Наталья Георгиевна Нечаева
Скинхед
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В подвале было влажно, смрадно и очень жарко. Жар шел отовсюду: от перекаленных ржавых труб, обмотанных замурзанным разлохмаченным войлоком, грязного мокрого пола, где парили лужицы сочащейся из батарей мутной воды, липких бородавчатых стен и даже старого раздолбанного дивана, который испускал волны горячей тошнотворной вони, забивая рот смесью запахов мочи, пива и спермы. И все же главным источником этой изнуряющей дурманом жары были не трубы, стены или диван. Нечто, исполняющее роль адской перекаленной сковородки, пыточно поджаривающей тело, было где-то близко, рядом, только вот понять или увидеть, что или кто порождает этот смертельный непереносимый жар, никак не удавалось.
Ваня мучительно пытался сообразить, откуда так немилосердно печет, наконец уловил – солнце! – и теперь все норовил спрятаться от него, низкого, горячего, неведомо как зарулившего этой стылой ноябрьской порой в его тайное пристанище. Однако мерзкое светило, словно бы разгадав его намерения, нарочно падало ниц и мгновенно превращалось в жгучий громадный костер, который закольцовывал беспомощное тело в обжигающую раскаленную пружину. И кольца этой пружины все сжимались и сжимались, обугливая до самых костей руки, ноги, голову, особенным смертельным захватом собираясь на горле, чтоб окончательно перекрыть ток хоть и смрадного, хоть и дымно-горячего, но все же – воздуха.
Рим все не шел и не шел. Корчась, будто догорающая головешка, в жестких языках пламени, посекундно умирая и воскресая, Ваня никак не мог уследить за временем, да и не пытался. Просто совершенно точно знал: Рима нет давно. Так давно, что сто раз можно было бы купить и воды, и еды, и аспирина. Хотя зачем аспирин? Кому? От него, Ваня помнил по детству (взрослым-то он никогда не болел), становится еще жарче, а уж куда больше? Тогда зачем лекарство? Кто-то из них простужен? Вроде Рим сказал, что аспирин нужен ему, Ване. Потому что у него – рука...
Рука... Ваня попробовал шевельнуть обгоревшей в недавнем пламени конечностью. И тут же ухнул в шипящий чан с кипятком. Пузыри, скачущие на поверхности бурлящей воды, ринулись сквозь ослепшие глаза прямо внутрь головы и стали лопаться там, превращая в сухой пар разрывающиеся от боли мозги. Из черепа по горлу острый игольчатый жар стек в грудину, потом в живот, чуток притормозил в паху, скользнул по ногам. Там, где проходил его смертельный ток, не оставалось ничего, кроме тонкой обугленной оболочки. Горячая, изнутри распирающая кожу пустота помогала ненасытному огню, терзающему тело снаружи. И Ваня понял: надо немножко подождать. Когда кожа истончится и сгорит совсем, станет легко и хорошо. Потому что болеть будет нечему.
Изредка, на мгновения, эта дикая пытка огнем и кипятком заканчивалась, и в крошечные промежутки кто-то невидимый, но очень душевный выливал прямо на голову Ване чан ледяной воды. Раскаленное тело, шипя, впитывало влагу, заполнялось до отказа, до барабанной натянутости морозной жидкостью, в которой дробились острые осколки стеклянного льда. Становилось хорошо-хорошо, вольно и прохладно, хотелось свернуться калачиком и наконец отдохнуть, заснув надолго, а может, и навсегда. Но острые злые льдинки вдруг принимались бестолково и шустро двигаться, больно и безжалостно кололись, буравя кожу и выстреливая сквозь нее, искромсанную, наружу. И тогда Ваня становился большим взъерошенным ежом, неприступным и опасным. Как Мотя, который жил у бабушки под крыльцом. Попробуй тронь! Шипит, как змея, а иголки – что крошево тонкого лезвия, раздавленного каменным каблуком.
И все же игольчатый панцирь дал чувство защищенности и покоя. Отогнал жару и загасил пламя. Даже кипяток в чане стремительно остыл, и вдруг – этого Ваня никак не ожидал – вода стала растекаться по телу, заковывая кожу в плотную стылую оболочку льда. Руки-ноги налились тяжестью и неподвижностью, а та жидкость, что успела попасть внутрь, схватилась прочным прозрачным столбом. Будто Ване внутрь засунули громадную сосульку. Сосулька немедленно принялась пускать отростки, как дерево, они выходили из тела корявыми обледками, пара минут – и сам Ваня превратился в рогатую пугающую льдину, свисавшую по весне с крыши соседнего флигеля.
