Я почти закончил работу – осталось всего два или три заказа, и пошел напрямик по аллее, пролегающей между железнодорожной линией и Шильдштрассе. Обычно я не срезаю угол, особенно когда стемнеет, но сегодня я освободился пораньше – и, если помните, был чудесный закат. Итак, я пошел напрямик. И вот там, примерно на середине аллеи, я увидел его. Нашего дорогого друга. Он притулился почти незаметно, практически спрятался между фонарным столбом и деревянным забором. Я опустился перед ним на колени, чтобы удостовериться, действительно ли он скончался. В голове у меня промелькнуло множество мыслей. Естественно, я подумал о вас, сэр. Каким близким другом он всегда был для вас – и какая тяжелая утрата вас постигла. Мне подумалось также, как сильно весь наш город будет тосковать о Бруно и как все разделят ваши чувства в скорбный час. И позвольте мне сказать, сэр, несмотря на горечь минуты, я чувствовал, что судьба подарила мне привилегию. Да, сэр, привилегию. На мою долю выпало доставить тело нашего друга в ветеринарную клинику. А потом, сэр, для того, что произошло дальше… у меня… у меня нет никаких оправданий. Вот сейчас, только что, пока говорил мистер фон Винтерштейн, я сидел, терзаемый нерешительностью. Следует ли мне тоже встать и высказаться? В итоге, как видите, я пришел к выводу, что да, нужно. Гораздо лучше, если мистер Бродский услышит об этом из моих собственных уст, а не наутро от сплетников. Сэр, я испытываю горькое чувство стыда за то, что произошло дальше. Могу только сказать, что и в мыслях не имел подобного намерения, проживи я хоть сотню лет… Теперь я могу только молить вас о прощении. За последние несколько часов я провернул это в голове множество раз – и теперь вижу, как мне следовало поступить. Я должен был отложить свои свертки. Два свертка, знаете ли, я все еще нес с собой – это были последние. Мне нужно было их отложить. Никуда бы они из аллеи не делись, пролежали бы себе под забором. А даже если бы кто-нибудь их и стянул, что из того? Но какое-то дурацкое соображение, возможно, идиотский профессиональный инстинкт мне помешали. Я просто ни о чем не думал. То есть, приподняв тело Бруно, я не выпускал из рук и свертков. Не знаю, на что я рассчитывал. Однако факт остается фактом – вы узнаете об этом завтра, поэтому я расскажу сейчас сам: дело в том, что ваш Бруно, должно быть, уже некоторое время пролежал на земле, и его тело, великолепное даже в смерти, остыло и… э-э… окоченело. Да, сэр, окоченело. Простите меня, мои признания могут вас огорчить, но… но позвольте мне досказать все как есть. Чтобы захватить свертки – как я в этом раскаиваюсь, тысячу раз уже себя проклял! – желая унести с собой свертки, я взгромоздил Бруно высоко на плечо, не приняв во внимание его окоченелости. И, уже пройдя так чуть ли не всю аллею, я услышал детский возглас и остановился. Тут-то, конечно, меня и осенило, какой чудовищный промах я допустил. Леди и джентльмены, мистер Бродский, нужно ли мне объяснить точнее? Вижу, что должен. Суть в следующем. По причине окоченелости нашего друга, а еще из-за глупейшего способа транспортировки, который я избрал, взвалив его себе на плечо, – то есть поставил вертикально, практически стоймя… Дело в том, сэр, что из окон любого дома по Шильдштрассе вся верхняя часть тела Бруно могла быть видна поверх забора. Жестокость, в сущности, добавилась к жестокости: ведь именно в этот вечерний час большинство семейств собирается в задней комнате на ужин. За едой они могли созерцать свои садики и видеть, как наш благородный друг проплывает мимо с простертыми вперед лапами – о Боже, что за унижение! Сколько семейств могло это видеть! Это зрелище преследует меня, сэр, не дает покоя – жутко представить, как оно выглядело со стороны. Простите меня, сэр, простите: я не в состоянии был усидеть ни минутой дольше, не облегчив душу этим… этим признанием собственной никудышности. Какое несчастье, что столь горькая привилегия досталась болвану вроде меня! Мистер Бродский, прошу вас, примите мои безнадежно несуразные извинения за позор, которому я подверг вашего благородного сотоварища вскоре после его кончины. А добросердечные жители Шильдштрассе (возможно, некоторые из них находятся сейчас здесь) вместе со всеми питали к Бруно глубокую привязанность. И увидеть его в последний раз не как-нибудь, а… Я умоляю вас, сэр, умоляю всех и каждого, умоляю меня простить.
