– А остальные?
– А остальные, типа, на твой крик прибежали. Да уже поздно было. Про тебя уже все организации знают. Предок говорит, что власти реально боятся, как это... – девушка чешет короткий ежик, – националистических погромов. Типа, наши пойдут за тебя чуркам мстить, а чурки за своих наших убивать станут. Представляешь, чё начнется! Прикольно!
Ваня смотрит на Алкино красивое и возбужденное лицо. Это лицо очень кайфово целовать, засасывая сладкие губы, шевеля языком ресницы. А когда он сверху, а Алка под ним, ее кожа покрывается мелкими, как бисер, из которого Катюшка делает браслеты, капельками пота. И если их слизывать языком, то во рту становится горьковато-солено.
Странно, но все эти воспоминания сейчас Ваню нисколько не трогают. Наверно, потому что температура.
– Слушай, Ванька, – девушка наклоняется совсем низко, чуть ли не к губам, – а тебе кроме руки ничего не отрезали?
Глаза у подружки хитрые-хитрые и очень сладкие. Ваня хорошо знает этот взгляд. Он появляется у нее, когда ей сильно охота секса. Тогда Алке все равно, где они находятся. Поначалу Ваню это немного смущало. Он даже думал иногда, что Алка, наверное, проститутка, раз готова всегда и сколько угодно, но потом понял, что она только с ним, и стал ужасно гордиться. Потому что, как парни говорят, в сексе все зависит от мужчины. А он, Ваня, мужчина, что надо.
Алкина рука оказывается у Вани на животе и начинает медленно сползать вниз.
– Слушай, я никогда не трахалась в больнице, – шепчет девчонка, – и с безруким. Как думаешь, никто не зайдет?
Черные Алкины ногти на белой простыне – как расползающиеся божьи коровки...
– Давай, а? – Она дышит горячо и влажно. – Во, блин! Они тебе во вторую руку капельницу воткнули! Ты, типа, вообще без рук! А ты меня хочешь?
Пока Ваня соображает, что ответить, ответ обнаруживается сам. Верный «ванька-встанька», почуяв знакомые касания, восстает в одно мгновение. Гордо и мощно.
– Ох, ты! – выдыхает восхищение Алка. – Щас кончу! Он у тебя, по-моему, еще больше стал.
Прямо сквозь простыню Алка хватает Ванин член и начинает ритмично и умело сжимать. Второй рукой подружка елозит у себя между ног.
Волны желания, острого, горячего, конвульсиями проходят по Ваниному телу, подкидывая его на кровати.
– Во, блин, а этот чурка беспонтовый сказал, что тебе плохо! – Алка не прекращает движений, глаза ее затуманены, рот полуоткрыт, на носу – капельки пота. – Да ты сейчас бы меня вусмерть затрахал, да Вань? Ты же у нас теперь герой! А говорят, в тюрьме для свиданий отдельную комнату дают, чтоб сексануться... Прикинь, в тюрьме, на нарах... Круто! Девки от зависти двинутся!
Ване все равно! Тюрьма не тюрьма, больница не больница... Когда рядом Алка, когда все вот так кружится, когда охота рычать, потому что кайф...
– Еще! Давай! – просит Ваня.
Жарко. В голове светло-светло и нарастает шум, и нет больше сил терпеть этот восторг, эту радость и этот полет!
Ваня вскидывается, чтоб обнять подружку и в последний, самый сладкий миг впиться в ее губы.
Вспухающий красный шар в голове. Взрыв.
Какой-то металлический звон... Чей-то крик. Или стон. Его? Алкин?
Хлопок двери, топот ног...
Издалека, снова сверху, сквозь белесый туман, Ваня смотрит вниз.
Внизу на кровати безжизненное тело, белое, белее простыни, лицо. От глаз по крыльям носа быстро растекается синева. Яркие красные пятна на забинтованной руке. Рука странно короткая, словно не доросла до положенного размера. Рядом с кроватью на полу циркулем раскорячилась металлическая штанга капельницы. Алка, вжавшаяся в стену, испуганная, маленькая. Кулачки прижаты к щекам, глаза – два черных пустых провала.
– Он умер?
– Уходите, девушка, – бросает через плечо медсестра.
– В реанимацию! – приказывает доктор-абхаз. – Быстро!
