– Да и на ойротов не погрешишь, откуда им знать, сколь интересны для нас воздушные змеи, подлетевшие не с обыкновенной стороны. Между тем помыслить обидно, какие свежие вчера были следы.
– Собаки возьмут, – с надеждою проговорил Зайниц. – Шар пропах дымом, но в корзинке-то должен удержаться какой нито запах.
– Вашими бы устами да мед пить.
– Однако ж какой наглец вторгся эдак, средь бела дня?
– Отче… – Нелли поежилась, словно стало холоднее.
– Нет, сие не Венедиктов, забудь о нем покуда, Нелли. – Отец Модест поворотился на скаку к Зайницу. – Много тревог, что себе лгать.
– Все не дает мне покою судьба нещасного Алексея, – печально заговорил Зайниц. – Видит Бог, отче, я не трепещу за себя, хотя ясно, что коли до него Рука дотянулась…
– Какая такая Рука? – переспросила Нелли, представляя себе огромную кисть в черной перчатке, с исполинскими пальцами, сжимающимися в угрозе: больно уж выразительно выделил Зайниц голосом прописную букву вместо строчной.
– Прошу прощения у дамы. Я болтаю глупости.
Нелли обратила уже вниманье, что Зайниц был с нею церемонней других обитателей Крепости, и догадалась отчего: он не был ей родственник.
– При сей юной особе можно говорить свободно, – к ее удовольствию, ответил отец Модест.
– Коли Алексея беда настигла, так и мне ее ждать. Но не то меня тревожит, я и без того живу, почитай, вторую жизнь, вместо той, что оборвалася бы боле десяти лет назад. Покой Крепости, вот, что меня смущает.
– Мы знали, что рано или поздно его нарушат. Знаем и то, куда отступать. Но ласкаюсь, сие время еще не настало. В отличье от естественного хода гишторического, злокозненный интерес может быть пресечен. Но замечу меж тем, мой друг, что Вы теперь мыслите сбивчиво. Не позволяйте огорченью овладеть разумом! Подумайте, покойный Рыльский жил в Омске. Пусть это лишь новорожденный городок, но всеми своими жилами связан он с огромною державой. И животворными, и смертоносными токами связан. Ежели убийство было местью, то Вы вить живете в Крепости. Вы безопасны, а сегодняшний озорник никак с Омскою трагедией не заедино. И уж никак не может быть, что, разыскивая Вас, Рука случайно нащупает Крепость!
– Понимаю, что запрягаю телегу впереди лошади. Но отчего сия змея и страшная гибель Алексея так близки по времени? Возможно ли, что связи тут вовсе нету?
– Не столь уж и близки сии события. Рыльский убит был после Рождества, сейчас Великий Пост. Друг мой, что-то еще у Вас лежит на душе.
– Не из области логической, Ваше Преподобие. Вы правы, рассудок мой в смятении. И все оттого, что было нас двое, бежавших, нашедших приют у Воинства, а ныне остался я один. И вот внутренний взор мой туманят воспоминания далеких дней. Вспоминаю я двоих переживших ужас юношей, потекших в путь незнамо куда, без надежды, единственно потому, что не бежать значило умереть. Помню, как переоделися мы в дорогу в мещанское платье и ничего глупей не смогли бы придумать, чтобы привлечь к себе вниманье. Смешно, вить оба мы плохо знали по-русски! Чудо, что удалося нам удалиться от Москвы.
– Рыльский немного рассказывал мне о тех днях. Как же любят взрослые дети страшные сказки и как страшно бывает пробуждение!
– Да, все сие казалось сказкою, игрою. И разве не все добрые знакомые наши играли в сию игру? Она вить вправду безопасна для тех, кто не ведает правды.
– Но от кого Вы бежали с Вашим другом, сударь? – спросила Нелли.
– Ведомо ли Вашим юным летам, что такое Вольные Каменщики? – вопросом ответил фон Зайниц.
– Масоны? – неуверенно предположила Нелли. Мало что было ей известно о масонах. Кирилла Иванович отзывался о масонстве как о модном чудачестве. Как помнила Нелли, тому, кто вступает в их сообщество, масоны устраивают страшилку. Завязывают глаза и вводят в особую залу, кажется, то ли босиком, то ли в одном башмаке, что еще глупее. Колют незрячего шпагами в грудь и задают всякие вопросы. Потом выстраиваются в шеренгу, да вздымают шпаги над головою, образуя вроде как бы крышу. Называется сие «стальной свод». Повязку снимают, и новик под ним проходит. А потом надо не побояться лечь в гроб и прикинуться покойником. Вот уж гадость! Нелли не уверена была, что все запомнила верно, а уж чем там они занимаются кроме страшилок, не знала вовсе.
