..
Малыш заходился в крике, и Валюша рыдала вместе с ним, не понимая, что делать. К вечеру сообразила: закутала тяжелого Ванечку в одеяло и потащилась, зареванная, искать магазин. Купила сухую смесь «Малыш», другого ничего не нашлось, а в ней сахара больше, чем молока. Это уж потом она догадалась сахар отсеивать. А тогда, первый раз, оголодавший Ванечка выхлебал кашку за милую душу, а потом все животиком мучился... Орал до посинения.. Соседи на нее косились, губы поджимали, будто она нарочно ребенка мучает.
Чего вдруг она это вспомнила? Сто лет не вспоминала. И не надо бы. Ни к чему. Оказывается, до сих пор очень больно.
Первая неделя их самостоятельной с Ванечкой жизни стала не просто кошмаром – пыткой! К тому же в квартире, как выяснилось, отсутствовала горячая вода, и выстиранные в ледяном тазике пеленки приходилось сушить прямо в комнате. Веревки, заполнявшие верх общего коридора, все были уже поделены меж жильцами. То есть на новичков никто не рассчитывал.
Готовя кашку, пеленая Ванечку, гладя пеленки, каждую минуту, каждую секунду Валюша ждала Алика.
Казалось, они с сыночком просто угодили в кошмар. Или в долгий сон. Проснутся – и все станет по-прежнему. Уютный теплый дом, привычная комната, ласковый и родной муж.
Что-то странное приключилось тогда с ее сознанием, какая-то удивительная нелепость. Сразу и одновременно Валюта будто ощущала себя в двух разных измерениях.
Словно бы одна ее часть, печальная и покорная, существовала в наступившей реальности, где они так бедствовали с Ванечкой и где вполне оправданными были жестокие действия свекрови и свекра. «Все правильно, – говорила себе Валюта, – я мужу в подоле чужого ребенка принесла, кто ж такое стерпит?» А еще постоянно вспоминалась обидная деревенская приговорка: «Сучка не захочет – кобель не вскочит». В Карежме за такое вообще прибить могли...
Другая же часть Валюшиного мозга словно зацепилась за золоченый крючок в прихожей корниловской квартиры, да там и осталась. Юная мать жила счастливыми хлопотами о маленьком сынишке, просто дожидаясь возвращения любимого мужа из затянувшейся поездки. Даже не прикрывая глаз, она ощущала себя на привычном мягком диване в уютной комнате. За дверью, в гостиной, слышались знакомые звуки – разговор свекра со свекровью, бормотанье телевизора, шум работающей стиральной машины. Представлялось, что вот сейчас раздастся звонок, потом нетерпеливый топот, и она окажется в объятиях супруга. И с гордостью расскажет ему, что Ванечка пытается сказать «папа».
В этом счастливом пространстве Валюша отдыхала и набиралась сил, чтобы с покорной готовностью вернуться в совершенно иное бытие.
Раздвоившееся, разодранное на две половины, ее сознание, соединялось в единое целое лишь в одной точке, и этой точкой был Алик. Его, любимого и мужа, одинаково ждали обе Валюши, нисколько не задумываясь, что в сегодняшнюю ее жизнь, дикую, стыдную, он, такой чистый и честный, не вписывается ни единой своей клеточкой.
Алик не пришел. Ни через три недели, когда, по ее подсчетам, уже должен был возвратиться, ни через три месяца. Строго в назначенный день приезжал водитель. Привозил привычный конверт и заставлял Валюту расписываться в самой настоящей ведомости. Так же через водителя она выписалась от Корниловых и прописалась в коммуналке на Моисеенко. Водитель же скучно вручил ей и новый паспорт уже без всякого штампа о браке и с возвращенной девичьей фамилией.
В годик она отдала Ванечку в ясли, совсем недалеко от дома на Суворовском, и вышла на работу.
В отделе ее не узнали: от Валюшиного сорок восьмого размера остался едва сорок второй...
– Ничего, – говорила она на ночь сыну, – теперь у меня будет зарплата, а это целых сто двадцать рублей, да еще от Корниловых пятьдесят – мы с тобой настоящие богачи!
Увы, она и тут недооценила бывших родственников: матпомощь прекратилась после первого же Валюшиного аванса. Видно, узнали. Но сто двадцать рублей это все равно не пятьдесят! С получки Валюша купила себе крохотный кусочек говядины, триста граммов, очень хотелось вспомнить вкус настоящих щей.
