Обернувшись, я увидел, что мальчик уже не спит. Он смотрел через окошечко на пустую безмолвную улицу, и вид его мне показался печальным. Я хотел заговорить, но он, должно быть, уловил мой взгляд и, не шевелясь, тихо спросил:
– Вы умеете отделывать ванные комнаты?
– Умею ли я отделывать ванные комнаты? Борис тяжело вздохнул и снова устремил глаза в темноту. Потом добавил:
– Я никогда не имел дела с кафелем. Потому и допустил все эти ошибки. Если бы мне кто-нибудь показал, я бы справился.
– Да, не сомневаюсь, ты бы справился. Эта ванная в вашей новой квартире?
– Если бы кто-нибудь мне показал, я бы сделал все как надо. Тогда маме ванная бы понравилась. Она была бы ею довольна.
– Ага. Значит, сейчас она ей не очень нравится?
Борис посмотрел на меня так, словно я ляпнул чудовищную глупость, и с подчеркнутым сарказмом спросил:
– Тогда с чего бы ей плакать из-за ванной комнаты, если бы она ей нравилась?
– И в самом деле? Итак, она плачет из-за ванной. Интересно знать, почему.
Борис повернулся к окошечку – и теперь в смутном свете, проникавшем внутрь автомобиля, я мог разглядеть, как он борется со слезами. В последний момент ему удалось выдать гримасу огорчения за зевок и протереть глаза кулаками.
– Со временем мы во всем этом разберемся, – сказал я. – Вот увидишь.
– Я все сделал бы правильно, если бы кто-нибудь мне показал. Тогда мама бы не плакала.
– Да, я уверен, у тебя все вышло бы замечательно. Но мы скоро все это выясним.
Я выпрямился на сиденье и посмотрел через ветровое стекло. Освещенных окон было не видать.
– Послушай, Борис, – обратился я к мальчику, – нам с тобой нужно крепко задуматься. Ты меня слушаешь?
Ответом мне было молчание.
– Борис, – продолжал я, – мы должны принять Решение. Еще недавно, как я знаю, мы собирались присоединиться к маме. Но сейчас уже очень поздно. Борис, ты слышишь?
Я бросил взгляд через плечо: Борис с пустым выражением лица по-прежнему смотрел в темноту. Несколько минут мы просидели так, не произнося ни слова.
– Дело в том, – снова заговорил я, – что уже очень поздно. Если мы вернемся в отель, мы встретим твоего дедушку. Он будет очень рад тебя увидеть. Тебе отведут отдельную комнату – а если хочешь, можно поставить вторую кровать у меня в номере. Тебе принесут поесть чего-нибудь вкусного, потом ты будешь спать. А завтра утром отправимся завтракать и тогда решим, что нам делать.
За спиной у меня по-прежнему не слышалось ни звука.
– Мне следовало получше все устроить, – повторил я. – Прости. Я… Мысли у меня к вечеру спутались. Днем было столько хлопот. Но послушай, я обещаю, что завтра мы все наверстаем. Завтра чего только мы не сделаем! Если хочешь, вернемся на старую квартиру и достанем Номера Девять. Что ты на это скажешь?
Борис упорно молчал.
– У нас обоих были нелегкие дни. Так что скажешь, Борис?
– Отправимся лучше в отель.
– Я тоже думаю, это самое правильное. Итак, решено. Как только джентльмен появится, мы сообщим ему наш новый план.
6
Как раз в эту минуту я, оглянувшись на дом, увидел, что входная дверь распахнута. Мисс Коллинз провожала Штефана – и хотя расставались они дружески, что-то в их поведении свидетельствовало о неловкости, которой закончилась встреча. Скоро дверь затворилась, и Штефан поспешил к автомобилю.
– Простите, что задержался, – проговорил он, усаживаясь на сиденье. – Надеюсь, у Бориса все в порядке. – Положив руки на руль, он озабоченно вздохнул, а потом с натянутой улыбкой добавил: – Ну что ж, поехали.
– Видите ли, – отозвался я, – пока вас не было, мы тут с Борисом побеседовали и решили вернуться в отель.
– Если позволите заметить, мистер Райдер, это, по-видимому, хорошее решение. Итак, обратно в отель. Просто отлично. – Он взглянул на часы. – Секунда – и мы окажемся там. У журналистов не будет повода жаловаться. Ровно никакого повода.