Печально склонив голову, великан сел на место. Его соседка по столику встала, прикладывая к глазам носовой платок.
– Конечно же, никаких сомнений в этом и быть не может, – заявила она. – Это был величайший пес своего поколения. Сомневаться не приходится. По залу пробежал одобрительный гул. Члены городского совета вокруг Бродского энергично кивали головами, но сам Бродский по-прежнему даже не поднял глаз.
Мы ждали от женщины продолжения речи, однако она, оставаясь, впрочем, на ногах, молчала и только с рыданиями прикладывала к глазам платок. Сидевший рядом с ней мужчина в бархатном смокинге вскочил и бережно усадил ее обратно в кресло. Сам он обвел зал обвиняющим взглядом и провозгласил:
– Статуя. Бронзовая статуя. Предлагаю воздвигнуть в честь Бруно бронзовую статую, с тем чтобы наша память о нем сохранилась навеки. Что-нибудь большое и величественное. Быть может, на Вальзер-штрассе. Мистер фон Винтерштейн! – обратился он к мужчине с суровым лицом. – Давайте примем решение здесь, сегодня вечером, соорудить статую в память Бруно!
Кто-то выкрикнул: «Правильно, правильно!»; зазвучали голоса, выражающие полное одобрение. Не только суроволицего человека, но и всех прочих членов городского совета внезапно поразила растерянность. Они обменялись не одним паническим взглядом, прежде чем суроволицый, не вставая с места, заговорил:
– Разумеется, мистер Халлер, это предложение мы рассмотрим самым тщательным образом. Конечно, наряду и с другими идеями относительно того, как лучше почтить…
– Это уже слишком! – вмешался вдруг голос с дальнего конца зала. – Что за абсурд! Памятник собаке? Если эта животина заслужила бронзовой статуи, то тогда наша черепаха, Петра, заслуживает статуи в пять раз большей. И ее постиг такой жестокий конец. Сплошной абсурд. А этот пес еще в начале года набросился на миссис Ран…
Конец фразы потонул в разразившемся гвалте. Одно мгновение казалось, будто все кричат одновременно. Противник монумента, все еще на ногах, затеял яростный спор с соседом по столику. В нарастающей неразберихе я заметил, что Хоффман машет мне издали. Вернее, описывает рукой в воздухе причудливую дугу, словно протирает невидимое стекло: мне смутно припомнилось, что он предпочел избрать именно этот жест в качестве некоего сигнала. Я встал с места и многозначительно откашлялся.
Шум в зале почти сразу же смолк – и все глаза обратились на меня. Противник монумента прекратил спор и поспешно опустился на стул. Я снова прочистил горло и уже собирался открыть рот, как вдруг обнаружил, что халат мой распахнулся, предоставив на всеобщее обозрение голое с головы до пят тело. Повергнутый в замешательство, я секунду поколебался, а потом уселся на прежнее место. Тотчас за столиком напротив встала женщина и резко бросила в зал:
– Что ж, если статуя – это нереально, то почему бы не назвать его именем улицу? Мы нередко переименовывали улицы в память умерших. Право же, мистер фон Винтерштейн, просьба не так уж и велика. Например, Майнхардштрассе. Или даже Йанштрассе.