– Благословите ли поведать девочке сию печальную историю? – спросил фон Зайниц.
– Девица из тех, кому суждено идти по жизни с открытыми глазами, – ответил отец Модест. – Но предварю немного Ваш рассказ. Видишь ли, Нелли, Вселенна двоична. Быть может, тебе покажется это скучным, но поскучай немного. Мир живет в бореньи Добра и Зла, света и тьмы, льда и огня, серебра и золота, запада и востока. Нам, детям серебра и льда, надлежит с величайшей осторожностью глядеть на все, что идет из теплых земель. Знаешь ли ты о походах за освобожденье Гроба Господня?
– Крестовых? Понятно, знаю!
– Был рыцарский орден, приобщившийся тайн восточных, что звался тамплиерами, сиречь храмовниками. Слово «тампль» и означает храм. Тамплиеры искали тайн храма Соломона. Искали они тайн ветхозаветных, но многое взяли и от первых врагов христианства – сарацин. Когда Святая Земля была утрачена, а королевство Иерусалимское пало, храмовники только возросли в могуществе. Они воздвигли по всей Европе неприступные замки, где лелеяли свои тайные знания, сделалися востоком на западе. Земным христианским государям храмовники не покорялись, единственно своим старшим. Не приносили они и присяги, что не случай. Втайне храмовники отошли от христианской веры, и посвящаемый в орден попирал ногами святое Распятие.
– Постойте! – Нелли приподнялась в стременах. – Я недавно видала… У нас в России тамплиеры вить тоже были?
– Не было, Нелли. Видала ты тогда либо стригольников, либо жидовствующих. Скорей вторых. Но не в имени дело. Там, где пали семена черной магии, прорастает восток.
– Глумленье над христианскими святынями…. о том говорилось… Помните? Тот юноша… Хотел для чего-то над мертвыми командирствовать… А учил его священник!
Нелли заметила вдруг, что Зайниц поглядывает на нее исподволь как бы даже с некоторой испугою.
– Давние дела. Русь тогда мало не погибла. Заставлять мертвых служить себе, Нелли, это черное колдовство, именуемое некромантией. Но мертвые служат некроманту ради власти над живыми. Власть же сия столь соблазнительна, что вкусившие ее легко соглашаются на поругание святынь.
– А для чего им сие, просто из злобы? – спросила Нелли.
– Нет, разумеется, нет. Вера языческая – чем сильней поруганье святыни, тем крепче волхование.
– А это взаправду так?
– Нет, это вовсе не так, маленькая Нелли. Но воротимся к храмовникам. Как говорится, не было щастья, так нещастье помогло. Случился во Франции король, не слишком храбрый, но зато такой жадный, что велел даже обрезать края золотых монет, кои обрезки сдавать в казну, чтоб лить новое золото. Имя его Филипп Капет, по прозванью Красивый. Богатство тамплиеров лишило его сна. И до того шли слухи о черном колдовстве храмовников, но никто из власть предержащих их не слушал. А король Филипп решил дать делу ход, лишь бы погубить орден и присвоить его казну. Было сие, сказать к слову, за шесть десятков лет до того, как жидовствующие объявились на Руси.
– А Вы полагаете, отче?.. – В лице фон Зайница проступило напряженное вниманье.
– Я не могу вовсе то отринуть. Но кто ведает. Таким образом храмовники были застигнуты врасплох и арестованы королевскою стражей, причем не только во Франции, но и в других королевствах, с чьими государями Филипп сговорился. Храмовников судили. Главу их ордена сожгли за колдовство, несомненно поделом. Жадный Филипп обогатился, но недолго длилось его благоденствие. Он умер в тот же год, и говорили, что сие была месть тех храмовников, что избежали ареста. Ни один из сыновей его не правил долго, и это также была месть. Быть может, она и по сю пору не завершена. Бывшие же храмовники спрятались под одеяньями ремесленников и торговцев, но сохранили свою тайную связь. Только называться они стали не храмовниками, а братством каменщиков. Давали бывшие рыцари тем понять, что тщатся отстроить заново храм былого величия своего. Ненависть к освященной Церковью власти царской столь велика у них, что они готовы сокрушить ее всеми своими силами. Первое, как внушает каменщик человеку, им уловленному, что люди должны быть-де равны во всем. Девиз их – Равенство, Братство и Свобода.
