Большинство, собственно, даже и не упоминало его имени, выражая свою озабоченность лишь бесконечными прениями относительно того, когда подадут обед.
Затем распространилась новость о собаке Бродского. Как получилось, что подобное известие преподнесли столь необдуманно, не совсем ясно. Вероятно, позвонили по телефону, и кто-то из ведущих деятелей города, сбитый с толку желанием разрядить обстановку, проболтался гостям. Весть быстро облетела собравшихся, и без того истомленных тревогой и голодом: последствия допущенной ошибки, разумеется, нетрудно было предвидеть. По залу мгновенно побежали самые дикие слухи. Бродского нашли вдребезги пьяного в обнимку с трупом своего любимца. Бродского обнаружили барахтающимся в уличной луже и несущим полную невнятицу. Бродский, вне себя от горя, пытался покончить с собой, выпив парафин. Последняя версия вела свое происхождение от инцидента, имевшего место несколько лет тому назад: тогда, действительно, Бродского, во время запоя, спешно доставил в больницу сосед-фермер. Впрочем, глотнул Бродский парафина с целью самоубийства или же просто спьяну, по ошибке, так и осталось невыясненным. В результате, под влиянием этих слухов, повсюду в зале начались толки самого отчаянного свойства.
«Собака была для него всем. Теперь ему никогда не оправиться. Надо смотреть правде в глаза: нас отбросило к стартовой черте».
«Придется отменить концерт в четверг. И немедленно. Кроме катастрофы, ничего иного не выйдет. Если затею не прекратить, горожане второй возможности больше нам не дадут».
«С этим типом всегда было слишком рискованно связываться. Не следовало заходить так далеко. И что, что теперь? Все пропало, пропало безвозвратно».
При всем старании графини и ее помощников держать ситуацию под контролем, не удалось предотвратить сумятицы и громких криков, раздавшихся почти в самой середине зала.
Многие ринулись к центру события, кое-кто в панике ретировался. Произошло следующее: один из молодых членов городского совета припечатал к паркету толстенького лысого человека, в котором все тотчас узнали ветеринара Келлера. Напавшего оттащили в сторону, однако он так крепко вцепился в лацканы пиджака Келлера, что с полу подняли сразу обоих.
– Я сделал все, что мог! – вопил побагровевший Келлер. – Все, что мог! А что еще от меня зависело? два дня тому назад животное было в полном порядке!
– Лгун! – рявкнул его противник и предпринял было новую атаку. Его снова оттащили подальше, но теперь некоторые из свидетелей, увидев в Келлере подходящего козла отпущения, принялись обвинять его во всех грехах. Отовсюду слышались упреки в преступной халатности, укоряли ветеринара и в том, что он поставил под угрозу будущее всего городского сообщества. Чей-то голос выкрикнул: «А котята Бройерсов? Вы с утра до ночи сидите за бриджем, из-за вас котята умерли один за другим…»
– Я играю в бридж только раз в неделю, но даже тогда… – охрипшим голосом запротестовал ветеринар, однако слова его мигом потонули в гуле возмущения. Вдруг оказалось, что в зале едва ли отыщется человек, который не таил бы давней обиды на ветеринара за того или иного домашнего любимца. Один из присутствующих прокричал, что Келлер задолжал ему деньги; другой, что Келлер не вернул ему садовые вилы, взятые на время шесть лет тому назад. Враждебность по отношению к ветеринару достигла такого накала, что вполне естественным образом агрессивного противника Келлера прежние руки удерживали теперь значительно слабее. Когда последний произвел новый решительный рывок, на этот раз он тем самым как бы выражал чувства большинства. Положение грозило стать более чем неприятным, но тут послышался громовой голос, заметно охладивший горячие головы.
Моментально воцарившаяся в зале тишина была вызвана, пожалуй, скорее удивлением перед личностью заговорившего, нежели какой-либо присущей ему властью. Все глаза обратились к возвышению, на котором стоял не кто иной, как Якоб Каниц – славившийся в городе по преимуществу своей робостью. Якоб Каниц – теперь ему было под пятьдесят – с незапамятных времен отправлял одну и ту же унылую канцелярскую должность в городской ратуше. Едва ли кто ожидал, что он может высказать какое-то мнение – и уж тем более возразить или вступить в спор. Близких друзей у него не было; несколько лет тому назад он перебрался из домика, который арендовал с женой и тремя детьми, в крошечную мансарду по той же улице. Если кто-то интересовался данной ситуацией, Каниц намекал, что очень скоро намерен воссоединиться с семьей, однако годы проходили, а все оставалось на своих местах. Между тем, в основном благодаря неизменной готовности выполнять множество светских поручений, сопряженных с организацией культурного события, он сделался признанным и даже опекаемым членом артистических кругов города.