Штефан завел мотор, и мы вновь тронулись с места. Пока мы проезжали по пустынным улицам, дождь возобновился, и Штефан включил дворники. После паузы он произнес:
– Мистер Райдер, не покажется ли вам дерзостью с моей стороны, если я напомню вам о нашем недавнем разговоре? Ну, когда я встретил вас днем в атриуме.
– Да-да, – подтвердил я. – Мы тогда обсуждали ваше выступление вечером в четверг.
– Вы были очень добры и сказали, что сможете уделить мне несколько минут. Прослушать, как я играю «Утес». Конечно же это вряд ли осуществимо, но мне показалось, вы не будете против, если я только спрошу. Дело в том, что как раз сегодня вечером, когда мы вернемся в отель, я собирался немного поупражняться. И вот мне хотелось бы знать, не могли бы вы, как только разделаетесь с журналистами, – я понимаю, это большая обуза, – но не могли бы вы зайти и послушать меня хотя бы пару минут, а потом высказать свое мнение… – Он умолк с неловким смешком.
Я видел, что вопрос этот для юноши очень важен, и склонялся пойти ему навстречу. Однако после некоторого размышления сказал:
– Простите, сегодня я так устал, что мне насущно необходимо как можно скорее лечь в постель. Но не огорчайтесь: в ближайшем будущем случай наверняка представится. Послушайте, почему бы нам не остановиться вот на чем? Я не уверен в точности, когда именно мне снова выпадет свободная минута, но как только это произойдет, я позвоню портье и попрошу вас разыскать. Если вас не будет в отеле, я попросту попытаюсь связаться с вами в следующий раз, когда окажусь свободен, – и так далее. Таким образом мы непременно очень скоро выберем время, удобное для нас обоих. Но сегодня ночью, поймите, я и в самом деле должен хорошенько выспаться.
– Разумеется, мистер Райдер, мне все понятно. Ради Бога, давайте поступим как вы предлагаете. С вашей стороны это необычайно любезно. Я буду ждать вашей весточки.
Штефан произнес это самым вежливым тоном, однако в голосе его сквозило крайнее разочарование: вероятно, он ошибочно счел мое предложение формой мягкого отказа. Предстоящее выступление заставляло его трепетать, и он был готов впасть в панику от любого препятствия, даже самого пустякового. Из сочувствия к юноше я ободряюще повторил:
– Не огорчайтесь, мы очень скоро улучим минутку.
Пока мы двигались по ночным улицам, дождь упорно не прекращался. Штефан надолго замолчал – и я стал гадать, не рассердился ли он на меня. Но, увидев его профиль в менявшемся свете, я понял, что он обдумывает один случай, происшедший с ним несколько лет тому назад. Он не раз размышлял над этим случаем и раньше – нередко бессонной ночью или сидя в одиночку за рулем; а теперь страх, что я не смогу ему помочь, оживил воспоминания.
Это было в день рождения его матери. Вечером, припарковав машину в знакомом проезде (тогда он еще обучался в колледже и жил в Германии), Штефан собрался с духом, чтобы провести несколько мучительных часов. Дверь ему отворил отец, взволнованно шепча: «Она в хорошем настроении. Очень хорошем». Повернувшись, он крикнул в глубину дома: «Дорогая, Штефан здесь. Немного запоздал, но тем не менее он здесь». Потом отец снова прошептал: «Настроение очень хорошее. Давно уже такого не было».
Молодой человек прошел в гостиную, где увидел свою мать, которая полулежала на диване с бокалом коктейля в руке. На ней было новое платье, и Штефана лишний раз поразило, насколько она элегантна. Мать Штефана не поднялась с места, чтобы приветствовать сына: это вынудило его наклониться и поцеловать ее в щеку, однако он был озадачен теплотой интонаций, когда она пригласила его занять кресло напротив. За спиной у Штефана его отец, необычайно довольный таким началом вечера, издал короткий смешок, а потом, указав на фартук, который был на нем надет, заторопился на кухню.
Оставшись наедине с матерью, Штефан испытал прежде всего настоящий ужас: что, если какое-то его слово или действие испортит ей настроение, сведя тем самым на нет тяжкие усилия отца, длившиеся часы, а возможно, и дни? Он начал поэтому с коротких чопорных ответов на расспросы о жизни в колледже, но, встречая неизменно одобрительное отношение, принялся рассказывать все более обстоятельно. Одного из профессоров он обрисовал похожим на «умственно Уравновешенную разновидность нашего министра иностранных дел» – этой фразой Штефан особенно гордился и множество раз с успехом щеголял ею перед сокурсниками. Если бы разговор с матерью не сложился с самого начала столь удачно, Штефан не рискнул бы повторить эту фразу. Но он сделал это – и сердце в груди у него радостно екнуло, когда он увидел, как лицо матери мгновенно засияло веселостью.
