– Добрая девка, дай тебе Бог. – Есть шаньгу старуха не стала, припрятав, верно, до теплой избы. – Думаешь, какое это селение?
– Вестимо, село Бронницы.
– Как бы не так! Теперь-то понятно, Бронницы, да село, а раньше был город да Хольмоград.
– Когда раньше-то, бабушка?
– Когда русских тут, почитай, не было, да из земляных яблок пирогов не пекли. Жила тут чудь белоглазая, убогая, черноногая, с волосами как лён.
Катя невольно подумала, что старуха сама имела в пращурах эту самую чудь, не зря в голосе ее звучала некоторая похвальба.
– Так что же, бабушка, расскажи!
– Стоял город Хольмоград вокруг той горы, а на самой на горе было капище, там, где церковь теперь стоит. А в капище жил деревянной бог, что имя нонче неведомо. Многие народы с холодных морей-окиянов приходили того бога чтить. Зайдет путник за частокол деревянный, лошадьими черепами украшенной, дары мехами да костью волхвам отдаст, потрапезничает с ними, выпьет узвару из особой братины. А там ложится спать в особом месте. И сойдет к нему во сне бог деревянной, и положит на лоб руки-ветви. И увидит человек все свои грядущие дни и самую смерть свою. Широкую дорогу путники к капищу проторили на верх горы. И посейчас место старого Хольмограда особое.
– Чем же? – Живо нарисованная старухою картина захватила воображение Кати. Ну как и сейчас можно чего во сне увидеть, хоть бы и в церковной ограде?
– Древние боги хошь и умерли, а место самых разных людей, самых чудных к себе тянет. И не знают, чего идут, а идут. Место сильное, вот какое оно. Ты небось не знала про Хольмоград, а сюда попала.
– Да нет, бабушка, я случаем тут, – вздохнула Катя. – Мне в Тверь надобно, а другой дороги из Петербурха небось нету.
– Пустое это. Мало ли, куда-зачем тебе надо. Вот завяжется здесь узелок, так попомнишь мои слова, – старуха, глянув на Катю сердито, прибавила шагу, заприметив ямную избу.
Кате в яме делать было нечего. В самих Бронницах, собственно, тоже, однако любопытство понуждало ее хотя бы подняться на примечательную гору. Это вить час другой, не боле, успокаивала она совесть, встревоженную видением Нелли, одной одинешенькой, дожидающейся подруги в тверской гостинице. Ноги сами вели ее вверх.
Теперь вблизи видно было, что склон зарос по большей части дубами, волглая листва которых стелилась под ногами мягким ковром. Также много было орешника, и Катя даже нарвала уцелевших орехов.
Из овражка, перебившего гору справа от дороги, потянуло дымком. И, кажется, стряпней. Катя приостановилась в колебании. Конечно, она так и сверкает Неллиными драгоценностями, но до сих пор они не привлекли еще ничьей корысти, кроме разве девичьей малышни на околицах, с восторгом провожавших взглядами цыганку. Пичужки посмелей даже увязывались порой следом и клянчили «примерить колечко». Иногда Катя давала мерить украшения, только стеклянные. Нет, опасаться нечего. А если разбойники? Все одно, крестьянскую девку могут и обидеть, а цыганку побоятся, стоит только пригрозить худым заклятьем. А вдруг все ж таки покормят? Горячего куда как хочется, яблоки с орехами с похлебкою не поспорят.
А, была не была! Катя решительно раздвинула руками кусты. Внизу, у костерка, сидели двое мужчин, чьи кони, не расседланные, стояли поблизости. Котелок заманчиво булькал над огнем и привлек внимание Кати куда больше, чем черноволосый бородатый человек в ярко-красной шелковой рубахе, что горела в тусклом дне ярче костра. Второй, смуглый, был молодым безусым парнем.
Бородач поднял голову на треск веток. Ах, каким знакомым оказалось тяжелое это лицо, эти слишком уж широкие плечи! Эх, неладно вышло! Ну да ничего, в девичьем наряде не признает теперь, так и объяснять не понадобится.
– Покормите сироту, добрые люди? – весело улыбнулась Катя.
– Вот уж сиротою ты себя звать не смей, скажи лучше, в порядке ли конь? – отчего-то сердито ответил барон.
– Как ты меня признал-то? – Катя села к костру.
– Я тебя в любой одеже признаю, глупая ты, неразумная, – усмехнулся цыганский
Глава. – Или думаешь, зря за тобою по городу-Петербурху цыгане ходили? Бери ложку-то! А ты, Вито, сала нарежь.
– Конь с барином моим…
– С барышней.
Молодой цыган, как-то странно поглядывая на Катю, протянул ей дымящуюся миску жидкой ячневой каши.