Собравшиеся в зале не успели опомниться от удивления, как Якоб Каниц – вероятно, не рассчитывавший на длительный прилив храбрости – торопливо заговорил:
– Другие города? Я не касаюсь Парижа! Или Штутгарта! Я имею в виду маленькие города, не больше нашего. Соберите вместе их лучших жителей, поставьте их перед лицом кризиса вроде нынешнего, как они себя поведут? Спокойно, уверенно. Эти люди знают, что делать, как поступать. Вы – я обращаюсь к вам ко всем – все мы, присутствующие здесь, мы лучшие люди города. Задача вполне нам по силам. Совместно мы способны преодолеть этот кризис. Жители Штутгарта затеяли бы драку? Для паники пока нет никаких оснований. Нет необходимости сдавать позиции, разжигать междоусобицу. Ладно, пусть, собака – это действительно проблема, но до конца еще далеко, все это еще ничего не значит. В каком бы состоянии ни находился мистер Бродский в данный момент, мы можем вновь направить его по прежнему курсу. Мы способны на многое, при условии, что каждый сегодня сыграет свою роль. Я уверен, что способны, это наш долг. Мы должны направить его в прежнее русло. Ибо если мы отступим, если не поладим друг с другом и не добьемся цели именно сегодня, нас ждут одни только несчастья, вот что я вам говорю! Да, глубокие безысходные несчастья! Нам не к кому больше обратиться, кроме мистера Бродского, другого сейчас нет. Возможно, в данную минуту он идет сюда. Мы должны сохранять невозмутимость. А мы что делаем – машем кулаками? Жители Штутгарта затеяли бы драку? Нам нужна ясность в мыслях. Как бы мы чувствовали себя на его месте? Мы должны показать, что все скорбим вместе с ним, что весь город разделяет его горе. И еще, друзья, подумайте о том, как бы его приободрить. О да! Нельзя провести весь вечер в скорби, внушить ему, что в жизни больше ничего не осталось; так он может вернуться и к… Нет-нет! Нужен точный баланс! Мы должны проявить и веселье, показать ему, что жизнь продолжается вовсю, что все мы заботимся о нем, возлагаем на него надежды. Да, мы должны попасть в самую точку, эти несколько часов вести себя как нужно. Быть может, сейчас он направляется к нам, один Бог знает, в каком состоянии. Предстоящие несколько часов – они будут решающими, решающими. Мы должны попасть в нужную точку. Иначе нас ожидает одно лишь несчастье. Мы должны… мы должны…
Здесь Якобом Каницем овладела растерянность. Он, не произнося ни слова, простоял на возвышении еще несколько секунд, охваченный все нараставшим замешательством. Последний проблеск пережитого им волнения позволил ему вперить в аудиторию пронзительный взгляд, затем он смущенно сгорбился и сошел вниз.
Тем не менее этот нескладный призыв немедленно возымел результат. Якоб Каниц еще продолжал говорить, но по залу уже прокатился негромкий гул одобрения, и многие укоризненно толкали в плечо задиру, который стыдливо переминался с ноги на ногу. За уходом Якоба Каница со сцены последовало неловкое молчание, а потом повсюду в зале началось серьезное, но спокойное обсуждение мер, которые необходимо было предпринять при появлении Бродского. Очень скоро все сошлись на том, что Якоб Каниц высказался довольно точно и здраво. Задача состояла в правильном соблюдении баланса между печалью и веселостью. Каждый из присутствующих, без исключения, должен был тщательно следить за общей атмосферой. Среди собравшихся распространилось чувство решимости: постепенно все стали держаться раскованно, обмениваясь улыбками, небрежными репликами и обращаясь друг к другу с предупредительностью, словно неприглядный эпизод получасовой давности не происходил вовсе. Приблизительно в это время – прошло не более двадцати минут после воззвания Каница – прибыли мы с Хоффманом. Неудивительно, что утонченное оживление публики мне показалось не совсем обычным.