Пришли какие-то люди в оранжевых робах и принялись гулко и больно сбивать эту нависшую над тротуаром страшную глыбищу, не понимая, что там человек и что ему очень больно. Тело противилось ударам топоров и ломов, отчаянно вибрировало и тряслось, и Ваня подпрыгивал на вонючем мокром диване, как резиновая беспомощная кукла-пищалка, которую проткнули гвоздем. Подскочив на пружинах в очередной раз, Ваня увидел мать. Она стояла отдельно от всех, сама по себе, вдалеке, на крыльце бабушкиного дома в Карежме, как большой апельсин, потому что была одета тоже в оранжевую робу. Рядом прыгал на поводке и радостно подтявкивал верный Бимка. Собачий хвост преданно дрожал от нетерпения и быстро-быстро чертил на апельсине короткие дуги.
– Ванечка, Ваня, сыночек, отзовись, – слезно просила мать куда-то в пустоту. Туда, где никакого Вани не было. – Сыночка...
С матерью встречаться не хотелось. Ваня терпеть не мог, когда она начинала вот так, гундосо и плаксиво, выкликать его имя. Будто он маленький и не может за себя постоять. Будто ему кто-то угрожает. Бимка, конечно, учуял внутри сосульки хозяина и теперь, визгливо скуля, оголтело рвался с поводка. Ясное дело, чтобы отогнать оранжевых тупорылых обидчиков и помочь Ване. Вот! Бимка сейчас разлижет этот ненавистный ледяной панцирь и вызволит Ваню из плена. И они пойдут домой. И мать перестанет плакать.
– Бимка, – замороженными губами позвал Ваня, – ко мне!
Звука не получилось, но Бимка услышал. У него вообще был потрясающий нюх и слух. Видно, в награду за увечье. Пес рванул вперед, вырвав из слабых материных рук кольцо брезентового поводка, и тут же оказался рядом с Ваней. Он тыкался мокрым теплым носом в морозную коросту щек и лба, торопливо размораживал наждаком раскаленного языка ледяной панцирь, сковавший горло и мешающий жить, скулил, словно торопя хозяина поскорее выбраться наружу, к жизни.
Ваня приоткрыл глаза и в зыбком свете далекой тусклой лампочки, закутанной в паутину грязи, упрятанной где-то сверху, увидел близкий блестящий собачий глаз. Единственный. Потому что второго у Бимки не было. Вместо него, пересекая дурашливую пятнистую мордашку, выпукло корявился длинный шрам. За три года с того самого вечера шрам так и не зарос шерстью. Как был лысым, так и остался. Разве что чуть посветлел, превратившись из багрового в розоватый.
– Бимка, – улыбнулся Ваня, – хороший мой! Ты меня нашел? – И попытался высвободить руку, чтоб погладить родное, чутко оттопыренное ухо.
Рука не послушалась – видно, затекла от неудобной позы. Ваня повернулся на бок, высвобождая локоть, и – мгновенно ухнул в раскаленное нутро пылающей домны. Огонь, принявший его охотно и жадно, тут же принялся поедать тело, забираясь длинными обжигающими языками в самое нутро.
Откуда ни возьмись, объявился тот, носатый, в низко надвинутой кепке. И Бимка, еще совсем малыш, веселый и неугомонный, скакал рядом, подтявкивая от избытка чувств, пытаясь в смешном растяпистом прыжке достать сморщенный мячик, который был у Вани в руках.
Они шли по тротуару, и прохожие невольно улыбались, даже оглядывались на пятнистого ушастого щенка, так славно и забавно взвизгивающего, будто хохочущего.
Откуда тогда взялся этот носатый? Вывалился из блестящей синей машины? Но почему тогда у него лицо отчима? Отчим погиб. Давно. Если б не погиб, Ваня сам бы его убил. За мать, за Катьку, за себя...
– Мам, купи собаку! Ну ма-ам! – Ваня дергает мать за руку и заглядывает ей в глаза.
– Какая собака, Ванюш! Нам соседи не разрешат. Была бы у нас своя квартира, тогда конечно... А в коммуналку собаку нельзя.
– Мам, теперь мы возьмем щеночка? – Ваня счастливо носится из угла в угол по просторной пустой комнате. Весело хлопает дверьми, забегая поочередно на кухню, в ванную, туалет. – У нас теперь своя квартира! Ура! Значит, возьмем! Мам! Да? Ты же обещала!
– Конечно, возьмем, Ванюш! Только немного обживемся. Собаку же кормить надо. Поводок купить, прививки сделать. А у нас после переезда... А тебе форма в школу нужна. И новые кроссовки...