Идея встретила сочувствие: скоро со всех сторон хором начали выкрикивать названия и других улиц. Городская верхушка, однако, судя по внешнему виду, продолжала испытывать крайнее смущение.
За соседним столиком поднялся высокий бородатый человек и загремел:
– Я согласен с мистером Холлендером. Все это уже чересчур. Конечно, мы все разделяем скорбь мистера Бродского. Но давайте проявим честность: этот пес представлял собой угрозу как для других собак, так и для людей. И если бы мистеру Бродскому изредка приходила в голову мысль время от времени расчесывать у животного шерсть, а также полечить его от кожной инфекции, которой оно явно страдало не один год…
Дальнейшие слова поглотила буря гневных протестов. Отовсюду слышались возгласы «Стыд!» и «Позор!», а некоторые даже покинули свои столики с целью заклеймить обидчика в лицо. Хоффман, с жуткой ухмылкой на лице, вновь подавал мне сигналы, свирепо рассекая воздух. Голос бородача гудел: «Верно. Тварь была просто омерзительной!»
Я проверил, надежно ли застегнут халат, и намеревался встать снова, но тут неожиданно поднялся с места Бродский.
Пока он выпрямлялся, столик заскрипел – и все головы обернулись на шум. Все мгновенно вернулись на свои сиденья – и в зале вновь воцарилась образцовая тишина.
Секунду мне казалось, что Бродский грохнется поперек стола. Он, однако, удержал равновесие и бегло оглядел зал. В голосе его различалась легкая хрипотца.
– Слушайте, в чем дело? – вопросил он. – Думаете, пес был очень для меня важен? Он сдох, вот и все. Я хочу женщину. Порой становится так одиноко. Я хочу женщину. – Он замолчал и, казалось, погрузился в свои мысли. Потом мечтательно произнес: – Наши матросы. Наши пьяные матросы. Что с ними теперь сталось? Она была юной тогда. Юной и такой прекрасной. – Охваченный раздумьем, он устремил взгляд на люстры, свисавшие с высокого потолка, и мне опять почудилось, будто он вот-вот рухнет на стол плашмя. Хоффман, должно быть, тоже предвидел подобную опасность, поскольку встал и, осторожно придерживая Бродского за спину, зашептал ему на ухо. Бродский отозвался не сразу, но потом пробормотал: – Она любила меня когда-то. Любила больше всего на свете. Наши пьяные матросы. Где-то они теперь?
Хоффман от души рассмеялся, словно Бродский сказал удачную остроту. С широкой улыбкой он вновь принялся нашептывать ему что-то на ухо. Бродский в конце концов как будто вспомнил, где находится, и, рассеянно уставившись на управляющего отелем, позволил ему бережно усадить себя в кресло.
Последовала пауза, во время которой никто не пошевелился. Графиня, с жизнерадостной улыбкой, обратилась к залу:
– Леди и джентльмены, наш вечер продолжается! Настала пора для чудесного сюрприза! Он прибыл к нам в город только сегодня, несомненно, очень устал, но – тем не менее – согласился появиться здесь в качестве нежданного гостя. Да-да, слушайте все! Здесь, среди нас – мистер Райдер!
Графиня указала на меня театральным жестом – и в зале раздались взволнованные восклицания. Не успел я и глазом моргнуть, как меня мгновенно обступили соседи по столику, торопясь пожать мне руку. Через миг я оказался со всех сторон окруженным людьми, которые, задыхаясь от эмоций, приветствовали меня и протягивали мне руки. Я отвечал им с наивозможной любезностью, но, глянув через плечо – со стула мне было никак не подняться, – увидел у себя за спиной целую толпу, где кто-то толкался, кто-то старался привстать на цыпочки. Необходимо было взять контроль над ситуацией, не дожидаясь полного хаоса. Поскольку уже мало кто оставался на своих местах, я решил, что лучше всего забраться повыше, на какой-нибудь пьедестал. Быстренько запахнув халат поплотнее, я вскарабкался на стул.
