человеке действия” и особенн
о манера курить сигареты как сигары уже не оставляли никаких сомнений в
том, что он и есть Вадим Сергеевич. Ц Да нет же, какой я философ? Только так,
одно название. Жизнь еще мотает меня из стороны в сторону. Хотя, конечно, л
естно называть себя философом Ц или когда другие тебя так называют. В ос
обенности, когда знаешь, что и профессии-то такой, собственно, нет». Ну еще
чуть-чуть, и все станет на свое место. Ведь он просто не может быть никем ин
ым! Пробный шар, посылаемый неопытной рукой бильярдиста-самозванца: «Бы
вают времена, когда чтобы стать предателем, не надо и предавать». И его неп
ринужденная реплика: «Время здесь ни при чем. Просто люди в кого-то верят,
не замечая этого. Замечают, только когда верить перестают. Тогда они назы
вают его предателем». Ц «Ну да, Ц уже успокоившись, согласился я, Ц униж
енные и оскорбленные всех стран и времен скорее простят их унижавших и о
скорблявших, чем тех, ну, кто не унижался и не оскорблялся».
Иван Семенович достал из кармана висевшего на спинке стула пальто плоск
ую серебряную фляжку и разлил водку в маленькие граненые стопки (»вот и п
ирожки пойдут»): «Я приглашаю вас выпить в память моего вот уже как десять
лет покойного друга». Я послал второй шар, уже не пробный: «Когда умирает н
аблюдатель, то и действователь перестает действовать, не так ли?» Он нали
л по второй. «Я давно отвык удивляться Ц не на чем было упражнять эту спос
обность. Сейчас, признаюсь, я несколько удивлен. Я не могу не согласиться с
вами в том, что наблюдатель и действователь Ц всегда в паре. Один без дру
гого не живет. Во всяком случае, не живет прежним образом. Съешьте пирожок
, сделайте милость». Я поднял стопку: «Ну да, вместе с действованием ушли и
сигары, не правда ли? Медленно раскуриваемые, благородные в своей тугой и
упругой стати, лелеемые в мягких неторопливых пальцах. Не то что невроти
чески сглатываемые одна за другой сигареты. Нет, истинный действователь
не курит сигарет. Пью в память наблюдателя и льщу себя надеждой, что это то
т не названный вами друг!»
Я закурил. Иван Семенович налил снова и сказал: «Все же я настаиваю на полн
ой непреднамеренности Ц несмотря ни на что». Ц «На непреднамеренности
чего? Нашей встречи?» Ц «Всего, включая и нашу встречу». Мы съели пирожки
и выпили еще по стопке. «Твоя фляжка прямо корнюкупея какая-то», Ц сказа
ла Мария Николаевна (она не пила). «Вы, мне кажется, скоро уедете отсюда нав
сегда, Ц продолжал Иван Семенович. Ц Вы, человек, крадущийся по аллеям м
агоновского сада, где вы не оставили ни владенья своего, ни любовницы, ни с
частья, ни даже несчастья Ц ничего! Уедете себе на остров какой-нибудь. В
Англию, скорее всего». Ц «Но почему же в Англию? внутренне соглашаясь, но
все же желая возражать, спросил я. Ц Ведь я еврей. И если уж так случится, м
огу податься в Иерусалим». Ц «Этому так легко не случиться, я думаю. Это к
ак с магоновским садом: вам навряд ли удастся найти то, что не вы сами поте
ряли. Ваши батюшка и матушка отменно за вас постарались: они потеряли, пус
ть сами и находят. Ими забытое еврейство само к вам не вернется, правда, Ма
шенька?»
Это был явно ход в сторону, но я не уступал: «Я люблю Англию Ц на расстояни
и, разумеется, Ц но ведь на Михаила Ивановича я уже все равно опоздал». Он,
однако, словно не замечая моего tour de force: «Так что все равно уедете. Здесь вам н
е отойти в сторону Ц как-никак, а свое». Ц «А как же Михаил Иванович?» Ц «
А он и уехал. Тут ему стало вовсе невозможно...» Ц «Так что же он, стало быть,
сменил схему жизни?» Ц «Пожалуй, если вам нравится это выражение, хотя я б
ы предпочел другое: решился переиграть партию, зная, что она не переигрыв
аема».