– Какая собака? Сдурела? – Отчим орет на мать так, что Ваня тихо сползает по табуретке прямо под стол. – Ты сначала этого щенка воспитай! Он «папа» говорить не хочет! Пороть его надо каждое утро, чтоб, пока жопа болит, о своем месте помнил! Собаку ему! А это? – Отчим сунул прямо под столешницу толстый волосатый кукиш, чуть не угодив Ване в глаз. – Ребенок скоро будет, а тут собака. Нассыт-несерет! Я для этого квартиру выменивал? Для этого ремонт делал? Чтоб тут псарню развести? Если этот урод еще раз о собаке заикнется, самого на улицу в конуру жить отправлю!
– Не трогай! Больно! – Ваня пытается вывернуться из крепких, сильных рук, держащих его над полом в железном захвате. – Пусти! Я маме скажу!
– Рома, что случилось? – влетает в комнату побелевшая мать. – За что ты его?
– Сама спроси! – ревет отчим, перехватывая каменными пальцами огненное от боли Ванино ухо. – Прихожу с работы, а этот урод на Катюшку, как на собаку, поводок накинул и команды дает «лежать», «сидеть», «голос». Эта, маленькая, не понимает, радуется выполняет все. Убью, говнюка! Мою дочь, как собаку... тарелка на полу. Он Катюшку из нее кашей кормил!
– Они, наверное, играли, Роман! —Мать прижимает к себе испуганную, плачущую Катьку. – Дети же!
– Мы играли! Играли! – трясет головой добрая Катька. —Я сама! Ваня хороший, папочка, не бей его!
Ваня злорадно переворачивает фотографию отчима с черной ленточкой наискось лицом к стене: вот тебе! Конечно, мать, когда придет с работы, поставит ее как надо, но, пока они с Катькой вдвоем, нечего этому гаду за ними наблюдать! Хоть он и Катькин отец, но лучше уж, как он, Ваня, совсем без отца, чем с таким! И ничего он не погиб! Ваня это точно знает. Прибили его! Свои же дружки и прибили! Сколько раз Ваня слышал, как отчима предупреждали, что своей смертью не умрет.
– Ванечка, сыночка, ты тут... – Мать вовсе и не ругается. И на перевернутую фотографию совершенно не обращает внимания. – Господи, а горячий какой... Ванечка, встать-то сможешь? Пойдем домой, сыночка, нельзя тут... это Бимка тебя нашел! Прямо как на аркане меня притащил. Мы же с ним все дворы-подвалы по очереди обходили, тебя искали. А сюда, видишь, в последнюю очередь. Я и не знала, что тут вход есть. Это все Бимка...
Мать говорит торопливо и путано. И все время пытается погладить Ваню по голове. Как маленького. Из дверей на крыльцо выходит бабушка, прижимает внука к мягкому теплому животу:
– Ну, чего ревешь? Ты же мужик! Смотри-ка, всех карежминских курей распугал, нестись не будут!
* * *
Этот особнячок, затерявшийся в перекрестье мелких переулков возле Литейного проспекта, мало кто из прохожих замечал. Сколько таких, неказистых, двухэтажных, с облупленными фасадами и обвалившейся лепниной на окнах, виновато сутулится под серым питерским небом? Не счесть. Явно не памятник архитектуры и искусства. И бедноватая простецкая чугунная решетка, и давно немытые мелкоячеистые окна, и убитая асфальтовая дорожка по периметру вдоль стен... Если же у кого-то вдруг взыгрывало любопытство и он непременно вознамеривался узнать, что ж за здание такое унылой бородавкой выросло на пути, то, напрягши глаза, вполне возможно было прочесть скучную вывеску – ржавой позолотой на выцветшем синем: «Межотраслевое управление по обработке статистических данных в легкой промышленности». Явная нелепица словосочетания не будила воображение и не трогала душу. Любопытствующий равнодушно следовал дальше, не испытав ровным счетом ни одной из отведенных человеку эмоций. На то и рассчитывалось.
Вокруг особнячка громоздились темные от времени кубы старинных домов, за которыми светилась чисто вымытыми огромными стеклами витрин уютная фешенебельная улочка. Несколько вальяжных магазинов, рестораны, кофейни, банк. Модные машины, дорогие улыбки на нарядных лицах. Тихий центр с огромными престижными квартирами, явившимися на месте бывших коммуналок, словно пасхальные яйца, разукрашенные к сроку умелой рукой.
Каждый раз, подходя или подъезжая к месту работы, полковник Стыров довольно щурился, взглядывая на особняк. И мысленно хвалил себя – чего скромничать! – за гениальную придумку.