Ванечка в ясли ходил хорошо, практически не болея, и постепенно их жизнь худо-бедно наладилась. К тому же Валюша подружилась с соседями, и пенсионеркабухгалтерша, одинокая Мария Львовна, с удовольствием оставалась с малышом на час-другой, отпуская одинокую маму по делам.
Каждый раз, возвращаясь домой с работы или из магазина, Валюша сверлила вопросительным взглядом соседку: ко мне никто не приходил?
– Никто, – пожимала плечами та. – Ждешь кого? Конечно, она ждала. Как и в тот первый день. Одного-единственного – Алика.
Дождалась. Он появился лишь однажды, когда Ванечке было чуть больше года. Выжила Валюша после этой встречи чудом. Месяц в больнице. Хорошо, спешно приехала мама, вызванная телеграммой той же Марией Львовной и Ванечку не пришлось сдавать в дом малютки...
Шел девяностый первый год, весна. Голодная, мрачная, со сварливыми кольцами очередей у винных магазинов, с пухлыми талонными книжечками и девственной чистоты магазинными прилавками. В тот вечер после яселек Валюше с Ванечкой невероятно повезло: в угловом гастрономе на Суворовском неожиданно выбросили развесной творог и сметану в стеклянных двухсотграммовых баночках. Это негаданное волшебство произошло как раз в тот момент, когда Валюша протягивала чек и последний месячный талон на полкило серой докторской колбасы.
– Это по талонам? – замирая от восторженного неверия, спросила она у продавщицы, зло выставляющей в витрину ценник.
– Без! – ответствовала та. – В руки полкило творога и две банки сметаны.
– Нам на двоих! – быстро сообразила Валюша, выставляя вперед сынишку.
Дома нашлось брусничное карежминское варенье, и, сглатывая слюну, Валюта навела творожка со сметаной, добавила туда алых терпких ягод.
Ванечка поел быстро, для него творожок был делом вполне обыденным – в ясельках давали, да и дома мама готовила из сброженного молока. Сама же Валюта лакомилась долго, запивая вкуснотень, намазанную на толстый ломоть булки, сладким чаем.
Умыла сынишку, обрядила в пижамку, уложила в постель, отогнув угол толстого ватного одеяла. Спали они вместе, кроватка, щедро отданная Корниловыми, так и стояла за шкафом несобранная, потому как пристроить ее в семиметровых хоромах было просто некуда.
И сама тоже забралась в постель, натянув старенькую ситцевую ночную рубашку. Вознамерилась немножко почитать: на работе прихватила последний номер «Московских новостей», уже неделю обсуждаемый в лаборатории. Позволить себе купить свежую газету Валюша не могла – экономила, потому и узнавала обо всем чуть ли не последней.
По правде говоря, читать по-настоящему, она давно уже не читала. С самой школы. Ни книг, ни газет. Но в «Московских новостях» писали такие смелые и интересные вещи, что дух захватывало. И потом, все это так горячо и живо обсуждалось коллегами, что выглядеть полной дурой как-то не хотелось.
Конечно, она знала, что ее сил хватит минут на пять. Не больше. Потом глаза начнут сладко слипаться, она по сто раз будет возвращаться к одной и той же строчке, чтобы понять, о чем там, и, намучавшись, просто выключит свет.
Так вышло и на этот раз, и Валюта уже почти протянула руку к кнопке настольной лампы, как загудел дверной звонок. Длинно и басовито, как шмель летом в карежминской мураве. Валюта даже улыбнулась – дом вспомнила. Представила, как летом поедут с Ванечкой в отпуск, сынишка ведь настоящего лета еще и не видел! А там бабочки разноцветные, стрекозы, птички...
Ни на хлопок входной двери, ни на звук шагов по коридору она внимания не обратила – не к ним. К ним в гости ходить некому. Но тут в дверь тихонько стукнули, и голос Марьи Львовны, убавленный почти что до шепота, просочился в щелку невероятными словами: «Валентина, к тебе!»
Она еще не успела как следует удивиться, а дверь уже распахнулась, и на пороге возник.. Алик.
«Пришел!» – обмерла Валюша. И не поверила, потому что слишком долго и слишком сильно ждала. И – перепугалась.
Он стоял на пороге, совсем рядом, в двух шагах, протяни руку – уткнешься в мокрую, закапанную капелью куртку, а она вместо того чтобы... заполошно подскочила с кровати и отпрыгнула в сторону, больно клацнув голой коленкой о холодное ребро шкафа.
– Спишь? – мрачно осведомился Алик, тяжело бухнувшись рядом с Ванечкой на разобранную кровать. – Газетки читаешь?
