже родным не сообщить.
– А когда меня привезли?
– Когда-когда, утром, а сейчас уж одиннадцатый час доходит. Ночь на дворе. Давай говори телефон. Мужу позвоним, небось с ума сходит.
Медсестра ушла звонить Марье Львовне, а Валюша осталась один на один с невероятной, немыслимой новостью.
Она была беременна? Но... Алик?
«У Алика вообще не может быть детей», – возник в сознании холодный и презрительный голос Аллы Юрьевны.
Валюту прошиб ужас, ледяной, липкий, и тут же, не успев стечь от темени к ногам морозным тяжелым током, он вдруг сменился дикой внезапной радостью, почти восторгом. Ноги – коленки и ступни – еще потряхивало от жуткого озноба, а голова и плечи уже нырнули в обжигающий счастливый жар. Осознание пришло как нестерпимо яркая вспышка, как тысяча молний, осветивших все и сразу.
Она поняла!
Конечно! Как она могла ошибиться и принять за своего Алика то злобное и мерзкое чудовище, явившееся к ней ночью? Разве Алик, ее Алик, мог сделать такое? Нет, это Рустам! Это он снова пришел к ней, истерзал, надругался, как тогда... Был уверен, что она его не узнает. А она узнала! Узнала! Бровь, как гусеница... И оскал. Не человечий – звериный. И ребенок что истязал ее все эти дни и который наконец сегодня так неожиданно и страшно из нее вышел, был ребенком Рустама!
Значит, все правильно. Ванечка, их с Аликом сын, жив и здоров, а этот...
– Спасибо, Господи! – Валюша уткнулась заплаканным счастливым лицом в тощую подушку. – Спасибо, что толкнул меня под машину! Спасибо, что убил во мне этого звереныша... Прости меня, Господи.
– Как ты посмела сюда прийти? – От голоса хозяина такой холод, будто распахнулась дверца громадной морозилки. – Воспользовалась наивностью ребенка? Хотя ты всегда умела пользоваться людской доверчивостью.
– Извини, – выдавливает сухим шепотом Валентина. – Я не знала, что это ты... извини...
– Вон отсюда, – еще одна ледяная волна, – и запомни: я сделаю все, чтобы твой сын получил высшую меру.
– Нет! – Валентина отлепляется от стенки и, путаясь в замках, делает попытку открыть дверь. – Нет!..
– А чего это у нас дом нараспашку? – одновременно с открывающейся дверью в пространство холла вплывает еще один голос. Рука в белой перчатке касается плеча застывшей Валентины, призывая ту посторониться и дать войти. – Гости, что ли?
Алла Юрьевна, в распахнутой белой норковой шубке, внимательно смотрит на незнакомку. И тут же ее холеное, ухоженное лицо будто собирается в кулачок, обозначая все спрятанные за косметикой морщины.
– Что тут делает эта прошмандовка? – спрашивает она, ни к кому конкретно не обращаясь. – Кто ее пустил? Ты? – грозно вопрошает она сына.
– Это ко мне, – лепечет растерянная и испуганная Алка. – А вы что, знакомы? Это же мама Вани...
– Я тебе говорила – проверь! – воздевает белый лайковый палец к потолку Алла Юрьевна. – Интуиция меня не подвела! Один раз не получилось влезть в наш дом, решила другим путем, через своего ублюдка!
Дверь так никто и не потрудился закрыть.
Валентина, ничего не видя и не слыша, опасаясь одного, как бы не грохнуться наземь прямо тут, потому что в голове взрываются черные огненные мины, а ноги влипли в гладкий пол, как в свежий гудрон, на ощупь втыкается в разверстую дверную щель и вываливается на площадку.
– Тварь беспардонная! – слышит она одновременно с громким, как взрыв, хлопком закрывшейся двери.
* * *
Стыров внимательно вчитывался в отчет, Елисеев не менее внимательно следил за реакцией шефа.
– Значит, эта Ватрушева работала в НИИ, – шевелит губами полковник, – потом в школе, потом в лопнувшем ООО. Жила вдвоем с сыном, Иваном Ватрушевым. Значит, после развода Корнилов бывшую семью и фамилии лишил. Грамотно! А в девяносто седьмом, через семь, значит, лет после рождения первенца, эта дамочка вышла замуж и родила дочь Екатерину. Муж, Роман Валеевич Баязитов, погиб в автокатастрофе в 2004 году. Дочь Екатерина учится в 386-й школе, в данный момент находится в Архангельске у тетки, сестры Ватрушевой. Сын, Иван Романович Баязитов, в данный момент под следствием за преступление...