– Неужто ты нас сразу раскусил? Отчего ж тогда не сказал? – Катя плотнее сжала в ладонях горячую миску: пальцы все ж замерзли.
– Вы тогда за делом шли, чего зря сбивать. Понятно, думали, глупые, что всех умней нарядились. Глупость с удачей – родные сестры порой. Вот все вам по глупости и удалось – вишь, какие яхонты на тебе.
Катя вскочила и отпрыгнула на шаг, чудом не облившись с головы до ног кашей, что потекла из разбитой миски на уголья. Только этого не хватало – их двое, а она одна! Рука ее путалась в широкой юбке, пробираясь к кинжалу. И сам вить сказал, цыгане за ней ходили по столице! Ох, неладно!
– Ишь надумала, родному отцу ножом грозить! – барон Георгэ кинул из-под бровей суровый, но все ж веселый взгляд.
– Что ты сказал? – Катя онемела.
– Ладно, прости. Не так начать надобно было, издалека. Сердце по тебе стосковалось, да и озлила ты меня ненароком, сказав, что, мол, сирота…
– Так я ж… я вправду так думала. Откуда мне знать, – Катя не верила, не могла поверить, что перед нею – ее отец. Хотя – отчего? Разве не считала она себя с первых годов цыганкою, разве не дразнила ее так сабуровская дворня? Ей радоваться надобно! Но так трудно обрадоваться, когда близок оказывается чужой, вовсе чужой человек! Легче было б сейчас поднять сто пудов, чем обнять его!
– Меньше я виноват, чем ты думаешь, – цыган тяжко вздохнул, словно ухнули кузнечные мехи.
– Я, дядюшка Георгэ, пойду, пожалуй, прутьев на удилища нарежу, – впервые подал голос молодой спутник барона.
Цыган кивнул. Вытащив из-за голенища нож, парень пару раз подбросил его в воздухе, поймал на лету и легкою поступью углубился в чащу.
– Садись, Кандилехо, в ногах правды нету, – барон подкинул хворосту в огонь.
– Это так по-цыгански Катерина будет? – спросила Катя, наблюдая за собеседником своим сквозь прозрачные огненные языки.
– Так зовут тебя. У нас, цыган, два имени от рожденья. Одно обычное, для горгио, что суть не наши. Цыганское имя горгио нам открывать нельзя. Другое имя – для тех, кто из наших шатров. Кандилехо же означает пламя, огонь либо светильник. Ты, что ли, хлеб с салом ешь, коли плошку разбила. Разговор-то долгий.
– Расскажи мне… – попросила Катя, хотя цыган и без того собирался рассказывать. – Разве я подкидыш?
– Нет. Или сердце не указывает тебе, кто была твоя мать?
– Что может указывать сердце, когда я ничего не могла запомнить? – возразила Катя. – У господ хоть персоны писаные есть, они умерших в лицо знают. Коли б у меня был хоть маленькой портретик в коробочке, что зовется миниатюрою…
– Тринадцать годов назад наш табор стоял близ села Сабурова, – начал цыган, шевеля палкою тлеющие угли. – Был я тогда молод и однажды встретил на берегу пруда, где поил коня, дивной красоты девицу, что пришла полоскать белье. Тяжелую корзину несла она на голове, а сия привычка придает девушкам воистину царственную осанку. Верно, в дальних предках ее были аланы, поскольку у русских эта манера редка. Родственной показалась мне ее смуглая кожа и темнота волос. О, эти волосы огорчили мое сердце! Не вдруг понял я, что заплетены они в две косы, значит, не девица была передо мною, но мужняя жена. Трудно мне рассказывать о том, Кандилехо. По годам твоим еще не должно понимать, какою жалкой сухой соломой оказываются порой обычаи и запреты, когда вспыхивает пламень страсти! Но чем мне оправдаться, когда тебе не должно еще этого понимать?
– Не оправдывайся ничем, просто расскажи.
– Это была Матрена, это была твоя родная мать. Не так давно была она выдана замуж и почитала себя щасливой. В этом заблуждении она провела бы всю жизнь, и я не ведаю, хорошо то или плохо, но тебя б не появилось на свете. В то время еще не был я бароном. Мы вольные люди, но беспрекословно подчиняемся своим старшим. Табор должен был уходить на полгода, и я не вправе был остаться. Матрена хотела соединить всю судьбу свою с моей, презрев родные обычаи. Но к тому времени еще не нашла она в себе решимости. Когда б я знал, чем все завершится, я увез бы ее силой! Но мы положили, что я ворочусь за нею через несколько месяцев. Что застал я по возвращении! Одна старуха, как узнал я после, что прочила собственную дочь за того, кто стал мужем Матрены, затаила на нее злобу. Она и нашептала ему, что жену его нередко видели в березовой роще гуляющей с цыганом!