И вдруг, ни слова больше не говоря, дернул бывшую жену за руку, бросая на одеяло, навалился мокрым тяжелым телом, вдавив в отчаянно скрипнувшие пружины. Она не сразу сообразила, чего он хочет. Боялась одного, как бы не задел и не напугал спящего сынишку, поэтому не столько понимала его действия сколько пыталась отодвинуться под ним, вместе с ним, от разметавшегося во сне малыша. И только, когда он, грубо раздвинув ей ноги, вошел в нее, не раздевшись, лишь едва приспустив влажные брюки, она дернулась, и тут же застыла, будто мгновенно и скоропостижно умерла.
От него противно и остро пахло спиртным, он дергался на ней зло и ожесточенно, каждым движением приколачивая ее к старому чужому матрацу. Ей было больно и страшно, а еще – противно. Над ней тряслось, брызгая слюной, чужое дикое лицо, с незнакомыми пустыми глазами, не выражавшими ничего, кроме омерзительной животной похоти и злобы.
Зажмурившись, чтобы не закричать от стыда и боли, она почувствовала, как царапают виски острые камни, как бьется о скалу под редкой горной травой ее напряженная спина, как терзает пронзительная судорога ее колени, раскоряченные жестоким сильным захватом.
Когда он заерзал и захрипел, вгоняя особенно сильно и больно прямо в ее сердце последнюю порцию злобы, Валюша, приоткрыв мокрые глаза, отчетливо увидела над собой дергающуюся в такт движениям мохнатую черную гусеницу брови, перекушенную ровно посередине жуткой кровавой родинкой.
– Рустам... – сходя с ума от осознанного, прошептала она.
– Рустам? – пьяно повторил Алик. – А, вот, значит, как его зовут! До сих пор скучаешь? Блядища!
Он сполз с нее прямо на пол, натянул брюки и, казалось, даже протрезвел.
– Добилась своего? Сука драная! Мало тебе прописки, квартиры, денег? Мало того что ты меня и семью опозорила? Хочешь еще и жизнь мне сломать?
Тварь! – Он встал с пола, пошатываясь. Достал из куртки какие-то мятые бумажки, ручку. – Подпиши, блядь, что ребенок не мой. Партия требует. Имей в виду, если завтра на парткоме меня зарубят, прибью! Ничего не понимая, больше жизни желая лишь одного, чтоб он ушел, Валюта поставила подпись под напечатанным на машинке текстом.
* * *
Сегодня у Стырова маленькое развлечение. Сегодня он – вот цирк! – будет изображать, как приснопамятный Киса Воробьянинов, «гиганта мысли, отца русской демократии». Короче, «лицо, приближенное к императору».
Сегодня Трефилов должен привести в особняк Добрыню. Того самого «русского поэта-патриота», которого, благодаря стенаниям правозащитников и прессы, выпустили из СИЗО под подписку о невыезде.
– Добрыня и Путятя, – Стыров хмыкнул. – Себе, что ли, имечко какое придумать? Например, Муромец. Нет, слишком торжественно, как на надгробной плите. Этих-то, которые татар лупили, как звали? Пересвет вроде и Ослябя? Вот Ослябя – очень хорошо!
– Слышь, капитан, – нажал селектор Стыров, – среди твоих друзей Ослябя есть?
– Ослябя? – Трефилов задумался. – Не слыхал. Вряд ли. Они так глубоко не копают.
– Значит, я буду... – Полковник удовлетворенно отключился.
Кирилл Слепаков в жизни оказался еще более жалок, чем на фото. С другой стороны, «Кресты» не курорт, так что удивляться нечему.
– Здорово, Добрыня, – поднялся Стыров навстречу Слепакову, тоном и жестами сразу показав, что Путятя тут так, курьер-посыльный, не более.
Впрочем, Путятя вполне грамотно подыграл. Подобострастно наклонив голову и вытянувшись по стойке «смирно», застыл как солдат перед генералом.
Слепаков же – вот чудо – взглянул на важного эмиссара без всякого пиетета, более того, даже без интереса. Оборзел вконец, что ли? Или Трефилов не проинформировал, какая важная птица залетела на невские берега?
– Наслышаны о тебе, Добрыня, – приветливо продолжил Стыров. – Вот, специально приехал познакомиться. Как в узилище, не гнобили?
– Где? – насторожился Добрыня. – Я в «Крестах» парился.
– Видишь, какая силища на твою защиту поднялась? Все русские патриоты, как один! Просыпается народ! Было б таких, как ты, побольше, уже очистили бы Россию!