– Я помню! – Нелли рассмеялась. – Папенька мне говорил, что такое республика! Про новгородцев, как они торговали и были равными!
– Да, идеи равенства давно уж растут в сословьи торговом.
– А папенька рассердился, когда я сказала, что тогда тож все будут неравны, но по богатству!
Отец Модест и фон Зайниц расхохотались.
– Ты сама додумалась до сего, маленькая Нелли? Там, где нету царей, люди – подданные Златого Тельца. Только не думай, что сие аллегория. В Библии аллегорий нету. На том и погиб Великий Новгород, что вовремя того не понял.
– Отчего ж тогда новгородцы наши секреты хранят? – удивилась Нелли, вспоминая гостеприимный дом купца Микитина.
– Союз из ненависти к Иоанну Грозному. Сложно плетение наше по стране, маленькая Нелли. Однако ж оборотимся теперь к Вашей печальной истории, сын мой.
Отчего-то подумалось вдруг Нелли, что, верно, священникам трудно называть сыновьями даже и тех, кто их старше. А фон Зайниц казался уж никак не моложе отца Модеста.
– Мы с бедным Рыльским, другом моим, могли бы всю жизнь играть в завлекательные игры масонов, как делают многие, но нам не пощасливилось узнать больше. Или пощасливилось, как посмотреть. Вить что значит быть масоном для большинства жителей обеих столиц? Носить перстень с мертвою головою, обмениваться тайными значками и паролями, обедать в ложе, витийствовать в обществе о тиранстве тронов земных, да чувствовать себя пресмелою персоной. Но единожды нас с Алексеем потревожил запискою мастер ложи «Геката», где оба мы состояли. «Прибудет просвещенный наш брат из Санкт-Петербурга, – начал мастер, добрейший толстяк и душа бальных сборищ, когда мы явились на зов, – коему надлежит посетить Серпухов и кое-какие другие места. Добродетель осмотрительности побудила его покинуть столицу в одиночку, однако ж допустим ли мы, здешние каменщики, чтобы такой человек странствовал без охраны? Вы оба молоды, братья, и, я чаю, путешествие для вас не в тягость, а на послушие и скромность ваши можно рассчитывать». С великим жаром дали мы согласие. Вскоре гость прибыл. Оказался он невысоким толстоватым человечком с прегустою смолисто-черной растительностью на лице. Черны были разлохмаченные бакенбарды, шевелюра, еле сдерживаемая пряжкою, кустистые брови. Впрочем, первое мненье составилося мельком, нам с нещасным другом моим не довелось даже посудачить меж собою о новом знакомце. В путь мы пустились почти немедля, во всяком случае, утром того дня нас представили друг другу, а вечером мы уж выехали. Добравшись до хорошего постоялого двора, где удалося взять по комнате каждому, мы отужинали припасенной холодною бараниной. Стоял Петров пост, и разжиться в дороге чем-либо, кроме каши или пареной репы, представлялося сложно. И то хозяева недобро косились и отзывали детей, завидя, что господа кушают «скором», дабы уберечь невинные очи от нечестивого зрелища. Мы, разумеется, глядели свысока на «предрассудки» невежественного народа, со стыдом скажу, смущение простолюдинов словно бы прибавляло нам аппетиту. Вицы на сей предмет оживляли нашу трапезу, и мы с Алексеем были в том куда резвей нашего спутника, представившегося нам как господин Игнотус. Увы, души наши уж тронула та проказа, что может быть излеченной, но навсегда оставляет безобразные шрамы… Но – пустое. Поутру мы готовы были ехать, но господин Игнотус все не шел. Не единожды стукали мы в дверь, да что-то сон его был крепок. Тревога наша усилилась присутствием в общей зале незнамо чем занятого проезжего, каковой не торопился выступать в дорогу. Без дела слонялся незнакомец из угла в угол, и нам успела наскучить его заурядная наружность: лысая голова, не покрытая париком, востренькое лицо. «Не надобно было спать в разных горницах, – озабоченно шепнул мне Рыльский. – Наше будет бесчестье, коли с доверенной нам особою случиться беда. Пойти постучать еще раз?» – «Нужды нет, – влез вдруг в разговор проезжий. – Уж можем мы выступать». – «Что хотите Вы сказать, сударь? – вспыхнул от гнева Алексей. – Разве одна у нас дорога и разве прилично человеку порядочному подслушивать чужие разговоры?» – «Полно, разговор ваш мне не