* * *
Гости в особняк никогда не попадали через парадное затрапезное крылечко. Гостям полагался совершенно другой путь. Сначала они входили в сверкающий мрамором и светильниками вестибюль банка, что располагался на ухоженной аристократической улочке. От двери, не доходя до милицейского поста, сворачивали направо и попадали в светлый длинный коридор. По этому коридору их вели, забавляя приятной беседой, несколько раз приходилось сворачивать то вправо, то влево, повинуясь изгибам переходов, а потом – еще одна дверь, ровно такая же, как и все остальные, и еще один коридорчик, поменьше и потемнее. Окон по пути не попадалось вовсе, да и откуда? Окна случаются в кабинетах, это всякому ясно. Пара ступенек вниз, столько же вверх, и наконец сопровождающий говорит: пришли.
Обычное офисное помещение – несколько столов, компьютеры, телефоны. Окна задраены плотными жалюзи, поэтому куда именно выходят – ни в жизнь не догадаться, да и кому это надо? Даже если бы кто-то вдруг решил определиться на местности и, презрев приличия, раздвинул бы пластиковые полоски штор, то уткнулся бы в серую щербатую стену, покоцанный угол дома и еще одну стену. Все. Ни щелочки, ни просвета, которые бы хоть намекнули, куда окошко выходит...
Вообще-то гости в особняке – редкость. Приходят сюда они в исключительных случаях, когда лично Стыров хочет пообщаться с кем-нибудь из «контингента». Для всех остальных встреч, как и положено, существуют служебные квартиры.
– Проходи, Колун, не стесняйся! – Трефилов проталкивает в дверь могучего рослого парня. – Раздевайся, у нас тепло, чаю налить?
– К делу! – коротко бросает гость и таким же коротким движением сбрасывает с плеч куртку, открывая мощные руки, на которых поверх черно-красной татуировки корявятся свежие, еще не зажившие шрамы.
– О! Колун! – присвистывает Трефилов. – Откуда раны? Свежак?
Путятя свой, Путяте сказать можно:
– Помахались немного. Черный такой настырный попался! Я ему в бубен, а у него нож. Пришлось свой достать.
– Ладно, Колун. Вот продюсер, – Трефилов показывает на скромно молчащего за столом Стырова. – Посмотрел твое творчество, заинтересовался. Хочет на Западе продвигать. Новые шедевры принес?
– А то, – довольно кивает Колун, протягивая сидишку.
Вместе с первыми аккордами тревожной музыки на экране появляется знаменитая решетка Летнего сада, голубое сверкание Невы с солнечными зайчиками. По набережной идет девушка. Навстречу – группа кавказцев. Девушку окружают, жадные грязные руки тянутся к стройному телу, на омерзительно небритых лицах – похоть и злость. Девушка кричит, с нее срывают блузку. Откуда ни возьмись в кадр врывается группа скинов. Они разбрасывают в стороны насильников, начинают бить их ногами. Кавказцы орут, прикрывают руками головы, но бесполезно. Брызги крови на парапете, на одежде, на жалких испуганных лицах. Один из скинов берет за руку плачущую девушку и уходит с ней по набережной в лучах заходящего солнца. Видимо, прямиком в светлое будущее. На бесстрастном граните корчатся в предсмертных судорогах окровавленные тела. Мстители покидают поле брани, обнявшись, не оглядываясь. «Мы за русский порядок, мы за белых людей!» – торжествующе голосит закадровый пиит.
– Здорово! – восхищенно выдыхает Путятя. – Растешь, Колун! Просто Леня Рифеншталь!
– Что за жид? – настораживается гость.
– Лучший кинорежиссер Третьего рейха, – поясняет Трефилов.
– А... – расслабляется Колун. – Вот еще из нового... Стыров внимательно смотрит на экран. Хотя и так ясно, что он там увидит: заурядное махалово. На улице, в электричке, на рынке. Сюжеты Колуна оригинальностью не отличаются: гнусные кавказцы, таджики или китайцы, бритоголовые парни. Кровь. Колун у скинов авторитет. Снятые на видео документальные свидетельства акций товарищи по борьбе шлют ему со всей страны. Он отсматривает, монтирует, озвучивает. То есть создает художественную летопись русского расизма, которая потом расходится по организациям.
– Самый последний фильм, – сообщает Колун. – Чисто художественная лента.
Среди светлых берез и глазастых ромашек на уютной полянке установлена виселица. Люди в белых ку-клукс-клановских балахонах подводят к ней скрюченную фигуру с мешком на голове. На груди приговоренного висит табличка «Я продавал наркотики русским детям». Балахоны ставят наркодельца на табуретку, общее «Хайль!», и вот уже мертвое тело устрашающе колышется в петле.
Суровые ребята перерубают веревку, сдергивают мешок. Во весь экран страшное азиатское лицо с вываленным языком. Хрясь! Топор перерубает лицо пополам, еще несколько точных взмахов, и разрубленный на куски казненный отправляется в жарко пылающий костер.