– Очистим, – уверенно цедит Слепаков. – Мои бойцы знают, за что воюют.
– А не разбежались они по норам, пока тебя не было?
– Наоборот. Все на «товсь»! Только дай команду.
– Вот это дисциплина, – восхищенно присвистывает Стыров. – Ну а обо мне-то слышал? Или представиться нужно?
– Кто ж не знает Ослябю? – кривится Слепаков. – Только помощи от вас, москвичей, маловато. Уж год как объединились, а ни одной совместной акции не провели. Трусовата столица.
– Это есть, – соглашается Стыров. – Вот я и приехал, чтоб тебя в Москву пригласить, опытом поделиться.
– Сейчас не могу – подписка...
– Это понятно, да и дел, наверное, много. Скоро суд над вашими, в курсе?
– А то.
– Посоветоваться хочу с тобой как с самым уважаемым питерским лидером, может, перед судом пугнуть власти как следует? Типа, одних сажаете, а на их место другие встают!
– Сам про это думал. Прямо в зал суда ворваться и акцию устроить.
– Отличная идея, – восхитился Стыров. – Только, боюсь, охраны полно будет, вас на подступах остановят.
– Кто? – Слепаков презрительно хмыкает. – Все продумано, недаром мы почти пять лет существуем! На улице нас от других не отличить. Прикид и символику только на концерт там или на митинг, а так – как все. Но, – он хитро прищурился, – главное оружие всегда при нас!
– Кастеты?
– Ботинки! – покровительственно бросает Добрыня. – Кастетом из чурки кашу не сваришь, а вот ботинками – просто размазня получается! – Он плотоядно хихикает.
В памяти Стырова всплывает информация о жертвах «Русских братьев». И правда, люди были не просто избиты – размочалены.
– Послушай, Добрыня, слух идет, что у тебя в команде железная дисциплина? Допустим, надо собрать ребят срочно для какой-то акции. А они по барам пивком оттягиваются. Как справляешься?
– Слух обо мне прошел по всей Руси великой? – Слепаков просто раздувается от счастья, даже в габаритах увеличивается. – Я не Архимед. Нового ничего не изобретал. Вовремя вспомнил, как мне самому охота было строем ходить, команды выполнять. Если в стране бардак, нормальные люди должны объединяться. Когда ты в организации, сила утраивается. И тебе в кайф жить по законам, действовать по команде, потому что тогда ты реально гражданин! А гражданин – это не сопли-слюни, это борьба за Родину, за Россию. Сила, гордость и злость – вот моя формула настоящего гражданина. Всем понятно.
– Отличный девиз, – уважительно восхитился Стыров. – Лаконично и просто.
– Сильный духом должен испытывать гордость за родину и злость на чужаков-инородцев. В этом истинность нашей «Strecke gerade». Наркотики, спиртное, пиво – удел слабых духом. Настоящий скинхед не пьет. Тем более перед акцией. Голова должны быть чистой. Руки – ловкими, а ноги – точными!
Только теперь Стыров понял, почему Добрыня пользуется таким авторитетом. Во время короткого монолога его крысиная мордочка стала неожиданно хищной и жесткой, глаза из размыто-голубых налились густым плавким свинцом, взгляд затяжелел и просверливал насквозь. Будто пули в собеседника летели. Но главное – интонации! Слепаков говорил так горячо и страстно, что хотелось немедленно вытянуться по стойке «смирно», ожидая команды, а услышав, тут же броситься исполнять. Причем с радостью и желанием.
Силен, зараза...
– Слышали про наши «Зарницы»? – продолжил вдохновленный восхищением на лицах слушателей Слепаков. – Игра такая школьная раньше была, военно-патриотическая. Помню, сам от нее тащился да и все пацаны дождаться не могли. Я решил ее возродить. Договорился с «Херц-88» и язычниками, – гость перехватил вопросительный взгляд Стырова, – наши люди, отличная команда, Перуну поклоняются! Договорились, провели несколько «Зарниц». Скины против язычников. Все как полагается. Сначала искали врага на местности. Потом ближний бой, рукопашная – короче, отрабатывали взаимодействие и слаженность. В акциях очень пригодилось.
Вот те раз! Про «зарницы» с язычниками не знал даже Стыров. И Трефилов, судя по удивлению в глазах, тоже. Молодец, Добрыня... Неужели сам догадался? И язычников задействовал, гляди-ка!