Далее они прошли в обеденный зал, где на стол уже было подано первое блюдо. К трапезе приступили спокойно. Затем отец – несколько поспешно, подумал Штефан – взялся рассказать забавный анекдот, касавшийся группы постояльцев из Италии. Закончив свое повествование, он подзадорил Штефана, чтобы тот тоже что-нибудь рассказал, и едва Штефан неуверенно произнес две-три фразы, залился, желая поддержать сына, преувеличенно громким смехом. В таком духе они и продолжали, поочередно рассказывая забавные истории и подбадривая друг друга задорными возгласами. Подобная тактика, по-видимому, подействовала, ибо вскоре – Штефан не верил собственным глазам – мать тоже начала подолгу смеяться. К тому же угощение было приготовлено с фанатической скрупулезностью, свойственной управляющему отелем, и представляло собой шедевр кулинарии. Вино также было самым отборным, и ко времени, когда подали главное блюдо – изысканно приготовленный гусь с лесными ягодами, – за столом установилась атмосфера неподдельного веселья. Управляющий отелем, порозовевший от вина и хохота, перегнулся через стол к Штефану со словами:
– Штефан, расскажи-ка нам снова о юношеском общежитии, в котором ты жил. Ну, знаешь, о том, что в лесах Бургундии.
На секунду Штефан замер от ужаса. Как мог его отец, до сих пор безупречно направлявший ход вечера, допустить столь очевидную оплошность? История, на которую он намекнул, содержала постоянные ссылки на устройство уборных в общежитии и явно не годилась для ушей матери. Пока он колебался, отец ему подмигнул, словно желая сказать: «Давай-давай, поверь мне, все будет как надо. История ей понравится, тебя ждет успех». Штефана терзали самые мрачные сомнения, однако его вера в отца была так велика, что заставила его пуститься на риск. Впрочем, не успел он начать, как его пронзила мысль, что этому пока что баснословно удачному вечеру суждено вот-вот рассыпаться в прах. Тем не менее, подстрекаемый гоготанием отца, Штефан продолжал рассказ – и вскоре с изумлением услышал откровенный смех матери. Взглянув через стол, он увидел, как она от смеха беспомощно трясет головой. К концу рассказа, утонувшего в общем хохоте, Штефан поймал нежный взгляд, брошенный матерью на отца. Это был беглый взгляд, но сомневаться в нем не приходилось. Управляющий отелем, хотя его собственные глаза и заливали слезы, также не упустил этот взгляд и, обратившись к сыну, снова ему подмигнул – на сей раз с видом торжества. Тут молодой человек почувствовал, что в груди у него поднимается могучая волна. Но не успел он разобраться в своих ощущениях, как отец обратился к нему:
– Послушай, Штефан, перед сладким нам нужно отдохнуть. Почему бы тебе что-нибудь не сыграть для матери в день ее рождения? – С этими словами управляющий отелем махнул рукой в сторону пианино, стоявшего у стены.
Этот жест – небрежный взмах рукой в сторону инструмента, стоявшего в обеденном зале, – вспоминался потом Штефану снова и снова на протяжении лет. И всякий раз при воспоминании он вновь испытывал тошнотворный холодок, который пробежал тогда по его телу. Сначала он в недоумении взглянул на отца, но тот по-прежнему довольно улыбался, показывая рукой на пианино.
– Давай, Штефан. Что-нибудь такое по вкусу твоей матери. Быть может, немного Баха. Или что-нибудь современное. Например, Казана. Или Маллери.
Молодой человек, с усилием повернув голову в сторону матери, которая ему улыбалась, увидел преображенные смехом черты. Обращаясь скорее к управляющему отелем, нежели к Штефану, она произнесла:
– Да, дорогой, я думаю, Маллери подойдет лучше всего. Это будет великолепно.
– Давай же, Штефан! – жизнерадостно повторил управляющий отелем. – В конце концов, сегодня у твоей матери день рождения. Не разочаровывай ее.