чужой, – незнакомый тоненько засмеялся. – Я проснулся ране вашего, и я Игнотус». Мы отпрянули в изумлении. Незнакомец положительно нес несуразицу. Ясное дело, можно сменить накладную шевелюру, однако ж у господина Игнотуса нос был толст, а у незнакомца востер, боле того, тот говорил голосом густым и звучным, а сей – пискляво. Сам он был тощ, а Игнотус плотен. Откуда ж тогда сделалось ему известным прозванье Игнотуса? Руки наши сами собою потянулись к эфесам. Посмеиваясь, незнакомец нас удержал жестом руки: назвал он наши имена и тайные масонские прозванья, напомнил в самых подробностях разговор за ужином, который никто подслушать не мог, ибо сидели мы не у стены. Приходилось верить, хотя разум отказывался. Мы выступили в путь. Три дни Игнотус был худощав, лыс и пискляв, и мы уж забыли о толстоголосом лохматом брюнете, однако на четвертые сутки, хоть и спали мы в одном помещении, пробудясь, нашли мы новую перемену. Теперь Игнотус был огненно-рыж, говорил не так пискляво, но заикался ик тому ж обзавелся вдруг изрядным брюшком, пребезобразно нависшим над тощими его ногами. Очень вскоре удостоверились мы, что ничто не остается в Игнотусе неизменно, кроме двух примет: серо-зеленых, с легкою желтинкой, глаз, удивительно теплых взглядом, да маленького росту. Но даже проведши с ним столько времени, я не смог бы признать Игнотуса никогда: тьмы людей на свете такого цвету глаз при невысоком росте!
– Нет, сын мой, что-то Вы знаете, позволившее бы Вам его признать, – возразил отец Модест. – Не во внешности, так в манере.
– Манеры его менялись, – вздохнул Зайниц.
– Менялись те, что нарочно он менял. Верней сказать, он придумывал себе каждый раз новую манеру. У каждого человека есть ухватки, коих он не примечает в себе сам. У каждого! Знаете ль Вы, например, что не можете пройти мимо елки, не общипав горстки иголок? Вы их жуете.
Брови Зайница в изумлении полезли на лоб.
– Вправду вкус хвои мне приятен с младенчества, – растерянно произнес он. – Но чтоб я при честной публике жевал иголки… Я чаял, разве наедине…
– Вы ни одной елки не пропускаете, – отец Модест расхохотался. – У каждого человека есть таковые особенные обыкновения. Если они не противуречат правилам приличия, от них не отучивают, попросту не примечают. А теперь вспомните, какова особливая манера у Игнотуса?
– …Пожалуй… нет, вовсе пустяк, но пустяк неприятный… А вить, пожалуй, я такого не встречал у иных… Дело в том, что он…
Отец Модест, приподнявшийся в стременах, жестом руки остановил его.
– Прервемся ненадолго в нашей беседе, вон уж скачет Федор, и готов биться об заклад, что он выехал из Крепости, уж зная, в чем дело!
Глава XVIII
Впереди лошади юного Федора по прозванью Лучник (Нелли уж привыкла, что фамильи были в Крепости только у нерюриковичей, и для отлички жители часто прибавляли чего-нибудь к имени…) мчалась свора собак. Здешние собаки, коих впервые Нелли заметила еще после Перми, вовсе не походили на тех борзых, что благоденствуют в России на любой псарне. Скорей были они похожи на волков, только волки обыкновенно серы. А эти, с короткою шерстью и ушами торчком, всего чаще были белы, черны или черно-белы. Необыкновенно быстр казался их бег – летящими прыжками, словно бы собака рассекает воздух могучей грудью, как нос корабля – водную гладь.
– Я гляжу, отче, змея-то у Вас! – крикнул юноша, поправляя на скаку застившую глаза прядь соломенных волос.
– Дымом пропахла, Федя! – отозвался отец Модест. – Ты вот чего, скачи на гору Куличик, она там упала! Корзинку я руками не трогал, там и валяется под сосенкой. Много уж народу в поиски выступило?
– Я – первый, а с дюжину за мною будут.
– Ладно, мы с Ильею сейчас проводим девочку и тож вдогонку!
– Встретимся! – Юноша поскакал дальше во весь опор.
Разговор уж не складывался: вслед за Федором на равнине показались еще два всадника с собаками, и вид их вверг Нелли в негодование. Это были княжна Арина и Катя, первая с ружьем, а вторая с пистолетами.
– С чего бы им в погоню, а меня домой провожать? – поинтересовалась она.
– Нелли, Арина местная жительница, – возразил отец Модест примирительно.
– А Катька?!