– А из язычников с кем вопросы решаете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Малыш заходился в крике, и Валюша рыдала вместе с ним, не понимая, что делать. К вечеру сообразила: закутала тяжелого Ванечку в одеяло и потащилась, зареванная, искать магазин. Купила сухую смесь «Малыш», другого ничего не нашлось, а в ней сахара больше, чем молока. Это уж потом она догадалась сахар отсеивать. А тогда, первый раз, оголодавший Ванечка выхлебал кашку за милую душу, а потом все животиком мучился... Орал до посинения.. Соседи на нее косились, губы поджимали, будто она нарочно ребенка мучает.
Чего вдруг она это вспомнила? Сто лет не вспоминала. И не надо бы. Ни к чему. Оказывается, до сих пор очень больно.
Первая неделя их самостоятельной с Ванечкой жизни стала не просто кошмаром – пыткой! К тому же в квартире, как выяснилось, отсутствовала горячая вода, и выстиранные в ледяном тазике пеленки приходилось сушить прямо в комнате. Веревки, заполнявшие верх общего коридора, все были уже поделены меж жильцами. То есть на новичков никто не рассчитывал.
Готовя кашку, пеленая Ванечку, гладя пеленки, каждую минуту, каждую секунду Валюша ждала Алика.
Казалось, они с сыночком просто угодили в кошмар. Или в долгий сон. Проснутся – и все станет по-прежнему. Уютный теплый дом, привычная комната, ласковый и родной муж.
Что-то странное приключилось тогда с ее сознанием, какая-то удивительная нелепость. Сразу и одновременно Валюта будто ощущала себя в двух разных измерениях.
Словно бы одна ее часть, печальная и покорная, существовала в наступившей реальности, где они так бедствовали с Ванечкой и где вполне оправданными были жестокие действия свекрови и свекра. «Все правильно, – говорила себе Валюта, – я мужу в подоле чужого ребенка принесла, кто ж такое стерпит?» А еще постоянно вспоминалась обидная деревенская приговорка: «Сучка не захочет – кобель не вскочит». В Карежме за такое вообще прибить могли...
Другая же часть Валюшиного мозга словно зацепилась за золоченый крючок в прихожей корниловской квартиры, да там и осталась. Юная мать жила счастливыми хлопотами о маленьком сынишке, просто дожидаясь возвращения любимого мужа из затянувшейся поездки. Даже не прикрывая глаз, она ощущала себя на привычном мягком диване в уютной комнате. За дверью, в гостиной, слышались знакомые звуки – разговор свекра со свекровью, бормотанье телевизора, шум работающей стиральной машины. Представлялось, что вот сейчас раздастся звонок, потом нетерпеливый топот, и она окажется в объятиях супруга. И с гордостью расскажет ему, что Ванечка пытается сказать «папа».
В этом счастливом пространстве Валюша отдыхала и набиралась сил, чтобы с покорной готовностью вернуться в совершенно иное бытие.
Раздвоившееся, разодранное на две половины, ее сознание, соединялось в единое целое лишь в одной точке, и этой точкой был Алик. Его, любимого и мужа, одинаково ждали обе Валюши, нисколько не задумываясь, что в сегодняшнюю ее жизнь, дикую, стыдную, он, такой чистый и честный, не вписывается ни единой своей клеточкой.
Алик не пришел. Ни через три недели, когда, по ее подсчетам, уже должен был возвратиться, ни через три месяца. Строго в назначенный день приезжал водитель. Привозил привычный конверт и заставлял Валюту расписываться в самой настоящей ведомости. Так же через водителя она выписалась от Корниловых и прописалась в коммуналке на Моисеенко. Водитель же скучно вручил ей и новый паспорт уже без всякого штампа о браке и с возвращенной девичьей фамилией.
В годик она отдала Ванечку в ясли, совсем недалеко от дома на Суворовском, и вышла на работу.
В отделе ее не узнали: от Валюшиного сорок восьмого размера остался едва сорок второй...
– Ничего, – говорила она на ночь сыну, – теперь у меня будет зарплата, а это целых сто двадцать рублей, да еще от Корниловых пятьдесят – мы с тобой настоящие богачи!
Увы, она и тут недооценила бывших родственников: матпомощь прекратилась после первого же Валюшиного аванса. Видно, узнали. Но сто двадцать рублей это все равно не пятьдесят! С получки Валюша купила себе крохотный кусочек говядины, триста граммов, очень хотелось вспомнить вкус настоящих щей.