В голове у Штефана мелькнула мысль – правда, ее он отверг тотчас же – мысль, что родители составили против него заговор. Судя по тому, как они на него смотрели – всем видом выражая горделивое предвкушение, – можно было с уверенностью заключить, что в их памяти не сохранилось и следа от тягостной истории, связанной с его игрой на фортепиано. Во всяком случае, вырвавшийся было у Штефана слабый возглас протеста замер у него на губах, и он поднялся с места так, словно это делал за него кто-то другой.
Пианино стояло вплотную к стене; усевшись за него, Штефан мог видеть боковым зрением, что родители, положив локти на стол, слегка склонились друг к дружке. Обернувшись, он устремил взгляд прямо на них, сознавая, что прошлый раз ему хотелось видеть их именно в такой позе – сидящими вместе, будто их сблизило ничем не омраченное счастье. Потом Штефан вновь повернулся к клавиатуре, подавленный ощущением близящегося неизбежного провала вечера. Любопытным образом, он отдавал себе отчет в том, что больше ничуть не удивлен последним оборотом событий и что, в сущности, он постоянно ждал этого и испытывал теперь только чувство облегчения.
Еще несколько секунд Штефан просидел над клавишами неподвижно, отчаянно борясь с действием вина и восстанавливая в памяти пьесу, которую собирался сыграть. На один миг в головокружительной перспективе – вечер и без того изобиловал чудесами – ему представилось, что его игра превзойдет все ожидания и в конце он услышит аплодисменты родителей, увидит, что они улыбаются и обмениваются влюбленными взглядами. Но стоило только прозвучать первому такту «Эпициклоиды» Маллери, как Штефан отчетливо осознал полнейшую невозможность подобного оборота событий.
Тем не менее он продолжал играть. Довольно долго – на протяжении почти всей первой части – фигуры, которые он видел боковым зрением, сидели не шелохнувшись. Потом мать слегка откинулась в кресле и оперлась подбородком на руку. Спустя еще несколько тактов отец отвел глаза от Штефана, сложил руки на коленях и наклонил голову, словно старательно изучая пятно на столе.
Исполнение между тем длилось и длилось, и хотя юноша не раз испытывал соблазн прекратить игру, внезапная остановка казалась ему ужаснее всего. Он продолжал играть и, дойдя до конца, минуты две молча просидел над клавиатурой, прежде чем набрался смелости обернуться и посмотреть, что ожидает его за спиной.
Родители на него не смотрели. Отец опустил голову так низко, что лоб едва-едва не касался столешницы. Мать устремила взгляд в сторону с ледяным выражением, которое так хорошо бьшо знакомо Штефану и которое, сколь ни удивительно, до этого момента на лице у нее не появлялось.
Штефану достаточно было мгновения, чтобы оценить ситуацию. Он поднялся с места и торопливо вернулся за стол, словно поспешностью можно было аннулировать те минуты, когда он отсутствовал. Некоторое время все трое сидели молча. Наконец мать встала из-за стола со словами:
– Вечер прошел очень мило. Спасибо вам обоим. Но я так устала – и, пожалуй, мне лучше лечь в постель.
Поначалу управляющий отелем, казалось, ничего не слышал. Но когда мать Штефана двинулась к дверям, он вскинул голову и тихо произнес:
– Дорогая, а торт? Торт. Торт… совершенно особенный.
– Ты очень любезен, но, право же, и так было много всего. Мне нужно немного поспать.
– Конечно-конечно. – Управляющий отелем с отрешенным видом вновь уперся глазами в столешницу. Но не успела еще мать Штефана перешагнуть порог, как он внезапно выпрямился и почти что выкрикнул:
– Дорогая, хотя бы подойди и взгляни на этот торт. Только взгляни. Говорю тебе, это что-то необыкновенное.
Помедлив, мать Штефана ответила:
– Ну хорошо. Покажи его мне, но побыстрее. Мне просто необходимо уснуть. Возможно, это от вина, но я страшно устала.
Услышав это, управляющий отелем вскочил на ноги и через минуту уже провожал жену из обеденного зала.
Юноша прислушался к шагам родителей: оба они направились на кухню, затем – не долее чем через минуту – вернулись в коридор и поднялись по лестнице наверх. Штефан по-прежнему оставался за столом. Сверху доносились различные звуки, однако голосов не было слышно. В конце концов Штефану пришло в голову, что лучше всего для него будет, если он попросту отправится в машине сквозь ночь к себе в берлогу. Его присутствие за завтраком вряд ли поможет отцу в кропотливых, нелегких стараниях восстановить у матери доброе расположение духа.