Пора было уходить. Иван Семенович легко поднялся со стула и, подавая мне п
альто, сказал совсем уже неожиданно: «Ваш визит только приблизил конец, к
оторого я равно не желаю и не страшусь. Вы человек из мира, мне совсем не зн
акомого. Я даже не вполне уверен, что такой мир вообще существует. Но и это
мое суждение сомнительно, ибо как можем мы судить о людях из чужих миров? Н
е забавно ли, что некоторые из моих современников по десятым годам вполн
е серьезно считали меня агентом преисподней, а Михаила Ивановича агенто
м Интеллидженс Сервис. Так им, видимо, было легче думать. Но, говоря о конце
и совсем уже о другом мире, он очень мягко улыбнулся, Ц я желал бы умереть,
обнимая двух женщин Ц Машеньку и еще одну даму, которая умерла сорок три
года назад. Она часто зовет меня оттуда, а я все не иду». Ц «Предатель», Ц
сказала Мария Николаевна, хотя было непонятно, потому ли он предатель, чт
о изменяет ей с мертвой соперницей, или потому, что не спешит к последней.
«А вас не тянет туда порой?» Когда я признался, что пока Ц нет, то он замети
л, что это оттого, что пока там у меня никого нет. «Она-то все зовет меня, уго
варивает. Приходи, говорит, скорее, я жду, а то ведь так изменишься, что я теб
я и не узнаю. А я думаю: ведь если бы я тогда молодым к ней ушел, то потом Маше
нька там меня бы не узнала. Когда я спрашиваю себя, отчего меня никогда не
привлекали занятия сверхъестественным, ответ совсем прост: оттого, что в
се и здесь кажется мне сверхъестественным или, во всяком случае, не совсе
м естественным». Так мы расстались.
Нет, даже сверхъестественная встреча в магоновском доме, хотя и доставил
а мне огромное удовольствие, не объяснила главного Ц и не только в отнош
ении Вадима Сергеевича, но и, в первую очередь, в отношении меня самого. Вм
есто ответа я получил еще одну метафору. Да и стоило ль вообще ввязыватьс
я ради тривиальнейшего из решений: просто оказывается, что человек может
прожить как хочет семьдесят лет. Ну а потом, когда больше не может, начина
ет (!) жить по-другому. А предательство? Ну, это зависит в конечном счете от в
згляда со стороны или как любил говорить покойный Александр Александро
вич Реформатский, когда его спрашивали, сколько раз он был женат, Ц «это
как посмотреть».
Но так или иначе, а шлепяновскую концепцию изменения схемы жизни пришлос
ь «отревизовать», так сказать. То есть сама по себе она все еще казалась мн
е убедительной, но только как форма, в которую облекается осознание чело
веком себя и своих обстоятельств. Само же осознание, как только к нему про
рвешься, оказывается безнадежно другим. Главное, в чем я стал сомневатьс
я после усладительной встречи с первым из моих героев в больничном закут
ке Марии Николаевны, это «действовательность» почти уже отождествленн
ого Вадима Сергеевича и «наблюдательность» пока еще мне неведомого Мих
аила Ивановича. А что если дело обстояло как раз наоборот: первый из них, х
отя и слегка забавляясь, но наблюдал, в то время как второй Ц сам не знаю, п
очему я вдруг поверил себе в этом сразу и окончательно, Ц второй начал с
действования почти исступленного, а изменившись, в отчаянии застыл. Но п
очему Ц в отчаянии? И тут уже сам, без чьих-либо намеков и наводок, я вспомн
ил об Асе Иософатовиче Думбане.
Думбан, друг моего тогда уже покойного знакомого Дмитрия Ивановича Лонг
о, был, так сказать, вполне «рассекречен» биографически и, хотя киевский к
араим по происхождению, знал огромное количество «вспыхнувших» и «пога
сших» молодых людей начала века на обеих сценах Ц петербургской и моско
вской. В первую войну он воевал поручиком, а после 1918-го, до своей крошечной
пенсии, всю жизнь работал счетоводом в домоуправлениях. Жил он в подвале
на Тихвинской. В кафе «Националь», куда я его пригласил на солянку и бефст
роганов, я просто спросил: «Кто был Михаил Иванович? Расскажите мне о нем в
се, что вы знаете, если, конечно, это не секрет и не повредит никому из живых
».
Вынув из нагрудного кармана крошечный батистовый платочек и тщательно
протерев свою рюмку, Аса Думбан налил мне и себе и воскликнул: «Сэр! Нераск
рытие вами псевдонимов, так же как и воздержание от отождествления носит
елей имени-отчества с носителями фамилий не только делают честь вашей с
кромности, но и, безусловно, заслуживают поощрения в виде ответной откро
венности вашего случайного Ц это я, сэр, Ц но от того не менее благодарн
ого гостя». Он выпил рюмку и продолжал: «Но прежде чем приступить к расска
зу о том немногом, что я знаю о нем и о немногих Ц о, совсем немногих, почти
не о чем говорить Ц других персонажах нашей короткой драмы, вы, из чистог
о снисхождения к словесным излишествам старого жуира, разрешите мне неб
ольшое введение. Ну, как если бы драма уже окончилась, но что-то, относящее
ся не столько к сюжету и характерам, сколько к сцене, атмосфере и условиям
развития действия Ц остается недопонятым, и я, сэр, с авансцены, задним чи
слом ввожу зрителя в обстоятельства, самим действием не проясненные. Но
это Ц упаси Боже Ц не моралитэ, о нет! Я бы назвал это, пожалуй, уточнением
впечатления, уже сложившегося у зрителя, но еще не оформившегося в мысль.