Я все еще размышлял над сценой, разыгравшейся перед нашим прибытием, как вдруг заметил на противоположной стороне зала Штефана, который беседовал с пожилой дамой. Стоявшая рядом со мной графиня по-прежнему была поглощена разговором с двумя увешанными бриллиантами дамами – и поэтому, пробормотав извинения, я их покинул. Завидев меня еще издали, Штефан улыбнулся:
– А, мистер Райдер! Итак, вы здесь. Могу ли я представить вас мисс Коллинз?
Я сразу узнал худощавую старую даму, у жилища которой мы останавливались не так давно во время ночной поездки. На ней было простое, но элегантное длинное черное платье. Когда мы обменивались приветствиями, она улыбнулась и протянула мне руку. Я собирался было завязать с ней вежливую беседу, но тут Штефан наклонился ко мне и тихо произнес:
– Я был таким глупцом, мистер Райдер. Честно говоря, я не знаю, как лучше поступить. Мисс Коллинз была, как всегда, очень добра ко мне, однако я хотел бы услышать и ваше мнение обо всем этом.
– Вы имеете в виду… мое мнение о собаке мистера Бродского?
– О, нет-нет, все это, конечно, ужасно, я понимаю. Но мы только что обсуждали совершенно другой вопрос. Ваш совет в самом деле будет для меня очень ценным. В сущности, мисс Коллинз как раз сейчас предлагала мне вас разыскать, не так ли, мисс Коллинз? Видите ли, мне меньше всего хотелось бы вам надоесть, но случилось одно осложнение. Это связано с моим выступлением на концерте в четверг. Боже, какой я глупец! Я уже говорил вам, мистер Райдер, что готовил «Георгин» Жан-Луи Лароша, но ни словом не обмолвился об этом отцу. То есть до сегодняшнего вечера. Я думал подготовить для него сюрприз: он так любит Лароша. Более того, отец и вообразить не мог, будто я способен справиться с такой трудной пьесой – вот я и считал, что это будет для него двойной сюрприз. Однако совсем недавно, уже в преддверии столь большого события, я пришел к выводу, что сохранять секрет дольше попросту непрактично. Во-первых, все должно быть напечатано в официальной программке, экземпляры которой будут лежать рядом с каждой салфеткой: отец мучительно бился над ее оформлением, старательно выбирая тиснение, рисунок на оборотной стороне и все прочее. Уже несколько дней тому назад я понял, что должен ему обо всем рассказать, однако мне все никак не хотелось расставаться с мыслью о сюрпризе, и я продолжал выжидать, когда наступит подходящий момент. И вот сегодня, сразу после того, как я высадил вас с Борисом у отеля, я зашел к отцу в офис – положить на место ключи от зажигания – и застал его там на полу перебирающим кипу бумаг. Он стоял на четвереньках, бумаги были раскиданы вокруг него по ковру; ничего необычного в этом не было – отец частенько работает подобным образом. Офис совсем небольшой, письменный стол занимает немало места, и для того, чтобы положить ключи куда следует, мне пришлось обойти вокруг на цыпочках. Отец спросил меня, как дела, и прежде чем я успел ответить, казалось, опять с головой погрузился в свои бумаги. И вот, попрощавшись, уже в дверях, я бросил на него взгляд сверху и вдруг, непонятно почему, посчитал момент подходящим для признания. Это было словно внутренним толчком. Как бы вскользь, я заметил: «Кстати, отец, в четверг вечером я собираюсь исполнить „Георгин“ Лароша. Я подумал, тебе приятно будет узнать». Я никак не подчеркивал свои слова, просто сказал это ровным тоном и стал ждать его реакции. Отец отложил в сторону документ, который читал, но по-прежнему не отрывал глаз от ковра перед собой. Потом по лицу его пробежала улыбка – и он произнес нечто вроде: «Ах да, „Георгин“», и на минуту выглядел совершенно счастливым. Он так и не поднимал глаз, по-прежнему стоя на четвереньках, но просто лучился счастьем. Закрыв глаза, он принялся мурлыкать начало адажио, прямо на полу, покачивая в такт головой. Он воплощал собой счастье и безмятежность, мистер Райдер, и я стал себя поздравлять. Но тут он открыл глаза и, мечтательно мне улыбнувшись, сказал: «Да, это прекрасно! Никогда