Штефан покинул обеденный зал, намереваясь выскользнуть из дома незамеченным, однако в холле столкнулся с отцом, спускавшимся по лестнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
– Вы умеете отделывать ванные комнаты?
– Умею ли я отделывать ванные комнаты? Борис тяжело вздохнул и снова устремил глаза в темноту. Потом добавил:
– Я никогда не имел дела с кафелем. Потому и допустил все эти ошибки. Если бы мне кто-нибудь показал, я бы справился.
– Да, не сомневаюсь, ты бы справился. Эта ванная в вашей новой квартире?
– Если бы кто-нибудь мне показал, я бы сделал все как надо. Тогда маме ванная бы понравилась. Она была бы ею довольна.
– Ага. Значит, сейчас она ей не очень нравится?
Борис посмотрел на меня так, словно я ляпнул чудовищную глупость, и с подчеркнутым сарказмом спросил:
– Тогда с чего бы ей плакать из-за ванной комнаты, если бы она ей нравилась?
– И в самом деле? Итак, она плачет из-за ванной. Интересно знать, почему.
Борис повернулся к окошечку – и теперь в смутном свете, проникавшем внутрь автомобиля, я мог разглядеть, как он борется со слезами. В последний момент ему удалось выдать гримасу огорчения за зевок и протереть глаза кулаками.
– Со временем мы во всем этом разберемся, – сказал я. – Вот увидишь.
– Я все сделал бы правильно, если бы кто-нибудь мне показал. Тогда мама бы не плакала.
– Да, я уверен, у тебя все вышло бы замечательно. Но мы скоро все это выясним.
Я выпрямился на сиденье и посмотрел через ветровое стекло. Освещенных окон было не видать.
– Послушай, Борис, – обратился я к мальчику, – нам с тобой нужно крепко задуматься. Ты меня слушаешь?
Ответом мне было молчание.
– Борис, – продолжал я, – мы должны принять Решение. Еще недавно, как я знаю, мы собирались присоединиться к маме. Но сейчас уже очень поздно. Борис, ты слышишь?
Я бросил взгляд через плечо: Борис с пустым выражением лица по-прежнему смотрел в темноту. Несколько минут мы просидели так, не произнося ни слова.
– Дело в том, – снова заговорил я, – что уже очень поздно. Если мы вернемся в отель, мы встретим твоего дедушку. Он будет очень рад тебя увидеть. Тебе отведут отдельную комнату – а если хочешь, можно поставить вторую кровать у меня в номере. Тебе принесут поесть чего-нибудь вкусного, потом ты будешь спать. А завтра утром отправимся завтракать и тогда решим, что нам делать.
За спиной у меня по-прежнему не слышалось ни звука.
– Мне следовало получше все устроить, – повторил я. – Прости. Я… Мысли у меня к вечеру спутались. Днем было столько хлопот. Но послушай, я обещаю, что завтра мы все наверстаем. Завтра чего только мы не сделаем! Если хочешь, вернемся на старую квартиру и достанем Номера Девять. Что ты на это скажешь?
Борис упорно молчал.
– У нас обоих были нелегкие дни. Так что скажешь, Борис?
– Отправимся лучше в отель.
– Я тоже думаю, это самое правильное. Итак, решено. Как только джентльмен появится, мы сообщим ему наш новый план.
6
Как раз в эту минуту я, оглянувшись на дом, увидел, что входная дверь распахнута. Мисс Коллинз провожала Штефана – и хотя расставались они дружески, что-то в их поведении свидетельствовало о неловкости, которой закончилась встреча. Скоро дверь затворилась, и Штефан поспешил к автомобилю.
– Простите, что задержался, – проговорил он, усаживаясь на сиденье. – Надеюсь, у Бориса все в порядке. – Положив руки на руль, он озабоченно вздохнул, а потом с натянутой улыбкой добавил: – Ну что ж, поехали.
– Видите ли, – отозвался я, – пока вас не было, мы тут с Борисом побеседовали и решили вернуться в отель.
– Если позволите заметить, мистер Райдер, это, по-видимому, хорошее решение. Итак, обратно в отель. Просто отлично. – Он взглянул на часы. – Секунда – и мы окажемся там. У журналистов не будет повода жаловаться. Ровно никакого повода.
Штефан завел мотор, и мы вновь тронулись с места. Пока мы проезжали по пустынным улицам, дождь возобновился, и Штефан включил дворники. После паузы он произнес:
– Мистер Райдер, не покажется ли вам дерзостью с моей стороны, если я напомню вам о нашем недавнем разговоре? Ну, когда я встретил вас днем в атриуме.