– Ох уж мне эта Катерина. Ладно, будь по-твоему.
– У вас змея?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
– Собаки возьмут, – с надеждою проговорил Зайниц. – Шар пропах дымом, но в корзинке-то должен удержаться какой нито запах.
– Вашими бы устами да мед пить.
– Однако ж какой наглец вторгся эдак, средь бела дня?
– Отче… – Нелли поежилась, словно стало холоднее.
– Нет, сие не Венедиктов, забудь о нем покуда, Нелли. – Отец Модест поворотился на скаку к Зайницу. – Много тревог, что себе лгать.
– Все не дает мне покою судьба нещасного Алексея, – печально заговорил Зайниц. – Видит Бог, отче, я не трепещу за себя, хотя ясно, что коли до него Рука дотянулась…
– Какая такая Рука? – переспросила Нелли, представляя себе огромную кисть в черной перчатке, с исполинскими пальцами, сжимающимися в угрозе: больно уж выразительно выделил Зайниц голосом прописную букву вместо строчной.
– Прошу прощения у дамы. Я болтаю глупости.
Нелли обратила уже вниманье, что Зайниц был с нею церемонней других обитателей Крепости, и догадалась отчего: он не был ей родственник.
– При сей юной особе можно говорить свободно, – к ее удовольствию, ответил отец Модест.
– Коли Алексея беда настигла, так и мне ее ждать. Но не то меня тревожит, я и без того живу, почитай, вторую жизнь, вместо той, что оборвалася бы боле десяти лет назад. Покой Крепости, вот, что меня смущает.
– Мы знали, что рано или поздно его нарушат. Знаем и то, куда отступать. Но ласкаюсь, сие время еще не настало. В отличье от естественного хода гишторического, злокозненный интерес может быть пресечен. Но замечу меж тем, мой друг, что Вы теперь мыслите сбивчиво. Не позволяйте огорченью овладеть разумом! Подумайте, покойный Рыльский жил в Омске. Пусть это лишь новорожденный городок, но всеми своими жилами связан он с огромною державой. И животворными, и смертоносными токами связан. Ежели убийство было местью, то Вы вить живете в Крепости. Вы безопасны, а сегодняшний озорник никак с Омскою трагедией не заедино. И уж никак не может быть, что, разыскивая Вас, Рука случайно нащупает Крепость!
– Понимаю, что запрягаю телегу впереди лошади. Но отчего сия змея и страшная гибель Алексея так близки по времени? Возможно ли, что связи тут вовсе нету?
– Не столь уж и близки сии события. Рыльский убит был после Рождества, сейчас Великий Пост. Друг мой, что-то еще у Вас лежит на душе.
– Не из области логической, Ваше Преподобие. Вы правы, рассудок мой в смятении. И все оттого, что было нас двое, бежавших, нашедших приют у Воинства, а ныне остался я один. И вот внутренний взор мой туманят воспоминания далеких дней. Вспоминаю я двоих переживших ужас юношей, потекших в путь незнамо куда, без надежды, единственно потому, что не бежать значило умереть. Помню, как переоделися мы в дорогу в мещанское платье и ничего глупей не смогли бы придумать, чтобы привлечь к себе вниманье. Смешно, вить оба мы плохо знали по-русски! Чудо, что удалося нам удалиться от Москвы.
– Рыльский немного рассказывал мне о тех днях. Как же любят взрослые дети страшные сказки и как страшно бывает пробуждение!
– Да, все сие казалось сказкою, игрою. И разве не все добрые знакомые наши играли в сию игру? Она вить вправду безопасна для тех, кто не ведает правды.
– Но от кого Вы бежали с Вашим другом, сударь? – спросила Нелли.
– Ведомо ли Вашим юным летам, что такое Вольные Каменщики? – вопросом ответил фон Зайниц.
– Масоны? – неуверенно предположила Нелли. Мало что было ей известно о масонах. Кирилла Иванович отзывался о масонстве как о модном чудачестве. Как помнила Нелли, тому, кто вступает в их сообщество, масоны устраивают страшилку. Завязывают глаза и вводят в особую залу, кажется, то ли босиком, то ли в одном башмаке, что еще глупее. Колют незрячего шпагами в грудь и задают всякие вопросы. Потом выстраиваются в шеренгу, да вздымают шпаги над головою, образуя вроде как бы крышу. Называется сие «стальной свод». Повязку снимают, и новик под ним проходит. А потом надо не побояться лечь в гроб и прикинуться покойником. Вот уж гадость! Нелли не уверена была, что все запомнила верно, а уж чем там они занимаются кроме страшилок, не знала вовсе.