Сквозь прорези балахонов – сверкающие благородной ненавистью глаза.
«Не позволим черным тварям топтать русскую землю!» – говорит один.
«Вступай с нами на тропу священной войны против веротерпимости, толерантности и мультирассовости!» – четко выделяя каждое слово, призывает второй.
– Ну? – Колун просто раздут от гордости.
– Гениально! – хлопает в ладоши Трефилов. Стыров, выражая всем свои видом абсолютное восхищение, что-то быстро говорит Трефилову по-английски.
– Он спрашивает – какой национальности хачик?
– Кто к нам наркоту везет? – покровительственно спрашивает Колун. – Узбеки, таджики – азиаты, короче. Ну и черножопые.
– Он говорит, что этот похож на казаха...
– Может, и казах. Какая разница? Их всех мочить надо.
– Казаха надо убрать, – с сильным акцентом произносит Стыров. – Нельзя.
– Почему? – недоумевает Колун.
– Политика! – поднимает вверх палец просвещенный Путятя. – У них на казахов свои виды. Космос там, нефть...
– А! – понимающе кивает Колун. – На кого поменять-то? На таджика? Или на чеченца?
– Сам решай, ты же автор. На азера можно. Или дага.
– Нет базара, – соглашается Колун. – А деньги?
– Принесешь – получишь, – спокойно улыбается Трефилов. – Ты же меня знаешь!
* * *
Ване хорошо и спокойно. У него ничего не болит. Он ничего не чувствует. Если бы не этот свет, что бьет прямо в глаза, было бы совсем замечательно. Надо бы отвернуться, но даже на это нет сил.
Он знает почему. После секса у него всегда бывает так. Неохота ни шевелиться, ни думать. Ловить бы и ловить кайф всем телом, оно становится легким, как из воздуха, даже звонким. Все-таки секс – это лучшее, что есть на свете. Особенно с Алкой. Если б она пришла раньше, то он бы уже выздоровел. Потому что даже после одного раза уже ничего не болит. Только хочется спать. Кто-то из парней говорил, что индийские йоги все болезни лечат сексом. Или не йоги, а китайцы?
Ваня улыбается. Ему хорошо. Он вспоминает Алку.
В баре накурено и душно. И очень громко играет музыка. Так громко, что надо орать друг другу в ухо, если хочешь что-то сказать. Поэтому лучше молчать. Ваня и молчит. Потягивает безалкогольное пиво и молчит. Рим тоже молчит. Он ждет какого-то Костыля, с которым хочет познакомить Ваню. Только Костыль может разрешить Ване прийти в организацию. Рекомендации Рима, конечно, дорогого стоят. Но главный у них – Костыль. Поэтому Ваня немного робеет. Самую малость. Он представляет себе Костыля огромным громилой с лысым черепом и стальными глазами. Костыль должен понять, что Ваня – серьезный пацан и его можно взять в организацию.
В этом баре Ваня впервые. Рим тоже. Он сказал, что Костыль для конспирации, менты ведь висят на хвосте, все время назначает встречи в разных местах.
Они сидят уже довольно долго, Ваня вполне успел изучить местную публику. Бар – так себе. Тусклый. Дешевый. Из тех, где самый ходовой напиток пиво, разбавленное водкой. Сам Ваня не пьет вообще. Во-первых, спортивный режим. А во-вторых, Рим сказал, что в организации сухой закон. Это Ване нравится. Ему до печенок надоели дворовые друзья, смысл жизни которых надраться дешевого пива и перепихнуться в подвале с какой-нибудь телкой.
С девчонками у Вани еще не было ни разу, хотя они постоянно строят ему глазки. Ваня, высокий, спортивный, светловолосый и темноглазый, считается во дворе красавчиком. Поэтому девки липнут. А он – нет. Глядя на нечесаных, постоянно смолящих сигареты и ругающихся матом дворовых подружек, Ваня плохо себе представляет, как это он будет с кем-то из них целоваться. Противно же после сигарет! А ведь целоваться надо обязательно? Ваня знает, что непременно встретит девчонку, похожую на Катюшку, такую же трогательную и добрую, и они, взявшись за руки, пойдут гулять по парку. И там, на скамеечке, Ваня ее обнимет и поцелует.