– Да-да, – подтвердил я. – Мы тогда обсуждали ваше выступление вечером в четверг.
– Вы были очень добры и сказали, что сможете уделить мне несколько минут. Прослушать, как я играю «Утес». Конечно же это вряд ли осуществимо, но мне показалось, вы не будете против, если я только спрошу. Дело в том, что как раз сегодня вечером, когда мы вернемся в отель, я собирался немного поупражняться. И вот мне хотелось бы знать, не могли бы вы, как только разделаетесь с журналистами, – я понимаю, это большая обуза, – но не могли бы вы зайти и послушать меня хотя бы пару минут, а потом высказать свое мнение… – Он умолк с неловким смешком.
Я видел, что вопрос этот для юноши очень важен, и склонялся пойти ему навстречу. Однако после некоторого размышления сказал:
– Простите, сегодня я так устал, что мне насущно необходимо как можно скорее лечь в постель. Но не огорчайтесь: в ближайшем будущем случай наверняка представится. Послушайте, почему бы нам не остановиться вот на чем? Я не уверен в точности, когда именно мне снова выпадет свободная минута, но как только это произойдет, я позвоню портье и попрошу вас разыскать. Если вас не будет в отеле, я попросту попытаюсь связаться с вами в следующий раз, когда окажусь свободен, – и так далее. Таким образом мы непременно очень скоро выберем время, удобное для нас обоих. Но сегодня ночью, поймите, я и в самом деле должен хорошенько выспаться.
– Разумеется, мистер Райдер, мне все понятно. Ради Бога, давайте поступим как вы предлагаете. С вашей стороны это необычайно любезно. Я буду ждать вашей весточки.
Штефан произнес это самым вежливым тоном, однако в голосе его сквозило крайнее разочарование: вероятно, он ошибочно счел мое предложение формой мягкого отказа. Предстоящее выступление заставляло его трепетать, и он был готов впасть в панику от любого препятствия, даже самого пустякового. Из сочувствия к юноше я ободряюще повторил:
– Не огорчайтесь, мы очень скоро улучим минутку.
Пока мы двигались по ночным улицам, дождь упорно не прекращался. Штефан надолго замолчал – и я стал гадать, не рассердился ли он на меня. Но, увидев его профиль в менявшемся свете, я понял, что он обдумывает один случай, происшедший с ним несколько лет тому назад. Он не раз размышлял над этим случаем и раньше – нередко бессонной ночью или сидя в одиночку за рулем; а теперь страх, что я не смогу ему помочь, оживил воспоминания.
Это было в день рождения его матери. Вечером, припарковав машину в знакомом проезде (тогда он еще обучался в колледже и жил в Германии), Штефан собрался с духом, чтобы провести несколько мучительных часов. Дверь ему отворил отец, взволнованно шепча: «Она в хорошем настроении. Очень хорошем». Повернувшись, он крикнул в глубину дома: «Дорогая, Штефан здесь. Немного запоздал, но тем не менее он здесь». Потом отец снова прошептал: «Настроение очень хорошее. Давно уже такого не было».
Молодой человек прошел в гостиную, где увидел свою мать, которая полулежала на диване с бокалом коктейля в руке. На ней было новое платье, и Штефана лишний раз поразило, насколько она элегантна. Мать Штефана не поднялась с места, чтобы приветствовать сына: это вынудило его наклониться и поцеловать ее в щеку, однако он был озадачен теплотой интонаций, когда она пригласила его занять кресло напротив. За спиной у Штефана его отец, необычайно довольный таким началом вечера, издал короткий смешок, а потом, указав на фартук, который был на нем надет, заторопился на кухню.
Оставшись наедине с матерью, Штефан испытал прежде всего настоящий ужас: что, если какое-то его слово или действие испортит ей настроение, сведя тем самым на нет тяжкие усилия отца, длившиеся часы, а возможно, и дни? Он начал поэтому с коротких чопорных ответов на расспросы о жизни в колледже, но, встречая неизменно одобрительное отношение, принялся рассказывать все более обстоятельно. Одного из профессоров он обрисовал похожим на «умственно Уравновешенную разновидность нашего министра иностранных дел» – этой фразой Штефан особенно гордился и множество раз с успехом щеголял ею перед сокурсниками. Если бы разговор с матерью не сложился с самого начала столь удачно, Штефан не рискнул бы повторить эту фразу. Но он сделал это – и сердце в груди у него радостно екнуло, когда он увидел, как лицо матери мгновенно засияло веселостью.