не мог взять в толк, почему твоя мать так сильно его презирает». Как я уже рассказывал мисс Коллинз, сначала я решил, что попросту ослышался. Однако отец повторил: «Твоя мать эту пьесу ни во что не ставит. Да, как тебе известно, на днях она прониклась к позднему творчеству Лароша глубочайшим презрением. Не разрешает мне слушать его записи нигде в доме, даже через наушники». Тут он, должно быть, заметил, насколько я ошеломлен и расстроен. И – как это на него похоже! – тотчас принялся меня подбадривать. «Мне давным-давно надо было тебя спросить, – твердил он. – Это только моя вина». Хлопнув себя по лбу, словно внезапно что-то вспомнил, он заявил: «В самом деле, Штефан, я подвел вас обоих. Я думал тогда, что поступаю правильно, не вмешиваясь, а теперь вижу, что подвел вас обоих». Я спросил, что он имеет в виду, и отец пояснил: все это время мать предвкушала, что услышит мое исполнение «Стеклянных страстей» Казана. Она явно дала отцу понять, и уже давно, что хочет именно эту пьесу, и, вероятно, предположила, что отец все устроит. Но, как видите, отец смотрел на дело с моей стороны. Он до крайности чуток к подобным вещам. Он отдавал себе отчет в том, что музыкант – даже любитель вроде меня – перед столь ответственным концертом пожелает принять собственное решение. Поэтому он ничего мне и не сказал, твердо намереваясь объяснить ситуацию матери, как только подвернется случай. И потом, конечно, – впрочем, я полагаю, лучше объяснить немного подробнее, мистер Райдер. Видите ли, когда я говорю, что мать дала отцу понять о своих намерениях относительно Казана, это не означает, что она высказала это словами .
Довольно сложно объяснить это стороннему человеку. Суть дела в том, что мать каким-то образом, знаете ли, каким-то образом умеет довести до сведения отца то или иное желание, ни разу не упомянув о нем прямо. Она пользуется сигналами, вполне для него ясными. Не знаю в точности, к каким она прибегла в данном случае. Возможно, вернувшись домой, он застал ее слушающей «Стеклянные страсти» по стереопроигрывателю. Поскольку мать очень редко слушает что-нибудь по стерео, это могло послужить вполне очевидным знаком. Далее, предположим, отец после ванны ложится в постель и видит, что мать перед сном читает книгу о Казане – ну, я не знаю, обычно между ними так оно всегда и происходило. Во всяком случае, видите, отец не мог вдруг вот так ни с того ни с сего выпалить: «Нет, Штефан должен сделать свой собственный выбор». Отец выжидал, пытаясь найти удобный способ провести свою мысль. И конечно же, откуда ему было знать, что я из множества пьес готовлю именно «Георгин» Лароша. Боже, каким я был глупцом! Я и понятия не имел, что мать так ненавидит этот «Георгин»! Итак, отец раскрыл мне положение дел, а когда я спросил, как, по его мнению, лучше всего поступить, он задумался, а потом посоветовал мне продолжать работу – менять что-либо было уже поздно. «Мать тебя ни в чем не упрекнет, – повторял он. – Не упрекнет ни в чем. Она обвинит меня – и поделом». Бедняга отец: он изо всех сил старался меня утешить, но я-то видел, как он впадает в настоящее отчаяние. Он не отрывал глаз от пятна на ковре – он все еще не поднялся с пола, но весь скрючился, словно выжимал штангу, и, вглядываясь в ковер, бормотал себе под нос одну и ту же фразу: «Я сумею это перенести. Я сумею это перенести. Переживал и худшее. Я сумею это перенести». Он, казалось, забыл о моем присутствии, и в конце концов я попросту ушел, тихонько притворив за собой дверь. И вот с тех пор, мистер Райдер, я весь вечер ни о чем другом не в состоянии думать. По правде говоря, я немного растерян. Времени осталось так мало. А «Стеклянные страсти» – очень трудная пьеса, как же я смогу ее подготовить? Собственно, если признаться начистоту, она мне все еще не под силу, даже будь у меня целый год в запасе.
Обеспокоенно вздохнув, молодой человек умолк. Пауза длилась, мисс Коллинз тоже молчала, и я заключил, что Штефан ждет моего мнения.