Рассохшаяся дверь после легкого тычка кусочком электронного пластика подалась вперед приглашающе-бесшумно. Вытянулся у стойки дежурный, подобострастно козырнул.
– Как съездили? – поприветствовала серьезной улыбкой верная секретарша.
Не дожидаясь ответа, поскольку он и не предполагался, угнездила на поднос высокий стакан в серебряном именном подстаканнике, налила до половины коричневой, почти черной, пахучей заварки, плеснула кипятка и щедро булькнула густых студенистых сливок. Ничего иного начальник не признавал.
– Трефилова и Банщикова. Через пятнадцать минут, – приказал полковник, входя в кабинет. – И соедините с пятым.
– Пятый. Первая линия.
– Вот старая корова, – раздраженно ругнулся полковник, снимая трубку. – Раздеться не дала. Ну, сама чай налила, так дай шефу хоть глоток сделать!
Впрочем, это раздражение было, скорее, привычной же похвалой себе: подчиненные, вышколенные годами совместной службы, исполняли его указания немедленно и буквально. Однако, увы, не все. Некоторые, те, что пришли из других подразделений, позволяли себе черт знает что! Например, тот же Трефилов.
– Здорово, полковник, – возник в трубке вальяжный голос пятого. – Как столица нашей родины? Как встретили? А главное, как проводили?
– Взашей проводили, – мрачно хохотнул Стыров. – Требуют повторения весеннего подвига. Причем показательного.
– Деньги дают?
– И консультантов.
– Чего такой кипеж?
– Да депутаты наши опять закон на доработку отправили.
– Вот, пидорасы! Сидят там, в задницах ковыряют. А мы тут...
– Вот именно, а мы тут. Нашли убийцу? Да знаю, что не нашли. А он сейчас наша палка-выручалка!
– Найдем, куда денется? Компания вся у нас, одного только нет, который с этим Баязитовым сбежал. Как провалились! Оба. Отсиживаются где, что ли. Вчера начали подвалы прочесывать.
– Я чего-то не догоняю: как пацан с такой фамилией к скинам попал? Он кто? Казах?
– Нет, русский, фамилия по отчиму. Мать-одиночка воспитывала. Ходим за ней, пока без толку. Она сама его ищет.
– Ясно. Забрось материалы. А завтра – давай ко мне. Нам сейчас нужны буря и натиск. Массово и кроваво. Чтоб наши законотворцы аж взмокли от страха. И ищи пацана. Я сегодня своих подключу.
– Буря планируется только у нас?
– Да нет. Штормовое предупреждение по всей стране.
– Понял. Конец связи?
– Начало, Палыч. Исключительно начало. А сроку нам с тобой – два месяца.
Чай не успел остыть за время короткого разговора, и полковник с удовольствием отхлебнул из тонкого стакана. Такой чай он приучился пить в Казахстане, когда зеленым лейтенантом прибыл к первому месту службы – на Байконур. В морозы питье согревало лучше спирта, после пиалы такого напитка абсолютно не хотелось есть. Правда, казахи непременно подавали к чаю тонко нарезанное мясо – сурет. Вот это сочетание – густой сладкий чай со сливками или сметаной, а то и с куском масла да острая, крепко соленая вяленая конина – так и осталось любимым лакомством Стырова на всю жизнь. Ясно, теперь уже в усеченном виде. Откуда в Питере домашняя казахская вяленина? Раньше, до распада Союза, друзья-казахи, наезжая в Питер, непременно привозили сурет, зная, как любит его Стыров.
Так ведь раньше и солнце светило ярче, чего вспоминать?
За годы службы в Казахстане Стыров успел по-хорошему привязаться и к природе, и местным жителям, по достоинству оценив молчаливую преданность и исключительное дружелюбие казахов. И теперь, по уши погрузившись в новую, далеко не однозначную свою деятельность, все время опасался, что в сводках «с места уличных боев» среди жертв обнаружится казах по национальности. Он, полковник Стыров, этого искренне не хотел.
– Трефилов и Банщиков, – доложила секретарь.