– Благословите ли поведать девочке сию печальную историю? – спросил фон Зайниц.
– Девица из тех, кому суждено идти по жизни с открытыми глазами, – ответил отец Модест. – Но предварю немного Ваш рассказ. Видишь ли, Нелли, Вселенна двоична. Быть может, тебе покажется это скучным, но поскучай немного. Мир живет в бореньи Добра и Зла, света и тьмы, льда и огня, серебра и золота, запада и востока. Нам, детям серебра и льда, надлежит с величайшей осторожностью глядеть на все, что идет из теплых земель. Знаешь ли ты о походах за освобожденье Гроба Господня?
– Крестовых? Понятно, знаю!
– Был рыцарский орден, приобщившийся тайн восточных, что звался тамплиерами, сиречь храмовниками. Слово «тампль» и означает храм. Тамплиеры искали тайн храма Соломона. Искали они тайн ветхозаветных, но многое взяли и от первых врагов христианства – сарацин. Когда Святая Земля была утрачена, а королевство Иерусалимское пало, храмовники только возросли в могуществе. Они воздвигли по всей Европе неприступные замки, где лелеяли свои тайные знания, сделалися востоком на западе. Земным христианским государям храмовники не покорялись, единственно своим старшим. Не приносили они и присяги, что не случай. Втайне храмовники отошли от христианской веры, и посвящаемый в орден попирал ногами святое Распятие.
– Постойте! – Нелли приподнялась в стременах. – Я недавно видала… У нас в России тамплиеры вить тоже были?
– Не было, Нелли. Видала ты тогда либо стригольников, либо жидовствующих. Скорей вторых. Но не в имени дело. Там, где пали семена черной магии, прорастает восток.
– Глумленье над христианскими святынями…. о том говорилось… Помните? Тот юноша… Хотел для чего-то над мертвыми командирствовать… А учил его священник!
Нелли заметила вдруг, что Зайниц поглядывает на нее исподволь как бы даже с некоторой испугою.
– Давние дела. Русь тогда мало не погибла. Заставлять мертвых служить себе, Нелли, это черное колдовство, именуемое некромантией. Но мертвые служат некроманту ради власти над живыми. Власть же сия столь соблазнительна, что вкусившие ее легко соглашаются на поругание святынь.
– А для чего им сие, просто из злобы? – спросила Нелли.
– Нет, разумеется, нет. Вера языческая – чем сильней поруганье святыни, тем крепче волхование.
– А это взаправду так?
– Нет, это вовсе не так, маленькая Нелли. Но воротимся к храмовникам. Как говорится, не было щастья, так нещастье помогло. Случился во Франции король, не слишком храбрый, но зато такой жадный, что велел даже обрезать края золотых монет, кои обрезки сдавать в казну, чтоб лить новое золото. Имя его Филипп Капет, по прозванью Красивый. Богатство тамплиеров лишило его сна. И до того шли слухи о черном колдовстве храмовников, но никто из власть предержащих их не слушал. А король Филипп решил дать делу ход, лишь бы погубить орден и присвоить его казну. Было сие, сказать к слову, за шесть десятков лет до того, как жидовствующие объявились на Руси.
– А Вы полагаете, отче?.. – В лице фон Зайница проступило напряженное вниманье.
– Я не могу вовсе то отринуть. Но кто ведает. Таким образом храмовники были застигнуты врасплох и арестованы королевскою стражей, причем не только во Франции, но и в других королевствах, с чьими государями Филипп сговорился. Храмовников судили. Главу их ордена сожгли за колдовство, несомненно поделом. Жадный Филипп обогатился, но недолго длилось его благоденствие. Он умер в тот же год, и говорили, что сие была месть тех храмовников, что избежали ареста. Ни один из сыновей его не правил долго, и это также была месть. Быть может, она и по сю пору не завершена. Бывшие же храмовники спрятались под одеяньями ремесленников и торговцев, но сохранили свою тайную связь. Только называться они стали не храмовниками, а братством каменщиков. Давали бывшие рыцари тем понять, что тщатся отстроить заново храм былого величия своего. Ненависть к освященной Церковью власти царской столь велика у них, что они готовы сокрушить ее всеми своими силами. Первое, как внушает каменщик человеку, им уловленному, что люди должны быть-де равны во всем. Девиз их – Равенство, Братство и Свобода.
– Я помню! – Нелли рассмеялась. – Папенька мне говорил, что такое республика! Про новгородцев, как они торговали и были равными!