– Конечно, это не мое дело, – начал я, – вы должны решить сами. Но, по моему ощущению, на позднем этапе вам следует придерживаться того, что вы уже подготовили…
– Да, я так и думала, что вы это скажете, мистер Райдер!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Затем распространилась новость о собаке Бродского. Как получилось, что подобное известие преподнесли столь необдуманно, не совсем ясно. Вероятно, позвонили по телефону, и кто-то из ведущих деятелей города, сбитый с толку желанием разрядить обстановку, проболтался гостям. Весть быстро облетела собравшихся, и без того истомленных тревогой и голодом: последствия допущенной ошибки, разумеется, нетрудно было предвидеть. По залу мгновенно побежали самые дикие слухи. Бродского нашли вдребезги пьяного в обнимку с трупом своего любимца. Бродского обнаружили барахтающимся в уличной луже и несущим полную невнятицу. Бродский, вне себя от горя, пытался покончить с собой, выпив парафин. Последняя версия вела свое происхождение от инцидента, имевшего место несколько лет тому назад: тогда, действительно, Бродского, во время запоя, спешно доставил в больницу сосед-фермер. Впрочем, глотнул Бродский парафина с целью самоубийства или же просто спьяну, по ошибке, так и осталось невыясненным. В результате, под влиянием этих слухов, повсюду в зале начались толки самого отчаянного свойства.
«Собака была для него всем. Теперь ему никогда не оправиться. Надо смотреть правде в глаза: нас отбросило к стартовой черте».
«Придется отменить концерт в четверг. И немедленно. Кроме катастрофы, ничего иного не выйдет. Если затею не прекратить, горожане второй возможности больше нам не дадут».
«С этим типом всегда было слишком рискованно связываться. Не следовало заходить так далеко. И что, что теперь? Все пропало, пропало безвозвратно».
При всем старании графини и ее помощников держать ситуацию под контролем, не удалось предотвратить сумятицы и громких криков, раздавшихся почти в самой середине зала.
Многие ринулись к центру события, кое-кто в панике ретировался. Произошло следующее: один из молодых членов городского совета припечатал к паркету толстенького лысого человека, в котором все тотчас узнали ветеринара Келлера. Напавшего оттащили в сторону, однако он так крепко вцепился в лацканы пиджака Келлера, что с полу подняли сразу обоих.
– Я сделал все, что мог! – вопил побагровевший Келлер. – Все, что мог! А что еще от меня зависело? два дня тому назад животное было в полном порядке!
– Лгун! – рявкнул его противник и предпринял было новую атаку. Его снова оттащили подальше, но теперь некоторые из свидетелей, увидев в Келлере подходящего козла отпущения, принялись обвинять его во всех грехах. Отовсюду слышались упреки в преступной халатности, укоряли ветеринара и в том, что он поставил под угрозу будущее всего городского сообщества. Чей-то голос выкрикнул: «А котята Бройерсов? Вы с утра до ночи сидите за бриджем, из-за вас котята умерли один за другим…»
– Я играю в бридж только раз в неделю, но даже тогда… – охрипшим голосом запротестовал ветеринар, однако слова его мигом потонули в гуле возмущения. Вдруг оказалось, что в зале едва ли отыщется человек, который не таил бы давней обиды на ветеринара за того или иного домашнего любимца. Один из присутствующих прокричал, что Келлер задолжал ему деньги; другой, что Келлер не вернул ему садовые вилы, взятые на время шесть лет тому назад. Враждебность по отношению к ветеринару достигла такого накала, что вполне естественным образом агрессивного противника Келлера прежние руки удерживали теперь значительно слабее. Когда последний произвел новый решительный рывок, на этот раз он тем самым как бы выражал чувства большинства. Положение грозило стать более чем неприятным, но тут послышался громовой голос, заметно охладивший горячие головы.
Моментально воцарившаяся в зале тишина была вызвана, пожалуй, скорее удивлением перед личностью заговорившего, нежели какой-либо присущей ему властью. Все глаза обратились к возвышению, на котором стоял не кто иной, как Якоб Каниц – славившийся в городе по преимуществу своей робостью. Якоб Каниц – теперь ему было под пятьдесят – с незапамятных времен отправлял одну и ту же унылую канцелярскую должность в городской ратуше. Едва ли кто ожидал, что он может высказать какое-то мнение – и уж тем более возразить или вступить в спор. Близких друзей у него не было; несколько лет тому назад он перебрался из домика, который арендовал с женой и тремя детьми, в крошечную мансарду по той же улице. Если кто-то интересовался данной ситуацией, Каниц намекал, что очень скоро намерен воссоединиться с семьей, однако годы проходили, а все оставалось на своих местах. Между тем, в основном благодаря неизменной готовности выполнять множество светских поручений, сопряженных с организацией культурного события, он сделался признанным и даже опекаемым членом артистических кругов города.