– Ты убил эту старуху? – гневно воскликнула Катя.
– Нет, – цыган печально улыбнулся. – Мужчина не может убить старуху. Молодую женщину – может, старую – нет. Но слушай дальше. Гордая Матрена ничего не стала отрицать, хотя спасла бы ложью свою жизнь. Узнавши, что ты – дочь цыгана, муж зарубил ее топором. Верно, хотел он убить и тебя, но рука его не поднялась на младенца. Вместо того он лишил себя жизни сам.
– А отчего ж ты не украл меня?
– Табор наш стоял под деревнею под названьем Грачевка, – издалека ответил цыган. – Больше, чем стоило того, я задержался в тех краях. Вот меня и повязали солдаты – из-за одного цыганского дела. Лет шесть просидел я в остроге прежде, чем смог сбежать. Освободившись, я прежде всего послал к тебе одну нашу старую ворожею, чтобы та все выведала. Ворожея сказала, что ты здорова и живешь в господском дому, потому я занялся всем неотложным. Одно сомнение точило меня к тому ж – первые годы жизни ты провела не в таборе. Ты непривычна к кочевой жизни. Добро ли будет увести тебя, гадал я. Семилетнее дитя не смыслит своего блага. Добро б мне удалось сделать тебя цыганкою с рождения. Но я страшился сделать тебя нещасной, Кандилехо! И я положил разумным ждать еще, чтобы ты успела увидеть свою душу и решить настоящим выбором. За тобою мы и шли, когда я подарил тебе коня.
– Я не люблю тебя, я слишком долго тебя не знала, – опустив голову, проговорила Катя. – Я, верно, недобрая, мне дороги только две мои подруги, а до остальных дела нет.
– Пусть сердце молчит, отвечай разумом. Сразу понял я, что ради подруги ты пустилась в путь. Но скучала ли ты по родной деревне и дому за эти месяцы?
– Скучала ли я по дому? – с недоумением повторила Катя. – Не знаю, право, я об том не думала.
– Тебе нравится видеть каждый день новые лица?
– Да! Еще как нравится!
– Так ты уродилася цыганкой. Ворожея говорила мне, ты легка на гаданья по картам и руке. Но вот чего тебе надлежит узнать прежде, чем делать выбор, Кандилехо. Мы, цыганы, особый народ, наши дети не родятся под солнцем, но только под луной. Никогда не найдем мы покоя, нам суждено скитаться до скончания дней. Слушай! – Языки огня, разделявшего Катю и барона, взметнулись вверх, и суровое лицо окрасилось багровыми отблесками, а тени на нем стали чернее. – Было великое царство, колдуны которого знали наперед все, что случится с людским родом. Но царства рождаются и умирают, как люди. И то, подобное столетнему старцу среди людей, наконец ощутило холод смерти. Но взять с собою в могилу знанья они не хотели. И те великие волшебники стали искать, как бы пустить свои знанья гулять по свету после смерти. Мы же были юным народом-ребенком. И волшебники царства, что звалось Египет, стерли из нашей памяти воспоминания родных мест. С тех пор утраченную родину мы зовем Малым Египтом. Они не могли в полной мере поделиться с нами своим умом, ибо мы были дети. И, как детям, они дали нам в руки игрушки. Игрушку дитя не выбросит! Главной из этих игрушек были рисунки, именуемые картами. Они способны открывать будущее, но как бы через игру. Когда карты вырвались из наших рук, люди узнали их страшную силу – они стали играть в них не так! И карты сводят их с ума, но нашей вины в том нету. Увы, мы так и остались детьми, и сами не ведаем, зачем несем в мир свои странные дарования! Мы лживы, как дети, и, как дети, жестоки. Как дети не постигаем мы, зачем дан запрет на чужое добро, коли оно нам приглянулось. Но все же мы должны быть чем есть, ибо в том заложен неведомый смысл.
– Отчего я боюсь мертвых? – решительно взглянув в полные багровых отблесков глаза цыгана, спросила вдруг Катя. – Вить я не труслива!
– У нас не такие отношенья с мертвыми, как у других народов. После ты поймешь это. Но запрету, что наложил Египет, ты покоряешься сама. Он сильнее тебя. Твоя сила должна быть больше, чем у других девушек, – ты рождена из лучшего цыганского колена, что зовется лавари. Лавари – князья над всеми цыганами.
– Так что же, я вроде как из бар? – Катя, не выдержав, хихикнула.
– Ты – царевна, – цыган протянул руку через огонь, и тот словно бы не ожег его. Ладонь коснулась Катиной головы. – Другие цыганы будут покоряться тебе по праву крови.