– Да, идеи равенства давно уж растут в сословьи торговом.
– А папенька рассердился, когда я сказала, что тогда тож все будут неравны, но по богатству!
Отец Модест и фон Зайниц расхохотались.
– Ты сама додумалась до сего, маленькая Нелли? Там, где нету царей, люди – подданные Златого Тельца. Только не думай, что сие аллегория. В Библии аллегорий нету. На том и погиб Великий Новгород, что вовремя того не понял.
– Отчего ж тогда новгородцы наши секреты хранят? – удивилась Нелли, вспоминая гостеприимный дом купца Микитина.
– Союз из ненависти к Иоанну Грозному. Сложно плетение наше по стране, маленькая Нелли. Однако ж оборотимся теперь к Вашей печальной истории, сын мой.
Отчего-то подумалось вдруг Нелли, что, верно, священникам трудно называть сыновьями даже и тех, кто их старше. А фон Зайниц казался уж никак не моложе отца Модеста.
– Мы с бедным Рыльским, другом моим, могли бы всю жизнь играть в завлекательные игры масонов, как делают многие, но нам не пощасливилось узнать больше. Или пощасливилось, как посмотреть. Вить что значит быть масоном для большинства жителей обеих столиц? Носить перстень с мертвою головою, обмениваться тайными значками и паролями, обедать в ложе, витийствовать в обществе о тиранстве тронов земных, да чувствовать себя пресмелою персоной. Но единожды нас с Алексеем потревожил запискою мастер ложи «Геката», где оба мы состояли. «Прибудет просвещенный наш брат из Санкт-Петербурга, – начал мастер, добрейший толстяк и душа бальных сборищ, когда мы явились на зов, – коему надлежит посетить Серпухов и кое-какие другие места. Добродетель осмотрительности побудила его покинуть столицу в одиночку, однако ж допустим ли мы, здешние каменщики, чтобы такой человек странствовал без охраны? Вы оба молоды, братья, и, я чаю, путешествие для вас не в тягость, а на послушие и скромность ваши можно рассчитывать». С великим жаром дали мы согласие. Вскоре гость прибыл. Оказался он невысоким толстоватым человечком с прегустою смолисто-черной растительностью на лице. Черны были разлохмаченные бакенбарды, шевелюра, еле сдерживаемая пряжкою, кустистые брови. Впрочем, первое мненье составилося мельком, нам с нещасным другом моим не довелось даже посудачить меж собою о новом знакомце. В путь мы пустились почти немедля, во всяком случае, утром того дня нас представили друг другу, а вечером мы уж выехали. Добравшись до хорошего постоялого двора, где удалося взять по комнате каждому, мы отужинали припасенной холодною бараниной. Стоял Петров пост, и разжиться в дороге чем-либо, кроме каши или пареной репы, представлялося сложно. И то хозяева недобро косились и отзывали детей, завидя, что господа кушают «скором», дабы уберечь невинные очи от нечестивого зрелища. Мы, разумеется, глядели свысока на «предрассудки» невежественного народа, со стыдом скажу, смущение простолюдинов словно бы прибавляло нам аппетиту. Вицы на сей предмет оживляли нашу трапезу, и мы с Алексеем были в том куда резвей нашего спутника, представившегося нам как господин Игнотус. Увы, души наши уж тронула та проказа, что может быть излеченной, но навсегда оставляет безобразные шрамы… Но – пустое. Поутру мы готовы были ехать, но господин Игнотус все не шел. Не единожды стукали мы в дверь, да что-то сон его был крепок. Тревога наша усилилась присутствием в общей зале незнамо чем занятого проезжего, каковой не торопился выступать в дорогу. Без дела слонялся незнакомец из угла в угол, и нам успела наскучить его заурядная наружность: лысая голова, не покрытая париком, востренькое лицо. «Не надобно было спать в разных горницах, – озабоченно шепнул мне Рыльский. – Наше будет бесчестье, коли с доверенной нам особою случиться беда. Пойти постучать еще раз?» – «Нужды нет, – влез вдруг в разговор проезжий. – Уж можем мы выступать». – «Что хотите Вы сказать, сударь? – вспыхнул от гнева Алексей. – Разве одна у нас дорога и разве прилично человеку порядочному подслушивать чужие разговоры?» – «Полно, разговор ваш мне не чужой, – незнакомый тоненько засмеялся. – Я проснулся ране вашего, и я Игнотус». Мы отпрянули в изумлении. Незнакомец положительно