Собравшиеся в зале не успели опомниться от удивления, как Якоб Каниц – вероятно, не рассчитывавший на длительный прилив храбрости – торопливо заговорил:
– Другие города? Я не касаюсь Парижа! Или Штутгарта! Я имею в виду маленькие города, не больше нашего. Соберите вместе их лучших жителей, поставьте их перед лицом кризиса вроде нынешнего, как они себя поведут? Спокойно, уверенно. Эти люди знают, что делать, как поступать. Вы – я обращаюсь к вам ко всем – все мы, присутствующие здесь, мы лучшие люди города. Задача вполне нам по силам. Совместно мы способны преодолеть этот кризис. Жители Штутгарта затеяли бы драку? Для паники пока нет никаких оснований. Нет необходимости сдавать позиции, разжигать междоусобицу. Ладно, пусть, собака – это действительно проблема, но до конца еще далеко, все это еще ничего не значит. В каком бы состоянии ни находился мистер Бродский в данный момент, мы можем вновь направить его по прежнему курсу. Мы способны на многое, при условии, что каждый сегодня сыграет свою роль. Я уверен, что способны, это наш долг. Мы должны направить его в прежнее русло. Ибо если мы отступим, если не поладим друг с другом и не добьемся цели именно сегодня, нас ждут одни только несчастья, вот что я вам говорю! Да, глубокие безысходные несчастья! Нам не к кому больше обратиться, кроме мистера Бродского, другого сейчас нет. Возможно, в данную минуту он идет сюда. Мы должны сохранять невозмутимость. А мы что делаем – машем кулаками? Жители Штутгарта затеяли бы драку? Нам нужна ясность в мыслях. Как бы мы чувствовали себя на его месте? Мы должны показать, что все скорбим вместе с ним, что весь город разделяет его горе. И еще, друзья, подумайте о том, как бы его приободрить. О да! Нельзя провести весь вечер в скорби, внушить ему, что в жизни больше ничего не осталось; так он может вернуться и к… Нет-нет! Нужен точный баланс! Мы должны проявить и веселье, показать ему, что жизнь продолжается вовсю, что все мы заботимся о нем, возлагаем на него надежды. Да, мы должны попасть в самую точку, эти несколько часов вести себя как нужно. Быть может, сейчас он направляется к нам, один Бог знает, в каком состоянии. Предстоящие несколько часов – они будут решающими, решающими. Мы должны попасть в нужную точку. Иначе нас ожидает одно лишь несчастье. Мы должны… мы должны…
Здесь Якобом Каницем овладела растерянность. Он, не произнося ни слова, простоял на возвышении еще несколько секунд, охваченный все нараставшим замешательством. Последний проблеск пережитого им волнения позволил ему вперить в аудиторию пронзительный взгляд, затем он смущенно сгорбился и сошел вниз.
Тем не менее этот нескладный призыв немедленно возымел результат. Якоб Каниц еще продолжал говорить, но по залу уже прокатился негромкий гул одобрения, и многие укоризненно толкали в плечо задиру, который стыдливо переминался с ноги на ногу. За уходом Якоба Каница со сцены последовало неловкое молчание, а потом повсюду в зале началось серьезное, но спокойное обсуждение мер, которые необходимо было предпринять при появлении Бродского. Очень скоро все сошлись на том, что Якоб Каниц высказался довольно точно и здраво. Задача состояла в правильном соблюдении баланса между печалью и веселостью. Каждый из присутствующих, без исключения, должен был тщательно следить за общей атмосферой. Среди собравшихся распространилось чувство решимости: постепенно все стали держаться раскованно, обмениваясь улыбками, небрежными репликами и обращаясь друг к другу с предупредительностью, словно неприглядный эпизод получасовой давности не происходил вовсе. Приблизительно в это время – прошло не более двадцати минут после воззвания Каница – прибыли мы с Хоффманом. Неудивительно, что утонченное оживление публики мне показалось не совсем обычным.