Далее они прошли в обеденный зал, где на стол уже было подано первое блюдо. К трапезе приступили спокойно. Затем отец – несколько поспешно, подумал Штефан – взялся рассказать забавный анекдот, касавшийся группы постояльцев из Италии. Закончив свое повествование, он подзадорил Штефана, чтобы тот тоже что-нибудь рассказал, и едва Штефан неуверенно произнес две-три фразы, залился, желая поддержать сына, преувеличенно громким смехом. В таком духе они и продолжали, поочередно рассказывая забавные истории и подбадривая друг друга задорными возгласами. Подобная тактика, по-видимому, подействовала, ибо вскоре – Штефан не верил собственным глазам – мать тоже начала подолгу смеяться. К тому же угощение было приготовлено с фанатической скрупулезностью, свойственной управляющему отелем, и представляло собой шедевр кулинарии. Вино также было самым отборным, и ко времени, когда подали главное блюдо – изысканно приготовленный гусь с лесными ягодами, – за столом установилась атмосфера неподдельного веселья. Управляющий отелем, порозовевший от вина и хохота, перегнулся через стол к Штефану со словами:
– Штефан, расскажи-ка нам снова о юношеском общежитии, в котором ты жил. Ну, знаешь, о том, что в лесах Бургундии.
На секунду Штефан замер от ужаса. Как мог его отец, до сих пор безупречно направлявший ход вечера, допустить столь очевидную оплошность? История, на которую он намекнул, содержала постоянные ссылки на устройство уборных в общежитии и явно не годилась для ушей матери. Пока он колебался, отец ему подмигнул, словно желая сказать: «Давай-давай, поверь мне, все будет как надо. История ей понравится, тебя ждет успех». Штефана терзали самые мрачные сомнения, однако его вера в отца была так велика, что заставила его пуститься на риск. Впрочем, не успел он начать, как его пронзила мысль, что этому пока что баснословно удачному вечеру суждено вот-вот рассыпаться в прах. Тем не менее, подстрекаемый гоготанием отца, Штефан продолжал рассказ – и вскоре с изумлением услышал откровенный смех матери. Взглянув через стол, он увидел, как она от смеха беспомощно трясет головой. К концу рассказа, утонувшего в общем хохоте, Штефан поймал нежный взгляд, брошенный матерью на отца. Это был беглый взгляд, но сомневаться в нем не приходилось. Управляющий отелем, хотя его собственные глаза и заливали слезы, также не упустил этот взгляд и, обратившись к сыну, снова ему подмигнул – на сей раз с видом торжества. Тут молодой человек почувствовал, что в груди у него поднимается могучая волна. Но не успел он разобраться в своих ощущениях, как отец обратился к нему:
– Послушай, Штефан, перед сладким нам нужно отдохнуть. Почему бы тебе что-нибудь не сыграть для матери в день ее рождения? – С этими словами управляющий отелем махнул рукой в сторону пианино, стоявшего у стены.
Этот жест – небрежный взмах рукой в сторону инструмента, стоявшего в обеденном зале, – вспоминался потом Штефану снова и снова на протяжении лет. И всякий раз при воспоминании он вновь испытывал тошнотворный холодок, который пробежал тогда по его телу. Сначала он в недоумении взглянул на отца, но тот по-прежнему довольно улыбался, показывая рукой на пианино.
– Давай, Штефан. Что-нибудь такое по вкусу твоей матери. Быть может, немного Баха. Или что-нибудь современное. Например, Казана. Или Маллери.
Молодой человек, с усилием повернув голову в сторону матери, которая ему улыбалась, увидел преображенные смехом черты. Обращаясь скорее к управляющему отелем, нежели к Штефану, она произнесла:
– Да, дорогой, я думаю, Маллери подойдет лучше всего. Это будет великолепно.
– Давай же, Штефан! – жизнерадостно повторил управляющий отелем. – В конце концов, сегодня у твоей матери день рождения. Не разочаровывай ее.
В голове у Штефана мелькнула мысль – правда, ее он отверг тотчас же – мысль, что родители составили против него заговор. Судя по тому, как они на него смотрели – всем видом выражая горделивое предвкушение, – можно было с уверенностью заключить, что в их памяти не сохранилось и следа от тягостной истории, связанной с его игрой на фортепиано. Во всяком случае, вырвавшийся было у Штефана слабый возглас протеста замер у него на губах, и он поднялся с места так, словно это делал за него кто-то другой.