Шум немедленно прекратился, окружающие застыли как вкопанные, не сводя с меня глаз. С новой точки мне было хорошо видно, что больше половины гостей покинули свои столики, и я счел нужным безотлагательно приступить к делу:
– Опрокинутая рампа! Отравленные грызуны! Опечатки в партитуре!
Тут я увидел, как ко мне сквозь неподвижные группки людей пробирается одинокая фигура. Приблизившись, мисс Коллинз взяла от соседнего столика стул, села на него и продолжала внимательно меня рассматривать. Что-то в ее манере настолько сбило меня с толку, что следующая фраза начисто выскочила у меня из головы. Заметив мою растерянность, мисс Коллинз положила ногу на ногу и озабоченно спросила:
– Мистер Райдер, вам нехорошо?
– Я чувствую себя отлично, благодарю вас, мисс Коллинз.
– Надеюсь, – продолжала она, – вы не слишком близко приняли к сердцу то, что я вам недавно наговорила. Я хотела прийти и отыскать вас, чтобы извиниться, но вас нигде не было видно. Вероятно, мой тон был гораздо более едким, нежели требовалось. Надеюсь, вы меня простите. Видите ли, даже теперь, когда мне встречается какой-нибудь представитель вашей профессии, меня вдруг охватывают воспоминания – и я невольно прибегаю к таким интонациям.
– Все отлично, мисс Коллинз, – ответил я, невозмутимо улыбаясь. – Пожалуйста, не тревожьтесь. Я ничуть не был огорчен. Если я удалился слишком поспешно, то исходя единственно из предположения, что вам, видимо, захочется без помех переговорить со Штефаном.
– С вашей стороны подобная чуткость просто драгоценна, мистер Райдер, – заметила мисс Коллинз. – Мне очень жаль, что я немного вышла из себя. Но, право же, поверьте, мистер Райдер, мной владел не просто гнев. Я совершенно искренне хочу вам хоть чем-то помочь. Меня глубоко печалит, что вы без конца повторяете одни и те же ошибки. Мне хотелось сказать вам, раз мы теперь знакомы, что вы будете желанным гостем за моим чайным столом в любой день. Я была бы поистине счастлива обсудить с вами какие угодно ваши затруднения. Вы найдете во мне сочувствующего слушателя, уверяю вас.
– Вы очень любезны, мисс Коллинз. Не сомневаюсь в ваших добрых намерениях. Но, если вы позволите об этом упомянуть, ваш жизненный опыт как будто бы внушил вам, мягко говоря, не слишком большое расположение к представителям, как вы выразились, моей профессии. Я далеко не убежден, что мой визит доставит вам удовольствие.
Мисс Коллинз задумалась, потом ответила:
– Мне понятны ваши опасения. Но у меня такое чувство, что мы с вами вполне можем поладить. Если хотите, пускай ваш визит будет совсем недолгим. Понравится вам – всегда можете вернуться. Наверное, мы даже могли бы немного погулять вместе. От меня до сада Штернберга рукой подать. Мистер Райдер, я много лет размышляла над прошлым и готова теперь с ним расстаться. Мне очень хочется снова протянуть руку помощи кому-нибудь вроде вас. Конечно, я не в силах обещать, что у меня найдется ответ на любой вопрос. Но я выслушаю вас с участием. И поверьте: я не стану вас идеализировать или же сентиментальничать с вами так, как поступили бы менее искушенные.