Что?
– Что? – уставился полковник на довольно опустившего глаза заместителя. – Наш скинхед – сын Корнилова?
– Ну не совсем сын, – хмыкнул Елисеев. – Точнее, даже совсем не сын...
– Жалко, – выдохнул Стыров. – Представляешь, какой бы шухер случился, если б... Брошенный в младенчестве сын прокурора города становится хладнокровным скинхедом-убийцей! Санта-Барбары и Марианны с рабыней Изаурой нервно курят в сторонке, подавившись черной завистью. Слушай, а Корнилов в курсе, что Баязитов – тот самый пацан?
– Вы снова не дочитали, – хитро прищурился Елисеев. – Там дальше отчет Трефилова, гляньте.
– Что еще? – Полковник насторожился. – Трефилов-то тут откуда? Это же твой отдел.
– Так сошлось, – туманно сообщил подполковник и снова заговорщически улыбнулся.
– Дочь Корнилова, Алла, выкрав у отца персональный бланк и поставив факсимиле подписи, подделала пропуск и попала к обвиняемому Баязитову? Что за чушь?.. Где дочь Корнилова и где эти скины?.. А? – Стыров отложил бумаги и остро вперился в заместителя: – Шутки шутить изволите?
– Какие шутки, товарищ полковник.. Результат оперативно-розыскной деятельности капитана Трефилова.
– Алла Корнилова состоит в длительных сексуальных отношениях с Иваном Баязитовым? Знакома с лидерами скин-сообщества и неоднократно присутствовала на собраниях организации? Ты соображаешь, что это значит?
– Соображать – твоя вахта, начальник, – шутливо цыкнул зубом Елисеев. – Наше дело маленькое – землю носом рыть.
– Землеройки хреновы! – расплылся в улыбке Стыров. – Передай «кротам» и прочим экскаваторам: премия обеспечена. – Нажал кнопку селектора: – Чайку нам, и покрепче!
* * *
Снег растворился за один день. Еще утром был, прикрывая газонную грязь и тротуарный мусор, а к вечеру истаял, как сахар в чае, оставив лишь кое-где напоминание в виде серых крошечных льдинок. А может, это вовсе и не льдинки, а крупная соль, которой посыпают город, чтоб не скользили ноги... вон ее сколько у решетки над Мойкой!
Мойка? Господи, как ее сюда занесло?
Валентина озирается вокруг. Сияющий огнями Невский, новогодние гирлянды на столбах, в витринах, над проезжей частью. Как в насмешку. Красиво? Она не может ответить на этот вопрос. По ней, так лучше бы сейчас было темно и тихо. Какие гирлянды, какой праздник, если Ванечка... И люди... Чему можно так бездумно радоваться? Хохотать, кричать...
– Замолчите, – сквозь слезы шепчет Валентина. – Неужели вы не понимаете?
И все-таки как она тут оказалась? Зачем?
Вылетев из ненавистного дома, она пошла к метро. Чтобы – домой. Там ждал Бимка, единственный, кто остался от недавней, той, жизни. Ни Ванечки, ни Катюшки – никого. С Бимкой пора погулять, скулит наверное, под дверью. То есть она спешила домой. А вместо метро оказалась тут. Зачем?
Вернуться к дому Зингера и сесть на «Грибканале»? Ближе ничего нет.
Валентина поворачивает назад к метро и вдруг обнаруживает, что уже миновала Невский и перед ней – Дворцовая. Нарядная, как школьный зал для детских утренников, и такая же шумная, будто на дворе день-деньской, а не поздний вечер.
Как тогда, сто лет назад.
На оценку «отлично» в экзаменационной ведомости Валюта любовалась минут сорок, не веря, что отныне она – студентка одного из самых уважаемых ленинградских вузов. И потом, когда шла неведомо куда по широкому Московскому проспекту, и когда свернула на Фонтанку и пошла вдоль реки, лаская радостными пальцами раскисшие от солнца чугунные кружева, и даже часа через два, оказавшись незнамо как на Невском, в паре шагов от Главпочтамта, все еще никак не могла поверить в свое невероятное счастье.