Я все еще размышлял над сценой, разыгравшейся перед нашим прибытием, как вдруг заметил на противоположной стороне зала Штефана, который беседовал с пожилой дамой. Стоявшая рядом со мной графиня по-прежнему была поглощена разговором с двумя увешанными бриллиантами дамами – и поэтому, пробормотав извинения, я их покинул. Завидев меня еще издали, Штефан улыбнулся:
– А, мистер Райдер! Итак, вы здесь. Могу ли я представить вас мисс Коллинз?
Я сразу узнал худощавую старую даму, у жилища которой мы останавливались не так давно во время ночной поездки. На ней было простое, но элегантное длинное черное платье. Когда мы обменивались приветствиями, она улыбнулась и протянула мне руку. Я собирался было завязать с ней вежливую беседу, но тут Штефан наклонился ко мне и тихо произнес:
– Я был таким глупцом, мистер Райдер. Честно говоря, я не знаю, как лучше поступить. Мисс Коллинз была, как всегда, очень добра ко мне, однако я хотел бы услышать и ваше мнение обо всем этом.
– Вы имеете в виду… мое мнение о собаке мистера Бродского?
– О, нет-нет, все это, конечно, ужасно, я понимаю. Но мы только что обсуждали совершенно другой вопрос. Ваш совет в самом деле будет для меня очень ценным. В сущности, мисс Коллинз как раз сейчас предлагала мне вас разыскать, не так ли, мисс Коллинз? Видите ли, мне меньше всего хотелось бы вам надоесть, но случилось одно осложнение. Это связано с моим выступлением на концерте в четверг. Боже, какой я глупец! Я уже говорил вам, мистер Райдер, что готовил «Георгин» Жан-Луи Лароша, но ни словом не обмолвился об этом отцу. То есть до сегодняшнего вечера. Я думал подготовить для него сюрприз: он так любит Лароша. Более того, отец и вообразить не мог, будто я способен справиться с такой трудной пьесой – вот я и считал, что это будет для него двойной сюрприз. Однако совсем недавно, уже в преддверии столь большого события, я пришел к выводу, что сохранять секрет дольше попросту непрактично. Во-первых, все должно быть напечатано в официальной программке, экземпляры которой будут лежать рядом с каждой салфеткой: отец мучительно бился над ее оформлением, старательно выбирая тиснение, рисунок на оборотной стороне и все прочее. Уже несколько дней тому назад я понял, что должен ему обо всем рассказать, однако мне все никак не хотелось расставаться с мыслью о сюрпризе, и я продолжал выжидать, когда наступит подходящий момент. И вот сегодня, сразу после того, как я высадил вас с Борисом у отеля, я зашел к отцу в офис – положить на место ключи от зажигания – и застал его там на полу перебирающим кипу бумаг. Он стоял на четвереньках, бумаги были раскиданы вокруг него по ковру; ничего необычного в этом не было – отец частенько работает подобным образом. Офис совсем небольшой, письменный стол занимает немало места, и для того, чтобы положить ключи куда следует, мне пришлось обойти вокруг на цыпочках. Отец спросил меня, как дела, и прежде чем я успел ответить, казалось, опять с головой погрузился в свои бумаги. И вот, попрощавшись, уже в дверях, я бросил на него взгляд сверху и вдруг, непонятно почему, посчитал момент подходящим для признания. Это было словно внутренним толчком. Как бы вскользь, я заметил: «Кстати, отец, в четверг вечером я собираюсь исполнить „Георгин“ Лароша. Я подумал, тебе приятно будет узнать». Я никак не подчеркивал свои слова, просто сказал это ровным тоном и стал ждать его реакции. Отец отложил в сторону документ, который читал, но по-прежнему не отрывал глаз от ковра перед собой. Потом по лицу его пробежала улыбка – и он произнес нечто вроде: «Ах да, „Георгин“», и на минуту выглядел совершенно счастливым. Он так и не поднимал глаз, по-прежнему стоя на четвереньках, но просто лучился счастьем. Закрыв глаза, он принялся мурлыкать начало адажио, прямо на полу, покачивая в такт головой. Он воплощал собой счастье и безмятежность, мистер Райдер, и я стал себя поздравлять. Но тут он открыл глаза и, мечтательно мне улыбнувшись, сказал: «Да, это прекрасно! Никогда не мог взять в толк, почему твоя мать так сильно его презирает». Как я уже рассказывал мисс Коллинз, сначала я решил, что попросту