Мужчины, вошедшие в кабинет, были совершенными антиподами: плотный, стриженный под ноль блондин – капитан Трефилов и его начальник – тощий, как рыболовный крючок, смуглый брюнет майор Банщиков. И все же они были очень похожи! Общей размытостью черт, блеклостью взгляда, одинаково неброскими темными костюмами. То есть они представлялись совершенно никакими! Как и положено. Сам Стыров выглядел точно так же. Если бы кто задался целью описать внешность любого из троих, находящихся в кабинете, то припомнилось бы лишь одно – масть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Скинхед
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В подвале было влажно, смрадно и очень жарко. Жар шел отовсюду: от перекаленных ржавых труб, обмотанных замурзанным разлохмаченным войлоком, грязного мокрого пола, где парили лужицы сочащейся из батарей мутной воды, липких бородавчатых стен и даже старого раздолбанного дивана, который испускал волны горячей тошнотворной вони, забивая рот смесью запахов мочи, пива и спермы. И все же главным источником этой изнуряющей дурманом жары были не трубы, стены или диван. Нечто, исполняющее роль адской перекаленной сковородки, пыточно поджаривающей тело, было где-то близко, рядом, только вот понять или увидеть, что или кто порождает этот смертельный непереносимый жар, никак не удавалось.
Ваня мучительно пытался сообразить, откуда так немилосердно печет, наконец уловил – солнце! – и теперь все норовил спрятаться от него, низкого, горячего, неведомо как зарулившего этой стылой ноябрьской порой в его тайное пристанище. Однако мерзкое светило, словно бы разгадав его намерения, нарочно падало ниц и мгновенно превращалось в жгучий громадный костер, который закольцовывал беспомощное тело в обжигающую раскаленную пружину. И кольца этой пружины все сжимались и сжимались, обугливая до самых костей руки, ноги, голову, особенным смертельным захватом собираясь на горле, чтоб окончательно перекрыть ток хоть и смрадного, хоть и дымно-горячего, но все же – воздуха.
Рим все не шел и не шел. Корчась, будто догорающая головешка, в жестких языках пламени, посекундно умирая и воскресая, Ваня никак не мог уследить за временем, да и не пытался. Просто совершенно точно знал: Рима нет давно. Так давно, что сто раз можно было бы купить и воды, и еды, и аспирина. Хотя зачем аспирин? Кому? От него, Ваня помнил по детству (взрослым-то он никогда не болел), становится еще жарче, а уж куда больше? Тогда зачем лекарство? Кто-то из них простужен? Вроде Рим сказал, что аспирин нужен ему, Ване. Потому что у него – рука...
Рука... Ваня попробовал шевельнуть обгоревшей в недавнем пламени конечностью. И тут же ухнул в шипящий чан с кипятком. Пузыри, скачущие на поверхности бурлящей воды, ринулись сквозь ослепшие глаза прямо внутрь головы и стали лопаться там, превращая в сухой пар разрывающиеся от боли мозги. Из черепа по горлу острый игольчатый жар стек в грудину, потом в живот, чуток притормозил в паху, скользнул по ногам. Там, где проходил его смертельный ток, не оставалось ничего, кроме тонкой обугленной оболочки. Горячая, изнутри распирающая кожу пустота помогала ненасытному огню, терзающему тело снаружи. И Ваня понял: надо немножко подождать. Когда кожа истончится и сгорит совсем, станет легко и хорошо. Потому что болеть будет нечему.
Изредка, на мгновения, эта дикая пытка огнем и кипятком заканчивалась, и в крошечные промежутки кто-то невидимый, но очень душевный выливал прямо на голову Ване чан ледяной воды. Раскаленное тело, шипя, впитывало влагу, заполнялось до отказа, до барабанной натянутости морозной жидкостью, в которой дробились острые осколки стеклянного льда. Становилось хорошо-хорошо, вольно и прохладно, хотелось свернуться калачиком и наконец отдохнуть, заснув надолго, а может, и навсегда. Но острые злые льдинки вдруг принимались бестолково и шустро двигаться, больно и безжалостно кололись, буравя кожу и выстреливая сквозь нее, искромсанную, наружу. И тогда Ваня становился большим взъерошенным ежом, неприступным и опасным. Как Мотя, который жил у бабушки под крыльцом. Попробуй тронь! Шипит, как змея, а иголки – что крошево тонкого лезвия, раздавленного каменным каблуком.
И все же игольчатый панцирь дал чувство защищенности и покоя. Отогнал жару и загасил пламя. Даже кипяток в чане стремительно остыл, и вдруг – этого Ваня никак не ожидал – вода стала растекаться по телу, заковывая кожу в плотную стылую оболочку льда. Руки-ноги налились тяжестью и неподвижностью, а та жидкость, что успела попасть внутрь, схватилась прочным прозрачным столбом. Будто Ване внутрь засунули громадную сосульку. Сосулька немедленно принялась пускать отростки, как дерево, они выходили из тела корявыми обледками, пара минут – и сам Ваня превратился в рогатую пугающую льдину, свисавшую по весне с крыши соседнего флигеля.