В булочной напротив касс аэрофлота купила связку крошечных «Любительских» сушек, нацепила ее наподобие ожерелья на шею и двинулась дальше на Дворцовую, по пути кроша в кулаке лакомство и с удовольствием хрустя им на весь Ленинград.
Навстречу двигались толпы туристов. Иностранцы в диковинных ярких одеждах, все сплошь в дефицитных модных джинсах, дружелюбно улыбались ей и щелкали фотоаппаратами, восторженно причмокивая.
– Рашен Бьюти! Бель! – слышала она незнакомые слова и, не понимая, что они означают, потому что в их школе учили немецкому, с замиранием сердца догадывалась, что это – комплименты.
Она и впрямь была в тот день дивно хороша: синеглазая, с пылающими щеками, толстой русой косой, доходящей чуть ли не подола короткой модной юбки колокольчиком. Высокая грудь под белой батистовой блузкой, длинные сильные ноги и солнечная счастливая улыбка, которую Валюта, как ни пыталась, не могла убрать с цветущего лица.
Сделав крюк по набережной вокруг Медного Всадника, она вернулась на Главпочтамт и заказала переговоры с Карежмой. Телеграмму решила не отбивать: что объяснишь в нескольких строчках? Да и денег было жалко – родители, отправляя ее в Архангельск, конечно, не рассчитывали на железнодорожный билет в Ленинград.
Ох и шуму было в Карежме, когда там узнали, что Валя Ватрушева с первого раза поступила в Ленинградский институт! Про это рассказал папа, когда приехал в конце августа поглядеть, как устроилась дочка в общежитии да снабдить ее зимними вещами.
Папу поселили за шкафчиком в шестиместной комнате старой общаги, где Валюте выделили место, и все три дня, что он провел в Ленинграде, они ходили по магазинам, чтоб приодеть студентку для жизни и учебы в таком серьезном вузе. В Гостином Дворе, отстояв очередь, купили польский джинсовый костюм – брюки и курточку, во Фрунзенском универмаге чудом достали чехословацкие сапожки, на размер больше, чем надо, зато их можно было носить зимой, натянув теплые носки. Таким образом, выходила экономия: сапоги получились всесезонными. После приобретения нарядного джемпера и тетрадок-ручек отец виновато сказал, что денег больше нет, разве что оставить дочке совсем чуть-чуть на пропитание. Валюша лишь радостно кивнула: такого богатства в одежде, да еще сразу, у нее не было никогда! А питание... Сварила картошки, вон она какая дешевая, капусты квашеной в магазине купила, маслицем постным заправила – вот и еда. Потом-то, когда они с Ванечкой бедствовали, для нее и картошка роскошью стала. Одни серые макароны...
Сколько уже? Одиннадцатый? Поздно... А и торопиться некуда. Только к Бимке. Но он подождет. Он умный и терпеливый, Ванечка его так воспитал. Не может она сейчас идти домой! Не может, и все! Тяжко, так тяжко, хоть голоси, как на похоронах...
Дворцовый мост впереди искрится синими и белыми сполохами. Слева в скверике у Адмиралтейства что-то сверкает, как громадная оплывающая свечка. А, наверное, фонтан. Она про него видела по телевизору. Еще мечтала, как они пойдут туда все вместе – с Ванечкой и с Катюшкой. Бимку, конечно, не возьмут, его в метро не пустят. Да и незачем. Когда вокруг стреляют петарды и полно народу, собака вполне может испугаться. Нет, Ванечка не разрешит Катюшке взять Бимку. Ну и ладно, им и втроем будет хорошо. Погуляют, полюбуются на фонтан, интересно, днем тут так же ярко? Скорее всего. День-то сейчас – часа три от силы, а все остальное – сумерки. Значит, всю красоту увидят.
А как Ванечке теперь гулять с собакой? Одна рука. Если держать за поводок, то карабин не отщелкнуть. Приноровится! Да, Бимка такой послушный, что может вообще без поводка. По команде. Или вместе все станут гулять. Вчетвером. Так даже лучше. Свежего воздуха много не бывает. Сама-то она много ли на улице проводит? И Катюшке хорошо, и Ванечке очень полезно. Как-нибудь привыкнут. Главное, чтоб вместе, рядом. Она и дети.