– Я тщательно обдумаю ваше приглашение, мисс Коллинз, – ответил я. – Но я не могу отделаться от мысли, что вы принимаете меня за кого-то другого, кем я никак не являюсь. Говорю это, потому что мир кишит типами, которые притязают на гениальность в той или иной области, однако по сути примечательны лишь колоссальной неспособностью устроить свою жизнь. Тем не менее почему-то всегда находятся особы вроде вас, мисс Коллинз, которые – из самых лучших побуждений – прямо-таки выстраиваются в очередь, стремясь ринуться на спасение этих типов. Быть может, я обольщаюсь на свой счет, но, право же, я не из их числа. По правде говоря, я твердо уверен, что в данный момент ни малейшей необходимости в спасении не испытываю.
Мисс Коллинз выслушала меня, покачивая головой, а потом ответила:
– Мистер Райдер, меня в самом деле глубоко опечалит, если вы без конца будете совершать одни и те же ошибки. И тяжко будет думать, что все это время я находилась бок о бок, простым наблюдателем, и не ударила палец о палец. Я всерьез считаю, что могу вас чем-то выручить в вашем теперешнем положении. Конечно, когда я была с Лео, – она сделала неопределенный жест в сторону Бродского, – я была еще слишком молода, мало что знала, плохо разбиралась в происходящем. Но теперь позади годы и годы размышлений. Услышав о вашем приезде, я сказала себе, что пора научиться преодолевать горечь. Я состарилась, но еще не все кончено. Кое-что в жизни я стала понимать хорошо, очень хорошо – и еще не слишком поздно пустить это понимание в ход. Сознавая это, я и приглашаю вас навестить меня, мистер Райдер. Еще раз приношу извинения за то, что довольно резко обошлась с вами при нашем знакомстве. Это не повторится, обещаю. Пожалуйста, обещайте прийти.
При словах мисс Коллинз в памяти у меня всплыл образ ее гостиной – неяркий уютный свет, потертые бархатные портьеры, покосившаяся мебель, и на мгновение желание раскинуться на одной из ее кушеток, вдали от тягот будней, показалось мне особенно соблазнительным. Я глубоко вздохнул.
– Я буду помнить о вашем любезном приглашении, мисс Коллинз. Но сейчас мне необходимо отправиться в постель и немного отдохнуть. Вы должны понять: путешествую я уже не один месяц, а с момента прибытия сюда некогда было и дух перевести. Я просто с ног падаю.
Тут на меня вся моя прежняя усталость навалилась с прежней силой. Глаза зачесались – и я принялся тереть лицо ладонью. Занятый этим, я почувствовал, как меня тронули за локоть и чей-то голос мягко произнес:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Печально склонив голову, великан сел на место. Его соседка по столику встала, прикладывая к глазам носовой платок.
– Конечно же, никаких сомнений в этом и быть не может, – заявила она. – Это был величайший пес своего поколения. Сомневаться не приходится. По залу пробежал одобрительный гул. Члены городского совета вокруг Бродского энергично кивали головами, но сам Бродский по-прежнему даже не поднял глаз.
Мы ждали от женщины продолжения речи, однако она, оставаясь, впрочем, на ногах, молчала и только с рыданиями прикладывала к глазам платок. Сидевший рядом с ней мужчина в бархатном смокинге вскочил и бережно усадил ее обратно в кресло. Сам он обвел зал обвиняющим взглядом и провозгласил:
– Статуя. Бронзовая статуя. Предлагаю воздвигнуть в честь Бруно бронзовую статую, с тем чтобы наша память о нем сохранилась навеки. Что-нибудь большое и величественное. Быть может, на Вальзер-штрассе. Мистер фон Винтерштейн! – обратился он к мужчине с суровым лицом. – Давайте примем решение здесь, сегодня вечером, соорудить статую в память Бруно!