Пришли какие-то люди в оранжевых робах и принялись гулко и больно сбивать эту нависшую над тротуаром страшную глыбищу, не понимая, что там человек и что ему очень больно. Тело противилось ударам топоров и ломов, отчаянно вибрировало и тряслось, и Ваня подпрыгивал на вонючем мокром диване, как резиновая беспомощная кукла-пищалка, которую проткнули гвоздем. Подскочив на пружинах в очередной раз, Ваня увидел мать. Она стояла отдельно от всех, сама по себе, вдалеке, на крыльце бабушкиного дома в Карежме, как большой апельсин, потому что была одета тоже в оранжевую робу. Рядом прыгал на поводке и радостно подтявкивал верный Бимка. Собачий хвост преданно дрожал от нетерпения и быстро-быстро чертил на апельсине короткие дуги.
– Ванечка, Ваня, сыночек, отзовись, – слезно просила мать куда-то в пустоту. Туда, где никакого Вани не было. – Сыночка...
С матерью встречаться не хотелось. Ваня терпеть не мог, когда она начинала вот так, гундосо и плаксиво, выкликать его имя. Будто он маленький и не может за себя постоять. Будто ему кто-то угрожает. Бимка, конечно, учуял внутри сосульки хозяина и теперь, визгливо скуля, оголтело рвался с поводка. Ясное дело, чтобы отогнать оранжевых тупорылых обидчиков и помочь Ване. Вот! Бимка сейчас разлижет этот ненавистный ледяной панцирь и вызволит Ваню из плена. И они пойдут домой. И мать перестанет плакать.
– Бимка, – замороженными губами позвал Ваня, – ко мне!
Звука не получилось, но Бимка услышал. У него вообще был потрясающий нюх и слух. Видно, в награду за увечье. Пес рванул вперед, вырвав из слабых материных рук кольцо брезентового поводка, и тут же оказался рядом с Ваней. Он тыкался мокрым теплым носом в морозную коросту щек и лба, торопливо размораживал наждаком раскаленного языка ледяной панцирь, сковавший горло и мешающий жить, скулил, словно торопя хозяина поскорее выбраться наружу, к жизни.
Ваня приоткрыл глаза и в зыбком свете далекой тусклой лампочки, закутанной в паутину грязи, упрятанной где-то сверху, увидел близкий блестящий собачий глаз. Единственный. Потому что второго у Бимки не было. Вместо него, пересекая дурашливую пятнистую мордашку, выпукло корявился длинный шрам. За три года с того самого вечера шрам так и не зарос шерстью. Как был лысым, так и остался. Разве что чуть посветлел, превратившись из багрового в розоватый.
– Бимка, – улыбнулся Ваня, – хороший мой! Ты меня нашел? – И попытался высвободить руку, чтоб погладить родное, чутко оттопыренное ухо.
Рука не послушалась – видно, затекла от неудобной позы. Ваня повернулся на бок, высвобождая локоть, и – мгновенно ухнул в раскаленное нутро пылающей домны. Огонь, принявший его охотно и жадно, тут же принялся поедать тело, забираясь длинными обжигающими языками в самое нутро.
Откуда ни возьмись, объявился тот, носатый, в низко надвинутой кепке. И Бимка, еще совсем малыш, веселый и неугомонный, скакал рядом, подтявкивая от избытка чувств, пытаясь в смешном растяпистом прыжке достать сморщенный мячик, который был у Вани в руках.
Они шли по тротуару, и прохожие невольно улыбались, даже оглядывались на пятнистого ушастого щенка, так славно и забавно взвизгивающего, будто хохочущего.
Откуда тогда взялся этот носатый? Вывалился из блестящей синей машины? Но почему тогда у него лицо отчима? Отчим погиб. Давно. Если б не погиб, Ваня сам бы его убил. За мать, за Катьку, за себя...
– Мам, купи собаку! Ну ма-ам! – Ваня дергает мать за руку и заглядывает ей в глаза.
– Какая собака, Ванюш! Нам соседи не разрешат. Была бы у нас своя квартира, тогда конечно... А в коммуналку собаку нельзя.
– Мам, теперь мы возьмем щеночка? – Ваня счастливо носится из угла в угол по просторной пустой комнате. Весело хлопает дверьми, забегая поочередно на кухню, в ванную, туалет. – У нас теперь своя квартира! Ура! Значит, возьмем! Мам! Да? Ты же обещала!
– Конечно, возьмем, Ванюш! Только немного обживемся. Собаку же кормить надо. Поводок купить, прививки сделать. А у нас после переезда... А тебе форма в школу нужна. И новые кроссовки...