ослышался. Однако отец повторил: «Твоя мать эту пьесу ни во что не ставит. Да, как тебе известно, на днях она прониклась к позднему творчеству Лароша глубочайшим презрением. Не разрешает мне слушать его записи нигде в доме, даже через наушники». Тут он, должно быть, заметил, насколько я ошеломлен и расстроен. И – как это на него похоже! – тотчас принялся меня подбадривать. «Мне давным-давно надо было тебя спросить, – твердил он. – Это только моя вина». Хлопнув себя по лбу, словно внезапно что-то вспомнил, он заявил: «В самом деле, Штефан, я подвел вас обоих. Я думал тогда, что поступаю правильно, не вмешиваясь, а теперь вижу, что подвел вас обоих». Я спросил, что он имеет в виду, и отец пояснил: все это время мать предвкушала, что услышит мое исполнение «Стеклянных страстей» Казана. Она явно дала отцу понять, и уже давно, что хочет именно эту пьесу, и, вероятно, предположила, что отец все устроит. Но, как видите, отец смотрел на дело с моей стороны. Он до крайности чуток к подобным вещам. Он отдавал себе отчет в том, что музыкант – даже любитель вроде меня – перед столь ответственным концертом пожелает принять собственное решение. Поэтому он ничего мне и не сказал, твердо намереваясь объяснить ситуацию матери, как только подвернется случай. И потом, конечно, – впрочем, я полагаю, лучше объяснить немного подробнее, мистер Райдер. Видите ли, когда я говорю, что мать дала отцу понять о своих намерениях относительно Казана, это не означает, что она высказала это словами .
Довольно сложно объяснить это стороннему человеку. Суть дела в том, что мать каким-то образом, знаете ли, каким-то образом умеет довести до сведения отца то или иное желание, ни разу не упомянув о нем прямо. Она пользуется сигналами, вполне для него ясными. Не знаю в точности, к каким она прибегла в данном случае. Возможно, вернувшись домой, он застал ее слушающей «Стеклянные страсти» по стереопроигрывателю. Поскольку мать очень редко слушает что-нибудь по стерео, это могло послужить вполне очевидным знаком. Далее, предположим, отец после ванны ложится в постель и видит, что мать перед сном читает книгу о Казане – ну, я не знаю, обычно между ними так оно всегда и происходило. Во всяком случае, видите, отец не мог вдруг вот так ни с того ни с сего выпалить: «Нет, Штефан должен сделать свой собственный выбор». Отец выжидал, пытаясь найти удобный способ провести свою мысль. И конечно же, откуда ему было знать, что я из множества пьес готовлю именно «Георгин» Лароша. Боже, каким я был глупцом! Я и понятия не имел, что мать так ненавидит этот «Георгин»! Итак, отец раскрыл мне положение дел, а когда я спросил, как, по его мнению, лучше всего поступить, он задумался, а потом посоветовал мне продолжать работу – менять что-либо было уже поздно. «Мать тебя ни в чем не упрекнет, – повторял он. – Не упрекнет ни в чем. Она обвинит меня – и поделом». Бедняга отец: он изо всех сил старался меня утешить, но я-то видел, как он впадает в настоящее отчаяние. Он не отрывал глаз от пятна на ковре – он все еще не поднялся с пола, но весь скрючился, словно выжимал штангу, и, вглядываясь в ковер, бормотал себе под нос одну и ту же фразу: «Я сумею это перенести. Я сумею это перенести. Переживал и худшее. Я сумею это перенести». Он, казалось, забыл о моем присутствии, и в конце концов я попросту ушел, тихонько притворив за собой дверь. И вот с тех пор, мистер Райдер, я весь вечер ни о чем другом не в состоянии думать. По правде говоря, я немного растерян. Времени осталось так мало. А «Стеклянные страсти» – очень трудная пьеса, как же я смогу ее подготовить? Собственно, если признаться начистоту, она мне все еще не под силу, даже будь у меня целый год в запасе.
Обеспокоенно вздохнув, молодой человек умолк. Пауза длилась, мисс Коллинз тоже молчала, и я заключил, что Штефан ждет моего мнения.
– Конечно, это не мое дело, – начал я, – вы должны решить сами. Но, по моему ощущению, на позднем этапе вам следует придерживаться того, что вы уже подготовили…
– Да, я так и думала, что вы это скажете, мистер Райдер!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63