Кто-то выкрикнул: «Правильно, правильно!»; зазвучали голоса, выражающие полное одобрение. Не только суроволицего человека, но и всех прочих членов городского совета внезапно поразила растерянность. Они обменялись не одним паническим взглядом, прежде чем суроволицый, не вставая с места, заговорил:
– Разумеется, мистер Халлер, это предложение мы рассмотрим самым тщательным образом. Конечно, наряду и с другими идеями относительно того, как лучше почтить…
– Это уже слишком! – вмешался вдруг голос с дальнего конца зала. – Что за абсурд! Памятник собаке? Если эта животина заслужила бронзовой статуи, то тогда наша черепаха, Петра, заслуживает статуи в пять раз большей. И ее постиг такой жестокий конец. Сплошной абсурд. А этот пес еще в начале года набросился на миссис Ран…
Конец фразы потонул в разразившемся гвалте. Одно мгновение казалось, будто все кричат одновременно. Противник монумента, все еще на ногах, затеял яростный спор с соседом по столику. В нарастающей неразберихе я заметил, что Хоффман машет мне издали. Вернее, описывает рукой в воздухе причудливую дугу, словно протирает невидимое стекло: мне смутно припомнилось, что он предпочел избрать именно этот жест в качестве некоего сигнала. Я встал с места и многозначительно откашлялся.
Шум в зале почти сразу же смолк – и все глаза обратились на меня. Противник монумента прекратил спор и поспешно опустился на стул. Я снова прочистил горло и уже собирался открыть рот, как вдруг обнаружил, что халат мой распахнулся, предоставив на всеобщее обозрение голое с головы до пят тело. Повергнутый в замешательство, я секунду поколебался, а потом уселся на прежнее место. Тотчас за столиком напротив встала женщина и резко бросила в зал:
– Что ж, если статуя – это нереально, то почему бы не назвать его именем улицу? Мы нередко переименовывали улицы в память умерших. Право же, мистер фон Винтерштейн, просьба не так уж и велика. Например, Майнхардштрассе. Или даже Йанштрассе.
Идея встретила сочувствие: скоро со всех сторон хором начали выкрикивать названия и других улиц. Городская верхушка, однако, судя по внешнему виду, продолжала испытывать крайнее смущение.
За соседним столиком поднялся высокий бородатый человек и загремел:
– Я согласен с мистером Холлендером. Все это уже чересчур. Конечно, мы все разделяем скорбь мистера Бродского. Но давайте проявим честность: этот пес представлял собой угрозу как для других собак, так и для людей. И если бы мистеру Бродскому изредка приходила в голову мысль время от времени расчесывать у животного шерсть, а также полечить его от кожной инфекции, которой оно явно страдало не один год…
Дальнейшие слова поглотила буря гневных протестов. Отовсюду слышались возгласы «Стыд!» и «Позор!», а некоторые даже покинули свои столики с целью заклеймить обидчика в лицо. Хоффман, с жуткой ухмылкой на лице, вновь подавал мне сигналы, свирепо рассекая воздух. Голос бородача гудел: «Верно. Тварь была просто омерзительной!»
Я проверил, надежно ли застегнут халат, и намеревался встать снова, но тут неожиданно поднялся с места Бродский.
Пока он выпрямлялся, столик заскрипел – и все головы обернулись на шум. Все мгновенно вернулись на свои сиденья – и в зале вновь воцарилась образцовая тишина.
Секунду мне казалось, что Бродский грохнется поперек стола. Он, однако, удержал равновесие и бегло оглядел зал. В голосе его различалась легкая хрипотца.
– Слушайте, в чем дело? – вопросил он. – Думаете, пес был очень для меня важен? Он сдох, вот и все. Я хочу женщину. Порой становится так одиноко. Я хочу женщину. – Он замолчал и, казалось, погрузился в свои мысли. Потом мечтательно произнес: – Наши матросы. Наши пьяные матросы. Что с ними теперь сталось? Она была юной тогда. Юной и такой прекрасной. – Охваченный раздумьем, он устремил взгляд на люстры, свисавшие с высокого потолка, и мне опять почудилось, будто он вот-вот рухнет на стол плашмя. Хоффман, должно быть, тоже предвидел подобную опасность, поскольку встал и, осторожно придерживая Бродского за спину, зашептал ему на ухо. Бродский отозвался не сразу, но потом пробормотал: – Она любила меня когда-то. Любила больше всего на свете. Наши пьяные матросы. Где-то они теперь?