Ванечка в ясли ходил хорошо, практически не болея, и постепенно их жизнь худо-бедно наладилась. К тому же Валюша подружилась с соседями, и пенсионеркабухгалтерша, одинокая Мария Львовна, с удовольствием оставалась с малышом на час-другой, отпуская одинокую маму по делам.
Каждый раз, возвращаясь домой с работы или из магазина, Валюша сверлила вопросительным взглядом соседку: ко мне никто не приходил?
– Никто, – пожимала плечами та. – Ждешь кого? Конечно, она ждала. Как и в тот первый день. Одного-единственного – Алика.
Дождалась. Он появился лишь однажды, когда Ванечке было чуть больше года. Выжила Валюша после этой встречи чудом. Месяц в больнице. Хорошо, спешно приехала мама, вызванная телеграммой той же Марией Львовной и Ванечку не пришлось сдавать в дом малютки...
Шел девяностый первый год, весна. Голодная, мрачная, со сварливыми кольцами очередей у винных магазинов, с пухлыми талонными книжечками и девственной чистоты магазинными прилавками. В тот вечер после яселек Валюше с Ванечкой невероятно повезло: в угловом гастрономе на Суворовском неожиданно выбросили развесной творог и сметану в стеклянных двухсотграммовых баночках. Это негаданное волшебство произошло как раз в тот момент, когда Валюша протягивала чек и последний месячный талон на полкило серой докторской колбасы.
– Это по талонам? – замирая от восторженного неверия, спросила она у продавщицы, зло выставляющей в витрину ценник.
– Без! – ответствовала та. – В руки полкило творога и две банки сметаны.
– Нам на двоих! – быстро сообразила Валюша, выставляя вперед сынишку.
Дома нашлось брусничное карежминское варенье, и, сглатывая слюну, Валюта навела творожка со сметаной, добавила туда алых терпких ягод.
Ванечка поел быстро, для него творожок был делом вполне обыденным – в ясельках давали, да и дома мама готовила из сброженного молока. Сама же Валюта лакомилась долго, запивая вкуснотень, намазанную на толстый ломоть булки, сладким чаем.
Умыла сынишку, обрядила в пижамку, уложила в постель, отогнув угол толстого ватного одеяла. Спали они вместе, кроватка, щедро отданная Корниловыми, так и стояла за шкафом несобранная, потому как пристроить ее в семиметровых хоромах было просто некуда.
И сама тоже забралась в постель, натянув старенькую ситцевую ночную рубашку. Вознамерилась немножко почитать: на работе прихватила последний номер «Московских новостей», уже неделю обсуждаемый в лаборатории. Позволить себе купить свежую газету Валюша не могла – экономила, потому и узнавала обо всем чуть ли не последней.
По правде говоря, читать по-настоящему, она давно уже не читала. С самой школы. Ни книг, ни газет. Но в «Московских новостях» писали такие смелые и интересные вещи, что дух захватывало. И потом, все это так горячо и живо обсуждалось коллегами, что выглядеть полной дурой как-то не хотелось.
Конечно, она знала, что ее сил хватит минут на пять. Не больше. Потом глаза начнут сладко слипаться, она по сто раз будет возвращаться к одной и той же строчке, чтобы понять, о чем там, и, намучавшись, просто выключит свет.
Так вышло и на этот раз, и Валюта уже почти протянула руку к кнопке настольной лампы, как загудел дверной звонок. Длинно и басовито, как шмель летом в карежминской мураве. Валюта даже улыбнулась – дом вспомнила. Представила, как летом поедут с Ванечкой в отпуск, сынишка ведь настоящего лета еще и не видел! А там бабочки разноцветные, стрекозы, птички...
Ни на хлопок входной двери, ни на звук шагов по коридору она внимания не обратила – не к ним. К ним в гости ходить некому. Но тут в дверь тихонько стукнули, и голос Марьи Львовны, убавленный почти что до шепота, просочился в щелку невероятными словами: «Валентина, к тебе!»
Она еще не успела как следует удивиться, а дверь уже распахнулась, и на пороге возник.. Алик.
«Пришел!» – обмерла Валюша. И не поверила, потому что слишком долго и слишком сильно ждала. И – перепугалась.
Он стоял на пороге, совсем рядом, в двух шагах, протяни руку – уткнешься в мокрую, закапанную капелью куртку, а она вместо того чтобы... заполошно подскочила с кровати и отпрыгнула в сторону, больно клацнув голой коленкой о холодное ребро шкафа.
– Спишь? – мрачно осведомился Алик, тяжело бухнувшись рядом с Ванечкой на разобранную кровать. – Газетки читаешь?