Итак Ц в дорогу! Я только что назвал эту драму Ц я говорю только о нашей ч
астной драме Ц короткой. Но ее, позвольте, я бы рискнул повести от 1911-го, о'к
эй! А закончилась она Ц не более чем условно, мой дорогой друг, то есть по у
словиям нашей маленькой постановки, сейчас, через пятьдесят шесть лет. И
то только потому, что вы сами предварили ее завершение, пригласив меня на
авансцену. Но ведь я еще жив, не станете спорить? Как живы и Маша, и Иван, и Ва
дим, да и сами вы, ту dear interloper. О, коротка эта драма только потому, что, рассказыва
я с конца, ее можно сжать до шести строк чужой анкеты или до четырех строк
некролога, своего собственного. Но сама она в себе Ц длиной в десятки тыс
яч дней, сотни тысяч часов, миллионы мгновений нерасслышанного, непроизн
есенного и неслучившегося! А я сижу зимой 1942-го в своем подвале на Тихвинск
ой и разрезаю кусок стирального мыла Ц аккуратно и точно, перочинным но
жом Ц на двенадцать кубиков, по числу месяцев. На каждом выдавливаю гриф
ельком карандаша название по якобинскому календарю: жерминаль, флореал
ь, термидор... Так, забавляюсь. У меня нет продовольственной карточки, и мой
дядька, Георгий Исхамалиевич Ферстон, подаривший мне мыло, запрещает под
ать заявление на ее получение. Как-нибудь, говорит, с этим куском продержи
шься. Через год я тебе другой подарю. А подашь заявление Ц привлечешь вни
мание, сам на мыло пойдешь. Меня никогда не арестовывали. Меня в жизни никт
о пальцем не тронул. Меня никто никуда не гнал. Я продвигался от секунды к
секунде по едва обозначенной тропинке через нескончаемый пустырь. А теп
ерь, когда я сижу с вами в приличном ресторане и даже более или менее прили
чно одетый, вы, сэр, говорите: «Ваш выход, поручик Думбан». Я выхожу, а драма-
то Ц как вы ее придумали уже кончилась. Великолепно! Можно наконец и пого
ворить Ц публика есть, и она ждет. Но ведь это Ц неправда! Я и сейчас, сидя
здесь с вами, все еще на той тропке, на пустыре. Что, шикать начинают? Черт с
ними! Я найму банду клакеров, и они будут мне аплодировать из черной дыры п
артера! Ну ладно, все давно разошлись. Я стою и рассказываю, мгновение за м
гновением Ц вот уж скоро полвека. Кончили?»
Мы съели солянку, и я заказал еще бутылку. «Теперь Ц о частном. Не спросит
е ли вы себя, отчего никто, ни один персонаж нашей пьесы ни разу не назвал М
ихаила Ивановича по фамилии? Боялись? Вздор! Ни покойнице Елене Констант
иновне, ни Ивану, ни вашему, сэр, покорному слуге уже давно нечего бояться.
Так отчего же? В этом, уверяю вас, нет никакой загадки. Просто людям, его люб
ившим, это и в голову бы не пришло, они знали его страсть к анонимности зад
олго еще до 1917-го. Страсть, ставшую обсессией после того, как он покинул стр
ану, которой он столь опрометчиво и Ц да не зачтется мне это за осуждение
Ц безуспешно, пытался служить. Оттого-то и я сейчас, когда все это уже воо
бще не имеет никакого значения, тоже не назову его по фамилии. Это Ц вопро
с стиля, mу dear fellow, а стиль Ц выше правды. Стиль Ц это честь. Когда я тупо волоч
ил ноги по своему пустырю, я не видел конца и не ждал его. Нет, я не был готов
к крушению жизни, но был подготовлен Ц не знаю, кем и как, Ц к безжизненно
сти, к анабиозу, да простится мне этот прозаизм. Для Михаила Ивановича 1917-й
был не крушением жизни, а уничтожением себя самим собой».
«А что потом?» Ц спросил я. «Потом у него не было времени на обдумывание х
одов. Он набрал воздуха в грудь, нырнул в самую глубь, а вынырнув, обнаружи
л себя в другой жизни...» Ц «Не своей?» Ц «По правде говоря, я сильно сомнев
аюсь, была ли у него своя. Мне кажется, что он принадлежал к весьма редкой к
атегории лиц: он был незаинтересованный игрок, хотя, конечно, и к этой хара
ктеристике необходимы поправки».