Хоффман от души рассмеялся, словно Бродский сказал удачную остроту. С широкой улыбкой он вновь принялся нашептывать ему что-то на ухо. Бродский в конце концов как будто вспомнил, где находится, и, рассеянно уставившись на управляющего отелем, позволил ему бережно усадить себя в кресло.
Последовала пауза, во время которой никто не пошевелился. Графиня, с жизнерадостной улыбкой, обратилась к залу:
– Леди и джентльмены, наш вечер продолжается! Настала пора для чудесного сюрприза! Он прибыл к нам в город только сегодня, несомненно, очень устал, но – тем не менее – согласился появиться здесь в качестве нежданного гостя. Да-да, слушайте все! Здесь, среди нас – мистер Райдер!
Графиня указала на меня театральным жестом – и в зале раздались взволнованные восклицания. Не успел я и глазом моргнуть, как меня мгновенно обступили соседи по столику, торопясь пожать мне руку. Через миг я оказался со всех сторон окруженным людьми, которые, задыхаясь от эмоций, приветствовали меня и протягивали мне руки. Я отвечал им с наивозможной любезностью, но, глянув через плечо – со стула мне было никак не подняться, – увидел у себя за спиной целую толпу, где кто-то толкался, кто-то старался привстать на цыпочки. Необходимо было взять контроль над ситуацией, не дожидаясь полного хаоса. Поскольку уже мало кто оставался на своих местах, я решил, что лучше всего забраться повыше, на какой-нибудь пьедестал. Быстренько запахнув халат поплотнее, я вскарабкался на стул.
Шум немедленно прекратился, окружающие застыли как вкопанные, не сводя с меня глаз. С новой точки мне было хорошо видно, что больше половины гостей покинули свои столики, и я счел нужным безотлагательно приступить к делу:
– Опрокинутая рампа! Отравленные грызуны! Опечатки в партитуре!
Тут я увидел, как ко мне сквозь неподвижные группки людей пробирается одинокая фигура. Приблизившись, мисс Коллинз взяла от соседнего столика стул, села на него и продолжала внимательно меня рассматривать. Что-то в ее манере настолько сбило меня с толку, что следующая фраза начисто выскочила у меня из головы. Заметив мою растерянность, мисс Коллинз положила ногу на ногу и озабоченно спросила:
– Мистер Райдер, вам нехорошо?
– Я чувствую себя отлично, благодарю вас, мисс Коллинз.
– Надеюсь, – продолжала она, – вы не слишком близко приняли к сердцу то, что я вам недавно наговорила. Я хотела прийти и отыскать вас, чтобы извиниться, но вас нигде не было видно. Вероятно, мой тон был гораздо более едким, нежели требовалось. Надеюсь, вы меня простите. Видите ли, даже теперь, когда мне встречается какой-нибудь представитель вашей профессии, меня вдруг охватывают воспоминания – и я невольно прибегаю к таким интонациям.
– Все отлично, мисс Коллинз, – ответил я, невозмутимо улыбаясь. – Пожалуйста, не тревожьтесь. Я ничуть не был огорчен. Если я удалился слишком поспешно, то исходя единственно из предположения, что вам, видимо, захочется без помех переговорить со Штефаном.
– С вашей стороны подобная чуткость просто драгоценна, мистер Райдер, – заметила мисс Коллинз. – Мне очень жаль, что я немного вышла из себя. Но, право же, поверьте, мистер Райдер, мной владел не просто гнев. Я совершенно искренне хочу вам хоть чем-то помочь. Меня глубоко печалит, что вы без конца повторяете одни и те же ошибки. Мне хотелось сказать вам, раз мы теперь знакомы, что вы будете желанным гостем за моим чайным столом в любой день. Я была бы поистине счастлива обсудить с вами какие угодно ваши затруднения. Вы найдете во мне сочувствующего слушателя, уверяю вас.