Со спины Дворцового панорама такая, что дух захватывает. Стрелка переливается огнями, как детский торт в день рожденья. В центре между колонн – большая елка, будто салют пульнули, а он взял да и застыл, не погаснув. Вокруг елки, шатром, мигающие гирлянды. Деревья в блескучей паутине, словно светящиеся облачка от того самого непогасшего салюта на них опустились. И Петропавловку, надо же, как подсветили! Башня то фиолетовая, то желтая, то голубая, будто рисует кто на темном холсте разноцветные сказочные замки... Троицкий мост словно парит над водой. Как и не мост будто, а перелетающие через Неву огненные дуги. Ни разу город так не украшали. А сейчас – на тебе! – нарядили, как назло! И ни Ванечка, ни Катюшка этого не видят. Справедливо?
«Куда иду? Зачем? Чего я там забыла?» Валентина злится сама на себя и все же идет вперед, на Стрелку.
У парапета над Невой – плотная цепочка народа, чуть не половина – милиционеры в серых куртках. Головы у всех опущены вниз, к воде, словно там происходит что-то любопытное. Может, додумались и воду подсветить? Работает же тут летом музыкальный фонтан, наверное, опять что-то придумали.
Валентина подходит к парапету, пристраивается между старшим лейтенантом и майором.
Внизу, на мощеном языке у самой воды, в самом деле полным полно огней. И людей. Праздник?
Люди стоят правильным кругом, разорванным лишь у самой кромки, где картонно сгрудился нерастаявший лед. Стоящие очень похожи – короткие куртки, стриженые затылки. Почти у всех в руках – факелы.
Настоящие, на длинных ручках, кроваво-дымные, яркие. У парня слева алый флаг с раскоряченным белым пауком двойной свастики. Справа – тоже на алом полотнище, только вертикальном, с кистями, – вроде как солнце, со странными, будто переломленными и загнутыми направо лучами. Прямо по центру на толстом шесте немолодой мужик держит темно-красный тяжелый кусок ткани, типа гобелена, с золотым, угрожающе острым трезубцем и золотой же волнистой окантовкой по краю. В центре людского круга – два мужчины, крепкие, плечистые, в нарядных длинных черных рубахах, расшитых золотыми и красными лентами. Один, с бородкой, по всему видно – главный, что-то выкрикивает, его слова повторяются слаженным мужским хором. В промежутках между криками второй, который тоже в рубахе, трубит в какой-то длинный рог. Звук, разносящийся над водой, дик и тосклив, как призыв неведомого крупного зверя, потерявшего стаю.
«Кино снимают, – догадывается Валентина, – вот что... А где же камеры? Наверное, прямо под стенкой, потому и не видно».
– Бог есть все! – зычно восклицает главный.
– Бог есть все, – вторит хор.
– Все есть бог! – возвещает бородатый.
– Все есть бог, – соглашается хор.
– То закон, что явно! – надрываясь, хрипит мужчина.
– ...явно, – отзываются факелы.
– Слава роду!
– Слава роду!
– Перун – Всебог!
Голоса пугающе глухи, словно угрожают кому-то невидимому, лица в отсверках факелов сосредоточены и серьезны, и все это вместе так тревожно и жутко, что Валентина осознает: не кино.
– Что это? – робко спрашивает она у ближнего милиционера.
– Понятия не имею, – равнодушно отзывается он.
– Слава славянам! Вся власть славянам! Вечная власть! – грозно восклицает бородатый, и хор снова слаженно отзывается теми же словами. – Этот венок, пропущенный сквозь священный огонь...
На главном поверх праздничной рубахи уже надета длинная волчья шкура. Оскаленная морда вместо шапки – на голове, хвост почти метет брусчатку. В руках – еловый венок. Бородатый движется внутри круга, и факельщики, каждый по очереди, благоговейно касаются венка свободными руками. Снова какие-то крики – не разобрать, и вот уже венок летит в Неву, шлепается на лед, косо проезжает по нему и оказывается в воде. Вслед за венком в воду летят факелы, прочерчивая дымные дуги на закопченном небе. И снова крики, из которых Валентина понимает лишь два слова – «род» и «слава». Колышется на ветру свастика, надрывается тоскливый рог, шипя и треща, догорают на льду жуткие факелы.
– Недавно верховный иудейский жрец благословил Россию! – осипшим от криков голосом возвещает волчья шкура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36