Он так ясно себе это представлял, так хорошо видел эту будущую невесту, что одного взгляда на встреченных девчонок хватало, чтобы моментально понять: не то. Сказать по-честному, он не сильно-то и страдал. Так, иногда, ночами, когда просыпался на мокрой простыне после каких-то бессвязных цветных снов. Но и тут был свой рецепт. Тренер научил: под холодный душ, чтоб сердце зашлось, и тут же, не включая теплую воду, в постель. Тогда, согреваясь под одеялом, параллельно засыпаешь. Крепко и без всяких глупостей. До будильника.
– Не торопитесь с бабами, – учил тренер. – Ваше от вас не уйдет! Бабы забирают у мужика силу. Поэтому – сначала тренировки. А уж потом, если кураж останется, можно и на бабу вскарабкаться.
Ване тренеру верит потому и не торопится. Гораздо больше, чем целоваться, ему охота попасть в компанию настоящих сильных мужчин, чтоб быть равным среди равных, завести верных друзей, как мушкетеры один за всех, все за одного. И найти какое-нибудь стоящее мужское дело. Какое именно – Ваня пока не знает, но то, о чем рассказал новый знакомец – Рим, Ване очень нравится. Бороться за свой народ, свою родину – это же и есть работа для истинных мужиков!
Костыль появился неожиданно. Или просто Ваня замечтался? Из клубов дыма у барной стойки вышел прямо к их столику небольшого роста парень, лет, как Ваня прикинул, двадцати пяти – двадцати восьми, короче, до тридцатника, в изрешеченной молниями кожаной косухе, кожаных же брюках, заправленных в высокие сапоги с белыми шнурками. Самый центр темечка на гладком, до блеска выскобленном черепе пересекали две вытатуированные молнии. Татуировками пестрели и выглядывающие из обшлагов куртки кисти. На одной – синие буквы «White Power», на другой – красная, будто обведенная кровью, свастика.
– Ну что, солдаты расовой войны, – присел к ним Костыль, – пивком балуемся?
– Безалкогольное, – объяснил Рим, – чтоб из толпы не выделяться.
– Дело, – одобрил Костыль. – Я тут новое сочинение Гастелло принес, хотите почитать?
– Спрашиваешь! – оживился Рим.
Стало много кавказцев,
Поднял голову негр,
Но за улицы наши,
За девчат с дискотек,
Против негра и турка
Да за русский народ
Встал не мент и не урка,
Не префект-«патриот»...
Ваня едва разбирает в тусклом свете печатные строчки. Костыль внимательно наблюдает за его реакцией.
Стихи Ване нравятся. В них чувствуются сила и какая-то стальная злость. Короче, не письмо Татьяны к Онегину!
Черный «бомбер», злой ветер,
Бритый лоб, камуфляж.
Здесь не будет мечети —
Будет русский пейзаж!
Перебить без пощады
Всех кавказских чертей!
Мы за русский порядок —
Ради наших детей!
– Мощно! – цокает языком Рим. – Надо ребятам раздать, копий наделать.
– Уже, – кивает Костыль и протягивает пачку листков. – Держи. На днях сидишку занесу. С музыкой.
– Так это песня? – еще больше радуется Рим.
– Сказал же, Гастелло автор! – И Костыль поворачивается к Ване, как к своему: – Рок-группа «Террор», слыхал, наверно? Наши!
Ни про «Террор», ни про Гастелло Ваня никогда не слышал, ну не признаваться же! Он энергично трясет головой.
– Здесь не будет мечети, будет русский пейзаж! – повторяет он вслух особо понравившиеся строчки.
– Запомнил уже? Молоток! – хвалит Костыль. – Нам головастые нужны.
В этот момент в облака табачного дыма ввинчивается визгливый женский крик, и от входа к барной стойке, топоча и матерясь, проносятся две девицы. Длинноволосые блондинки, в коротких курточках и высоких сапогах под узенькими полосками джинсы, что, должно быть, символизируют юбки.
– Прикинь, – громко возвещает одна бармену, – чурки за нами гонятся! У вас тут как, спокойно?
– На Сенной пристали, – так же возбужденно поддерживает вторая, – мы от них, они – за нами! Я споткнулась, каблук сломала, так они меня чуть на тротуаре не трахнули. Хорошо, вашу дверь увидели! Плесни чего-нибудь успокоиться.
– Во, – кивает на девиц внимательно вслушивающийся в разговор Костыль, – видали? Совсем оборзели! Девок наших прямо на улицах насилуют! А ты говоришь, – укоризненно взглянул он на Ваню, хотя тот ни слова не проронил.
Девицы усаживаются на высокие стулья у стойки. Одна из них тут же стягивает сапог, рассматривая сломанный каблук.
– Чего налить? – хмуро осведомляется бармен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36