– Вы очень любезны, мисс Коллинз. Не сомневаюсь в ваших добрых намерениях. Но, если вы позволите об этом упомянуть, ваш жизненный опыт как будто бы внушил вам, мягко говоря, не слишком большое расположение к представителям, как вы выразились, моей профессии. Я далеко не убежден, что мой визит доставит вам удовольствие.
Мисс Коллинз задумалась, потом ответила:
– Мне понятны ваши опасения. Но у меня такое чувство, что мы с вами вполне можем поладить. Если хотите, пускай ваш визит будет совсем недолгим. Понравится вам – всегда можете вернуться. Наверное, мы даже могли бы немного погулять вместе. От меня до сада Штернберга рукой подать. Мистер Райдер, я много лет размышляла над прошлым и готова теперь с ним расстаться. Мне очень хочется снова протянуть руку помощи кому-нибудь вроде вас. Конечно, я не в силах обещать, что у меня найдется ответ на любой вопрос. Но я выслушаю вас с участием. И поверьте: я не стану вас идеализировать или же сентиментальничать с вами так, как поступили бы менее искушенные.
– Я тщательно обдумаю ваше приглашение, мисс Коллинз, – ответил я. – Но я не могу отделаться от мысли, что вы принимаете меня за кого-то другого, кем я никак не являюсь. Говорю это, потому что мир кишит типами, которые притязают на гениальность в той или иной области, однако по сути примечательны лишь колоссальной неспособностью устроить свою жизнь. Тем не менее почему-то всегда находятся особы вроде вас, мисс Коллинз, которые – из самых лучших побуждений – прямо-таки выстраиваются в очередь, стремясь ринуться на спасение этих типов. Быть может, я обольщаюсь на свой счет, но, право же, я не из их числа. По правде говоря, я твердо уверен, что в данный момент ни малейшей необходимости в спасении не испытываю.
Мисс Коллинз выслушала меня, покачивая головой, а потом ответила:
– Мистер Райдер, меня в самом деле глубоко опечалит, если вы без конца будете совершать одни и те же ошибки. И тяжко будет думать, что все это время я находилась бок о бок, простым наблюдателем, и не ударила палец о палец. Я всерьез считаю, что могу вас чем-то выручить в вашем теперешнем положении. Конечно, когда я была с Лео, – она сделала неопределенный жест в сторону Бродского, – я была еще слишком молода, мало что знала, плохо разбиралась в происходящем. Но теперь позади годы и годы размышлений. Услышав о вашем приезде, я сказала себе, что пора научиться преодолевать горечь. Я состарилась, но еще не все кончено. Кое-что в жизни я стала понимать хорошо, очень хорошо – и еще не слишком поздно пустить это понимание в ход. Сознавая это, я и приглашаю вас навестить меня, мистер Райдер. Еще раз приношу извинения за то, что довольно резко обошлась с вами при нашем знакомстве. Это не повторится, обещаю. Пожалуйста, обещайте прийти.
При словах мисс Коллинз в памяти у меня всплыл образ ее гостиной – неяркий уютный свет, потертые бархатные портьеры, покосившаяся мебель, и на мгновение желание раскинуться на одной из ее кушеток, вдали от тягот будней, показалось мне особенно соблазнительным. Я глубоко вздохнул.
– Я буду помнить о вашем любезном приглашении, мисс Коллинз. Но сейчас мне необходимо отправиться в постель и немного отдохнуть. Вы должны понять: путешествую я уже не один месяц, а с момента прибытия сюда некогда было и дух перевести. Я просто с ног падаю.
Тут на меня вся моя прежняя усталость навалилась с прежней силой. Глаза зачесались – и я принялся тереть лицо ладонью. Занятый этим, я почувствовал, как меня тронули за локоть и чей-то голос мягко произнес:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63