И вдруг, ни слова больше не говоря, дернул бывшую жену за руку, бросая на одеяло, навалился мокрым тяжелым телом, вдавив в отчаянно скрипнувшие пружины. Она не сразу сообразила, чего он хочет. Боялась одного, как бы не задел и не напугал спящего сынишку, поэтому не столько понимала его действия сколько пыталась отодвинуться под ним, вместе с ним, от разметавшегося во сне малыша. И только, когда он, грубо раздвинув ей ноги, вошел в нее, не раздевшись, лишь едва приспустив влажные брюки, она дернулась, и тут же застыла, будто мгновенно и скоропостижно умерла.
От него противно и остро пахло спиртным, он дергался на ней зло и ожесточенно, каждым движением приколачивая ее к старому чужому матрацу. Ей было больно и страшно, а еще – противно. Над ней тряслось, брызгая слюной, чужое дикое лицо, с незнакомыми пустыми глазами, не выражавшими ничего, кроме омерзительной животной похоти и злобы.
Зажмурившись, чтобы не закричать от стыда и боли, она почувствовала, как царапают виски острые камни, как бьется о скалу под редкой горной травой ее напряженная спина, как терзает пронзительная судорога ее колени, раскоряченные жестоким сильным захватом.
Когда он заерзал и захрипел, вгоняя особенно сильно и больно прямо в ее сердце последнюю порцию злобы, Валюша, приоткрыв мокрые глаза, отчетливо увидела над собой дергающуюся в такт движениям мохнатую черную гусеницу брови, перекушенную ровно посередине жуткой кровавой родинкой.
– Рустам... – сходя с ума от осознанного, прошептала она.
– Рустам? – пьяно повторил Алик. – А, вот, значит, как его зовут! До сих пор скучаешь? Блядища!
Он сполз с нее прямо на пол, натянул брюки и, казалось, даже протрезвел.
– Добилась своего? Сука драная! Мало тебе прописки, квартиры, денег? Мало того что ты меня и семью опозорила? Хочешь еще и жизнь мне сломать?
Тварь! – Он встал с пола, пошатываясь. Достал из куртки какие-то мятые бумажки, ручку. – Подпиши, блядь, что ребенок не мой. Партия требует. Имей в виду, если завтра на парткоме меня зарубят, прибью! Ничего не понимая, больше жизни желая лишь одного, чтоб он ушел, Валюта поставила подпись под напечатанным на машинке текстом.
* * *
Сегодня у Стырова маленькое развлечение. Сегодня он – вот цирк! – будет изображать, как приснопамятный Киса Воробьянинов, «гиганта мысли, отца русской демократии». Короче, «лицо, приближенное к императору».
Сегодня Трефилов должен привести в особняк Добрыню. Того самого «русского поэта-патриота», которого, благодаря стенаниям правозащитников и прессы, выпустили из СИЗО под подписку о невыезде.
– Добрыня и Путятя, – Стыров хмыкнул. – Себе, что ли, имечко какое придумать? Например, Муромец. Нет, слишком торжественно, как на надгробной плите. Этих-то, которые татар лупили, как звали? Пересвет вроде и Ослябя? Вот Ослябя – очень хорошо!
– Слышь, капитан, – нажал селектор Стыров, – среди твоих друзей Ослябя есть?
– Ослябя? – Трефилов задумался. – Не слыхал. Вряд ли. Они так глубоко не копают.
– Значит, я буду... – Полковник удовлетворенно отключился.
Кирилл Слепаков в жизни оказался еще более жалок, чем на фото. С другой стороны, «Кресты» не курорт, так что удивляться нечему.
– Здорово, Добрыня, – поднялся Стыров навстречу Слепакову, тоном и жестами сразу показав, что Путятя тут так, курьер-посыльный, не более.
Впрочем, Путятя вполне грамотно подыграл. Подобострастно наклонив голову и вытянувшись по стойке «смирно», застыл как солдат перед генералом.
Слепаков же – вот чудо – взглянул на важного эмиссара без всякого пиетета, более того, даже без интереса. Оборзел вконец, что ли? Или Трефилов не проинформировал, какая важная птица залетела на невские берега?
– Наслышаны о тебе, Добрыня, – приветливо продолжил Стыров. – Вот, специально приехал познакомиться. Как в узилище, не гнобили?
– Где? – насторожился Добрыня. – Я в «Крестах» парился.
– Видишь, какая силища на твою защиту поднялась? Все русские патриоты, как один! Просыпается народ! Было б таких, как ты, побольше, уже очистили бы Россию!