– Какая собака? Сдурела? – Отчим орет на мать так, что Ваня тихо сползает по табуретке прямо под стол. – Ты сначала этого щенка воспитай! Он «папа» говорить не хочет! Пороть его надо каждое утро, чтоб, пока жопа болит, о своем месте помнил! Собаку ему! А это? – Отчим сунул прямо под столешницу толстый волосатый кукиш, чуть не угодив Ване в глаз. – Ребенок скоро будет, а тут собака. Нассыт-несерет! Я для этого квартиру выменивал? Для этого ремонт делал? Чтоб тут псарню развести? Если этот урод еще раз о собаке заикнется, самого на улицу в конуру жить отправлю!
– Не трогай! Больно! – Ваня пытается вывернуться из крепких, сильных рук, держащих его над полом в железном захвате. – Пусти! Я маме скажу!
– Рома, что случилось? – влетает в комнату побелевшая мать. – За что ты его?
– Сама спроси! – ревет отчим, перехватывая каменными пальцами огненное от боли Ванино ухо. – Прихожу с работы, а этот урод на Катюшку, как на собаку, поводок накинул и команды дает «лежать», «сидеть», «голос». Эта, маленькая, не понимает, радуется выполняет все. Убью, говнюка! Мою дочь, как собаку... тарелка на полу. Он Катюшку из нее кашей кормил!
– Они, наверное, играли, Роман! —Мать прижимает к себе испуганную, плачущую Катьку. – Дети же!
– Мы играли! Играли! – трясет головой добрая Катька. —Я сама! Ваня хороший, папочка, не бей его!
Ваня злорадно переворачивает фотографию отчима с черной ленточкой наискось лицом к стене: вот тебе! Конечно, мать, когда придет с работы, поставит ее как надо, но, пока они с Катькой вдвоем, нечего этому гаду за ними наблюдать! Хоть он и Катькин отец, но лучше уж, как он, Ваня, совсем без отца, чем с таким! И ничего он не погиб! Ваня это точно знает. Прибили его! Свои же дружки и прибили! Сколько раз Ваня слышал, как отчима предупреждали, что своей смертью не умрет.
– Ванечка, сыночка, ты тут... – Мать вовсе и не ругается. И на перевернутую фотографию совершенно не обращает внимания. – Господи, а горячий какой... Ванечка, встать-то сможешь? Пойдем домой, сыночка, нельзя тут... это Бимка тебя нашел! Прямо как на аркане меня притащил. Мы же с ним все дворы-подвалы по очереди обходили, тебя искали. А сюда, видишь, в последнюю очередь. Я и не знала, что тут вход есть. Это все Бимка...
Мать говорит торопливо и путано. И все время пытается погладить Ваню по голове. Как маленького. Из дверей на крыльцо выходит бабушка, прижимает внука к мягкому теплому животу:
– Ну, чего ревешь? Ты же мужик! Смотри-ка, всех карежминских курей распугал, нестись не будут!
* * *
Этот особнячок, затерявшийся в перекрестье мелких переулков возле Литейного проспекта, мало кто из прохожих замечал. Сколько таких, неказистых, двухэтажных, с облупленными фасадами и обвалившейся лепниной на окнах, виновато сутулится под серым питерским небом? Не счесть. Явно не памятник архитектуры и искусства. И бедноватая простецкая чугунная решетка, и давно немытые мелкоячеистые окна, и убитая асфальтовая дорожка по периметру вдоль стен... Если же у кого-то вдруг взыгрывало любопытство и он непременно вознамеривался узнать, что ж за здание такое унылой бородавкой выросло на пути, то, напрягши глаза, вполне возможно было прочесть скучную вывеску – ржавой позолотой на выцветшем синем: «Межотраслевое управление по обработке статистических данных в легкой промышленности». Явная нелепица словосочетания не будила воображение и не трогала душу. Любопытствующий равнодушно следовал дальше, не испытав ровным счетом ни одной из отведенных человеку эмоций. На то и рассчитывалось.
Вокруг особнячка громоздились темные от времени кубы старинных домов, за которыми светилась чисто вымытыми огромными стеклами витрин уютная фешенебельная улочка. Несколько вальяжных магазинов, рестораны, кофейни, банк. Модные машины, дорогие улыбки на нарядных лицах. Тихий центр с огромными престижными квартирами, явившимися на месте бывших коммуналок, словно пасхальные яйца, разукрашенные к сроку умелой рукой.
Каждый раз, подходя или подъезжая к месту работы, полковник Стыров довольно щурился, взглядывая на особняк. И мысленно хвалил себя – чего скромничать! – за гениальную придумку.