Пианино стояло вплотную к стене; усевшись за него, Штефан мог видеть боковым зрением, что родители, положив локти на стол, слегка склонились друг к дружке. Обернувшись, он устремил взгляд прямо на них, сознавая, что прошлый раз ему хотелось видеть их именно в такой позе – сидящими вместе, будто их сблизило ничем не омраченное счастье. Потом Штефан вновь повернулся к клавиатуре, подавленный ощущением близящегося неизбежного провала вечера. Любопытным образом, он отдавал себе отчет в том, что больше ничуть не удивлен последним оборотом событий и что, в сущности, он постоянно ждал этого и испытывал теперь только чувство облегчения.
Еще несколько секунд Штефан просидел над клавишами неподвижно, отчаянно борясь с действием вина и восстанавливая в памяти пьесу, которую собирался сыграть. На один миг в головокружительной перспективе – вечер и без того изобиловал чудесами – ему представилось, что его игра превзойдет все ожидания и в конце он услышит аплодисменты родителей, увидит, что они улыбаются и обмениваются влюбленными взглядами. Но стоило только прозвучать первому такту «Эпициклоиды» Маллери, как Штефан отчетливо осознал полнейшую невозможность подобного оборота событий.
Тем не менее он продолжал играть. Довольно долго – на протяжении почти всей первой части – фигуры, которые он видел боковым зрением, сидели не шелохнувшись. Потом мать слегка откинулась в кресле и оперлась подбородком на руку. Спустя еще несколько тактов отец отвел глаза от Штефана, сложил руки на коленях и наклонил голову, словно старательно изучая пятно на столе.
Исполнение между тем длилось и длилось, и хотя юноша не раз испытывал соблазн прекратить игру, внезапная остановка казалась ему ужаснее всего. Он продолжал играть и, дойдя до конца, минуты две молча просидел над клавиатурой, прежде чем набрался смелости обернуться и посмотреть, что ожидает его за спиной.
Родители на него не смотрели. Отец опустил голову так низко, что лоб едва-едва не касался столешницы. Мать устремила взгляд в сторону с ледяным выражением, которое так хорошо бьшо знакомо Штефану и которое, сколь ни удивительно, до этого момента на лице у нее не появлялось.
Штефану достаточно было мгновения, чтобы оценить ситуацию. Он поднялся с места и торопливо вернулся за стол, словно поспешностью можно было аннулировать те минуты, когда он отсутствовал. Некоторое время все трое сидели молча. Наконец мать встала из-за стола со словами:
– Вечер прошел очень мило. Спасибо вам обоим. Но я так устала – и, пожалуй, мне лучше лечь в постель.
Поначалу управляющий отелем, казалось, ничего не слышал. Но когда мать Штефана двинулась к дверям, он вскинул голову и тихо произнес:
– Дорогая, а торт? Торт. Торт… совершенно особенный.
– Ты очень любезен, но, право же, и так было много всего. Мне нужно немного поспать.
– Конечно-конечно. – Управляющий отелем с отрешенным видом вновь уперся глазами в столешницу. Но не успела еще мать Штефана перешагнуть порог, как он внезапно выпрямился и почти что выкрикнул:
– Дорогая, хотя бы подойди и взгляни на этот торт. Только взгляни. Говорю тебе, это что-то необыкновенное.
Помедлив, мать Штефана ответила:
– Ну хорошо. Покажи его мне, но побыстрее. Мне просто необходимо уснуть. Возможно, это от вина, но я страшно устала.
Услышав это, управляющий отелем вскочил на ноги и через минуту уже провожал жену из обеденного зала.
Юноша прислушался к шагам родителей: оба они направились на кухню, затем – не долее чем через минуту – вернулись в коридор и поднялись по лестнице наверх. Штефан по-прежнему оставался за столом. Сверху доносились различные звуки, однако голосов не было слышно. В конце концов Штефану пришло в голову, что лучше всего для него будет, если он попросту отправится в машине сквозь ночь к себе в берлогу. Его присутствие за завтраком вряд ли поможет отцу в кропотливых, нелегких стараниях восстановить у матери доброе расположение духа.
Штефан покинул обеденный зал, намереваясь выскользнуть из дома незамеченным, однако в холле столкнулся с отцом, спускавшимся по лестнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63