нес несуразицу. Ясное дело, можно сменить накладную шевелюру, однако ж у господина Игнотуса нос был толст, а у незнакомца востер, боле того, тот говорил голосом густым и звучным, а сей – пискляво. Сам он был тощ, а Игнотус плотен. Откуда ж тогда сделалось ему известным прозванье Игнотуса? Руки наши сами собою потянулись к эфесам. Посмеиваясь, незнакомец нас удержал жестом руки: назвал он наши имена и тайные масонские прозванья, напомнил в самых подробностях разговор за ужином, который никто подслушать не мог, ибо сидели мы не у стены. Приходилось верить, хотя разум отказывался. Мы выступили в путь. Три дни Игнотус был худощав, лыс и пискляв, и мы уж забыли о толстоголосом лохматом брюнете, однако на четвертые сутки, хоть и спали мы в одном помещении, пробудясь, нашли мы новую перемену. Теперь Игнотус был огненно-рыж, говорил не так пискляво, но заикался ик тому ж обзавелся вдруг изрядным брюшком, пребезобразно нависшим над тощими его ногами. Очень вскоре удостоверились мы, что ничто не остается в Игнотусе неизменно, кроме двух примет: серо-зеленых, с легкою желтинкой, глаз, удивительно теплых взглядом, да маленького росту. Но даже проведши с ним столько времени, я не смог бы признать Игнотуса никогда: тьмы людей на свете такого цвету глаз при невысоком росте!
– Нет, сын мой, что-то Вы знаете, позволившее бы Вам его признать, – возразил отец Модест. – Не во внешности, так в манере.
– Манеры его менялись, – вздохнул Зайниц.
– Менялись те, что нарочно он менял. Верней сказать, он придумывал себе каждый раз новую манеру. У каждого человека есть ухватки, коих он не примечает в себе сам. У каждого! Знаете ль Вы, например, что не можете пройти мимо елки, не общипав горстки иголок? Вы их жуете.
Брови Зайница в изумлении полезли на лоб.
– Вправду вкус хвои мне приятен с младенчества, – растерянно произнес он. – Но чтоб я при честной публике жевал иголки… Я чаял, разве наедине…
– Вы ни одной елки не пропускаете, – отец Модест расхохотался. – У каждого человека есть таковые особенные обыкновения. Если они не противуречат правилам приличия, от них не отучивают, попросту не примечают. А теперь вспомните, какова особливая манера у Игнотуса?
– …Пожалуй… нет, вовсе пустяк, но пустяк неприятный… А вить, пожалуй, я такого не встречал у иных… Дело в том, что он…
Отец Модест, приподнявшийся в стременах, жестом руки остановил его.
– Прервемся ненадолго в нашей беседе, вон уж скачет Федор, и готов биться об заклад, что он выехал из Крепости, уж зная, в чем дело!
Глава XVIII
Впереди лошади юного Федора по прозванью Лучник (Нелли уж привыкла, что фамильи были в Крепости только у нерюриковичей, и для отлички жители часто прибавляли чего-нибудь к имени…) мчалась свора собак. Здешние собаки, коих впервые Нелли заметила еще после Перми, вовсе не походили на тех борзых, что благоденствуют в России на любой псарне. Скорей были они похожи на волков, только волки обыкновенно серы. А эти, с короткою шерстью и ушами торчком, всего чаще были белы, черны или черно-белы. Необыкновенно быстр казался их бег – летящими прыжками, словно бы собака рассекает воздух могучей грудью, как нос корабля – водную гладь.
– Я гляжу, отче, змея-то у Вас! – крикнул юноша, поправляя на скаку застившую глаза прядь соломенных волос.
– Дымом пропахла, Федя! – отозвался отец Модест. – Ты вот чего, скачи на гору Куличик, она там упала! Корзинку я руками не трогал, там и валяется под сосенкой. Много уж народу в поиски выступило?
– Я – первый, а с дюжину за мною будут.
– Ладно, мы с Ильею сейчас проводим девочку и тож вдогонку!
– Встретимся! – Юноша поскакал дальше во весь опор.
Разговор уж не складывался: вслед за Федором на равнине показались еще два всадника с собаками, и вид их вверг Нелли в негодование. Это были княжна Арина и Катя, первая с ружьем, а вторая с пистолетами.
– С чего бы им в погоню, а меня домой провожать? – поинтересовалась она.
– Нелли, Арина местная жительница, – возразил отец Модест примирительно.
– А Катька?!
– Ох уж мне эта Катерина. Ладно, будь по-твоему.
– У вас змея?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69