– Очистим, – уверенно цедит Слепаков. – Мои бойцы знают, за что воюют.
– А не разбежались они по норам, пока тебя не было?
– Наоборот. Все на «товсь»! Только дай команду.
– Вот это дисциплина, – восхищенно присвистывает Стыров. – Ну а обо мне-то слышал? Или представиться нужно?
– Кто ж не знает Ослябю? – кривится Слепаков. – Только помощи от вас, москвичей, маловато. Уж год как объединились, а ни одной совместной акции не провели. Трусовата столица.
– Это есть, – соглашается Стыров. – Вот я и приехал, чтоб тебя в Москву пригласить, опытом поделиться.
– Сейчас не могу – подписка...
– Это понятно, да и дел, наверное, много. Скоро суд над вашими, в курсе?
– А то.
– Посоветоваться хочу с тобой как с самым уважаемым питерским лидером, может, перед судом пугнуть власти как следует? Типа, одних сажаете, а на их место другие встают!
– Сам про это думал. Прямо в зал суда ворваться и акцию устроить.
– Отличная идея, – восхитился Стыров. – Только, боюсь, охраны полно будет, вас на подступах остановят.
– Кто? – Слепаков презрительно хмыкает. – Все продумано, недаром мы почти пять лет существуем! На улице нас от других не отличить. Прикид и символику только на концерт там или на митинг, а так – как все. Но, – он хитро прищурился, – главное оружие всегда при нас!
– Кастеты?
– Ботинки! – покровительственно бросает Добрыня. – Кастетом из чурки кашу не сваришь, а вот ботинками – просто размазня получается! – Он плотоядно хихикает.
В памяти Стырова всплывает информация о жертвах «Русских братьев». И правда, люди были не просто избиты – размочалены.
– Послушай, Добрыня, слух идет, что у тебя в команде железная дисциплина? Допустим, надо собрать ребят срочно для какой-то акции. А они по барам пивком оттягиваются. Как справляешься?
– Слух обо мне прошел по всей Руси великой? – Слепаков просто раздувается от счастья, даже в габаритах увеличивается. – Я не Архимед. Нового ничего не изобретал. Вовремя вспомнил, как мне самому охота было строем ходить, команды выполнять. Если в стране бардак, нормальные люди должны объединяться. Когда ты в организации, сила утраивается. И тебе в кайф жить по законам, действовать по команде, потому что тогда ты реально гражданин! А гражданин – это не сопли-слюни, это борьба за Родину, за Россию. Сила, гордость и злость – вот моя формула настоящего гражданина. Всем понятно.
– Отличный девиз, – уважительно восхитился Стыров. – Лаконично и просто.
– Сильный духом должен испытывать гордость за родину и злость на чужаков-инородцев. В этом истинность нашей «Strecke gerade». Наркотики, спиртное, пиво – удел слабых духом. Настоящий скинхед не пьет. Тем более перед акцией. Голова должны быть чистой. Руки – ловкими, а ноги – точными!
Только теперь Стыров понял, почему Добрыня пользуется таким авторитетом. Во время короткого монолога его крысиная мордочка стала неожиданно хищной и жесткой, глаза из размыто-голубых налились густым плавким свинцом, взгляд затяжелел и просверливал насквозь. Будто пули в собеседника летели. Но главное – интонации! Слепаков говорил так горячо и страстно, что хотелось немедленно вытянуться по стойке «смирно», ожидая команды, а услышав, тут же броситься исполнять. Причем с радостью и желанием.
Силен, зараза...
– Слышали про наши «Зарницы»? – продолжил вдохновленный восхищением на лицах слушателей Слепаков. – Игра такая школьная раньше была, военно-патриотическая. Помню, сам от нее тащился да и все пацаны дождаться не могли. Я решил ее возродить. Договорился с «Херц-88» и язычниками, – гость перехватил вопросительный взгляд Стырова, – наши люди, отличная команда, Перуну поклоняются! Договорились, провели несколько «Зарниц». Скины против язычников. Все как полагается. Сначала искали врага на местности. Потом ближний бой, рукопашная – короче, отрабатывали взаимодействие и слаженность. В акциях очень пригодилось.
Вот те раз! Про «зарницы» с язычниками не знал даже Стыров. И Трефилов, судя по удивлению в глазах, тоже. Молодец, Добрыня... Неужели сам догадался? И язычников задействовал, гляди-ка!
– А из язычников с кем вопросы решаете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36