Опьяневший, он сидел выпрямившись, подняв острый подбородок и устремив в
згляд раскосых глаз на гигантскую желтую люстру. Не чудо ли? Тысячелетие
смешанных браков не смогло вытравить из Думбанова племени этого послед
него следа его степной предыстории. Ни гуситские разбойники, позже превр
атившиеся в сечевиков, ни сандомирские шляхтичи, ни насильники-гайдамак
и, ни виленские раввины, ни греческие негоцианты так и не выжали из караим
ского семени его последнего тюркского гена.
Я отвез его домой. Мы выпили посошок. Прощаясь, Думбан еще раз вернулся к т
еме вечера, дав ей несколько удивившее меня и не лишенное двусмысленност
и освещение. «Ваша готовность поверить в то, что Иван и Вадим Ц одно лицо,
только подчеркивает ваш, мой новый молодой друг, удивительный оптимизм
Ц представить себе наш позавчерашний день, при вашей полной ему чуждост
и! Не стану спорить, день вчерашний многое сгладил из различий позавчера
шнего Ц в глазах чужого, разумеется. А вы-то уж совсем чужой. Вадим Ц немн
ого персонаж из Леконта де Лиля. Отвлеченный неоромантизм. Обаяние демок
ратической галантности. Ну а Михаил Иванович Ц он всегда был гораздо бо
лее англофилом, чем галломаном, что не могло не сказаться на его литерату
рных вкусах и, гм, личных предпочтениях. Но главное Ц не в этом. Главное эт
о его пессимизм. Никто из тех, кого я знал в десятые годы, не был так пессими
стичен, насквозь и полностью, как он. Этим, возможно, он пытался застрахова
ть себя от будущих разочарований, но и в этом я не уверен. Слишком хорошо о
н знал, сколько оговорок и дополнительных условий включает его страхово
й полис. Наш Поэт, знавший его еще юношей, сказал мне во время моего послед
него приезда в Петроград, в 1920-м, что Михаила Ивановича не спасали как спас
али до последнего времени самого Поэта Ц ни страсть, ни вино, ни поэзия. Е
го отчаяние было удивительным для столь привлекательного, одаренного и
богатого молодого человека. Подумайте, тогда, в 1911-м, ему было не более двад
цати пяти лет и, кажется, вообще все вроде было в порядке. А Вадим Ц Боже мо
й, он ведь еще здесь! Ц Вадим был совсем другое дело, отчего-то Михаил Иван
ович так нуждался в нем Ц в Москве, по крайней мере. Вадим был абсолютно с
покоен, что, разумеется, не значило, что грусть и тоска были ему вовсе чужд
ы. Будьте же терпеливы пока Ц вам еще немало отыщется».
(О, как безумно мне тогда захотелось, чтобы ктонибудь заговорил со мной об
о всем этом на настоящем языке моего времени! Но есть ли такой язык? И мног
о ли на нем скажешь о том, что его не знало? Не напоминает ли нам неустанно С
удьба, что то, как наш разговор ведется, уже есть то, о чем он? Увлеченно подр
ажая людям позавчерашнего дня в стиле описания ими самих себя, не оказал
ся ли я в тупике регрессивных иллюзий и давно использованных метафор?)
«Опять все эти пока и еще!» Ц орал я, мечась по заснеженному Староконюшен
ному переулку (полупьяный, я еще не решил, где кончить вечер). Все мы к черту
помешаны на каком-то проклятом конце, где можно наконец... Конце Ц чего? Чт
о Ц наконец? Точке успокоения, при взгляде из которой на не наше, не свое п
рошлое Ц как если бы тебе не было с лихвой довольно и своего Ц можно было
бы хоть на пять минут застыть с одним чистым воспоминанием. И где эти анаф
емские, до остервенения нужные мне две тысячи! Двадцать тысяч Достоевско
го, тридцать Ц посмертного пушкинского долга! Но, конечно, эти истеричес
кие вскрики навсегда остались бы не более чем географической меткой в мо
ей московской истории и никогда не попали бы в эти строки, если бы в этот м
омент я не очутился перед двойным подъездом обворожительного раннемод
ернистского особняка в том же переулке. В мои детские годы там размещало
сь двойное посольство тогда находившихся в унии Дании и Исландии. В пото
ке яркого света, лившегося из иллюминатора между первым и вторым этажами
, я увидел стоявшего ко мне спиной длинного, сухопарого пожилого человек
а в поношенном коричневом осеннем пальто с поднятым воротником и старой
фетровой шляпе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21