Рассохшаяся дверь после легкого тычка кусочком электронного пластика подалась вперед приглашающе-бесшумно. Вытянулся у стойки дежурный, подобострастно козырнул.
– Как съездили? – поприветствовала серьезной улыбкой верная секретарша.
Не дожидаясь ответа, поскольку он и не предполагался, угнездила на поднос высокий стакан в серебряном именном подстаканнике, налила до половины коричневой, почти черной, пахучей заварки, плеснула кипятка и щедро булькнула густых студенистых сливок. Ничего иного начальник не признавал.
– Трефилова и Банщикова. Через пятнадцать минут, – приказал полковник, входя в кабинет. – И соедините с пятым.
– Пятый. Первая линия.
– Вот старая корова, – раздраженно ругнулся полковник, снимая трубку. – Раздеться не дала. Ну, сама чай налила, так дай шефу хоть глоток сделать!
Впрочем, это раздражение было, скорее, привычной же похвалой себе: подчиненные, вышколенные годами совместной службы, исполняли его указания немедленно и буквально. Однако, увы, не все. Некоторые, те, что пришли из других подразделений, позволяли себе черт знает что! Например, тот же Трефилов.
– Здорово, полковник, – возник в трубке вальяжный голос пятого. – Как столица нашей родины? Как встретили? А главное, как проводили?
– Взашей проводили, – мрачно хохотнул Стыров. – Требуют повторения весеннего подвига. Причем показательного.
– Деньги дают?
– И консультантов.
– Чего такой кипеж?
– Да депутаты наши опять закон на доработку отправили.
– Вот, пидорасы! Сидят там, в задницах ковыряют. А мы тут...
– Вот именно, а мы тут. Нашли убийцу? Да знаю, что не нашли. А он сейчас наша палка-выручалка!
– Найдем, куда денется? Компания вся у нас, одного только нет, который с этим Баязитовым сбежал. Как провалились! Оба. Отсиживаются где, что ли. Вчера начали подвалы прочесывать.
– Я чего-то не догоняю: как пацан с такой фамилией к скинам попал? Он кто? Казах?
– Нет, русский, фамилия по отчиму. Мать-одиночка воспитывала. Ходим за ней, пока без толку. Она сама его ищет.
– Ясно. Забрось материалы. А завтра – давай ко мне. Нам сейчас нужны буря и натиск. Массово и кроваво. Чтоб наши законотворцы аж взмокли от страха. И ищи пацана. Я сегодня своих подключу.
– Буря планируется только у нас?
– Да нет. Штормовое предупреждение по всей стране.
– Понял. Конец связи?
– Начало, Палыч. Исключительно начало. А сроку нам с тобой – два месяца.
Чай не успел остыть за время короткого разговора, и полковник с удовольствием отхлебнул из тонкого стакана. Такой чай он приучился пить в Казахстане, когда зеленым лейтенантом прибыл к первому месту службы – на Байконур. В морозы питье согревало лучше спирта, после пиалы такого напитка абсолютно не хотелось есть. Правда, казахи непременно подавали к чаю тонко нарезанное мясо – сурет. Вот это сочетание – густой сладкий чай со сливками или сметаной, а то и с куском масла да острая, крепко соленая вяленая конина – так и осталось любимым лакомством Стырова на всю жизнь. Ясно, теперь уже в усеченном виде. Откуда в Питере домашняя казахская вяленина? Раньше, до распада Союза, друзья-казахи, наезжая в Питер, непременно привозили сурет, зная, как любит его Стыров.
Так ведь раньше и солнце светило ярче, чего вспоминать?
За годы службы в Казахстане Стыров успел по-хорошему привязаться и к природе, и местным жителям, по достоинству оценив молчаливую преданность и исключительное дружелюбие казахов. И теперь, по уши погрузившись в новую, далеко не однозначную свою деятельность, все время опасался, что в сводках «с места уличных боев» среди жертв обнаружится казах по национальности. Он, полковник Стыров, этого искренне не хотел.
– Трефилов и Банщиков, – доложила секретарь.
Мужчины, вошедшие в кабинет, были совершенными антиподами: плотный, стриженный под ноль блондин – капитан Трефилов и его начальник – тощий, как рыболовный крючок, смуглый брюнет майор Банщиков. И все же они были очень похожи! Общей размытостью черт, блеклостью взгляда, одинаково неброскими темными костюмами. То есть они представлялись совершенно никакими! Как и положено. Сам Стыров выглядел точно так же. Если бы кто задался целью описать внешность любого из троих, находящихся в кабинете, то припомнилось бы лишь одно – масть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36