– Ты слишком много сказал мне… отец. – Катя надолго замолчала, любуясь, как костер пляшет в каждом принадлежащем Нелли камешке. – Но я ничего не могу покуда решить, что с нею все будет в порядке. Я, быть может, должна еще помочь ей, хотя покуда не знаю, правда ли это. Мне теперь надобно в Тверь.
– Ты скоро будешь в Твери, Кандилехо. – Цыганский барон поднялся на ноги. – Моего коня зовут Фараун, в честь нашего давнего бога. Он еще сильней твоего Роха. Мы живо домчим тебя до Твери.

Глава XLIII

Никогда еще до той ночи, когда обнаружилось исчезновение Нелли, не доводилось Параше видеть, чтобы господа были на волосок не от тыканья шпагами, а от самой настоящей рукопашной потасовки, не хуже, чем подвыпившие в праздник мужики.
– Я с ног на голову переверну этот город!! – орал Роскоф. – Я перетряхну тут каждый окаянный дом!
Отец Модест налил в стакан воды из стоявшего на столе стеклянного графина и со всей силы плеснул Роскофу в лицо.
Француз, стиснув кулаки, вскочил и кинулся было к отцу Модесту. Параша зажмурилась, но зря. Когда она открыла глаза, Роскоф был уже в нескольких шагах от отца Модеста и стоял спиною у окна. Сжатым кулаком он ударил по каменному подоконнику, ударил один раз, другой, третий и продолжал бить рукой по камню со странною равномерностью.
– Я ничего не скажу, покуда Вы не возьмете себя в руки, Филипп, – бесцветным голосом проговорил священник.
Роскоф обернулся: застывшее лицо его было бледно.
– Я готов слушать, – произнес он.
– Будем мужчинами и скажем себе, что виноват не город, а мы сами, – заговорил отец Модест мягче. – Прежде всего, конечно, я, поскольку лучше понимаю, с кем мы имеем дело. Новгород усыпил мою осторожность, в этом городе я всегда чувствую особенную безопасность. Здесь не ждал я удара, а должен был ждать его везде. Когда бы имело смысл искать Нелли в городе, я поднял бы половину его на ноги. Но ее наверное нету здесь уже. Нам надлежит торопиться в Тверь, Филипп. Могу успокоить Вас одним: покуда драгоценности не у Венедиктова, Нелли ничего не грозит. Он волосу не даст упасть с ее головы, поверьте. Около драгоценностей же мы его и подловим.
– Черт побери!!
Параша, невзирая на свою тревогу, чуть не засмеялась: уж вовсе чужеземец лишился ума, что чертыхается при попе.
– Черт побери, Ваше Преподобие, какие еще драгоценности?!
– Те, что украла Нелли, – отец Модест был невозмутим. – Украла у Венедиктова.
– Нелли украла драгоценности?! Зачем?! Кто такой, черт побери, Венедиктов?
– Да, угораздило Вас, мой друг, – отец Модест улыбнулся почти весело. – Вы рассказали мне всю историю своей жизни и семьи, я же решительно ничего не успел Вам поведать. И начать придется не с Нелли, а лет за триста до ее рождения. Я уж распорядился седлать, покуда Вы крушили все вокруг. Вещи наши уложены. Я расскажу обо всем по дороге.
– Батюшка, а можно я сяду на барышниного коня либо на Катькиного? – встряла Параша.
– Понятно, ты тоже хочешь слушать. Но как бы тебе не расшибиться, а вить времени у нас сейчас нет. С другой стороны, мне же вдругорядь не рассказывать. Ладно, Прасковия, я тебя возьму на свою лошадь.
Прощанье с гостеприимными хозяевами было недолгим. Отбиваясь от Ненилкиного узелка с пряниками, Параша краем глаза заметила молодого монаха, что вышел на крыльцо следом за домочадцами Микитина. Верно, из тех иноков, что жительствуют иногда у купца по обету, подумалось ей. Однако отчего инок так пристально глядел на отца Модеста? Впрочем, пустое!
Сидеть на лошади впереди отца Модеста было куда приятней, чем трястись в карете, но притом так же покойно. Ах, какое удовольствие было бы наблюдать за мельканьем полосатых столбов, когда б Нелли была не у Венедиктова!
А как хорошо между тем было вокруг! За ночь выпал первый снег и продолжал падать, крупный и легкий, словно лебяжий пух. Окоем скрылся в кружевном тумане. Крытые соломою избы сделалися нарядны, как в сказке, под белыми шапками. Не хотелось верить, что еще к полудню все это стает, утонет в грязи. Ах, где ж ты, касатка, как же ты позволила себя завлечь в ловушку?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69