И пошлите к черту вашу романскую филологию, der Alte. Она вам ни к черту не пр
игодится. Просто выучите десяток языков и подумайте над десятком вещей,
а там сами увидите, как ваше придет к вам само». Еще он сообщил мне нечто о д
вух особых вещах, о чем не велел рассказывать никогда и никому, даже ему, М
ихаилу Ивановичу, если он сам об этом забудет когда-нибудь. Потом он вырва
л листок из маленького блокнота, написал на нем три имени, адреса и телефо
на и сказал, что через этих лиц я всегда смогу его найти, если случится в то
м нужда.
Это Ц первая половина моего рассказа.

На ужин был какой-то мне доселе неизвестный рыбный суп, густой, с травами
и специями, и окорок дикого кабана с соусом из меда и брусники. Принесли ко
фе, и он продолжал.

История нескольких последующих лет моей жизни как таковая просто неинт
ересна. Единственное, что стоило бы упомянуть, говоря об этих годах, Ц эт
о то, что раз возникшая во мне полная убежденность в истинности сказанно
го Михаилом Ивановичем оставалась со мной и никогда не ушла. Но и это впол
не объяснимо крайней восприимчивостью очень молодого человека, с котор
ым еще никто так не говорил. Но какими были эти годы, дорогой профессор! Ко
ллективный энтузиазм и индивидуальное отчаяние, преступная решимость
одних и позорная нерешительность других, упоение властью и восторг подч
инения власти Ц вот с чем любой ценой, вплоть до цены жизни, было необходи
мо себя не отождествлять. Банально, но в 1934-м г. молодой человек с таким умон
астроением чувствовал себя на необитаемом острове. Не будем, однако, заб
ывать, что еще пять-шесть лет, и самый необитаемый из островов покажется Э
демом многим обитателям Европы.
Он появился без вызова с моей стороны, в кафе напротив главного входа в ун
иверситет в Лейпциге, присел к моему столику, спросил себе кофе и коньяку
и, не ссылаясь на наш последний разговор, равно как и на обстоятельства, св
едшие нас в Бергене три года назад, осведомился, не собираюсь ли я пережда
ть шторм в его эпицентре, так сказать, где вроде бы поспокойнее Ц «Не так
ли? О, не будем становиться догматиками, der Alte. Увы, наши с вами отношения не бо
лее чем обрывочные разговоры, и такими они обречены оставаться до конца.
Стена Неведения Ц неразрушима, ибо не нами возведена, хотя и вполне соот
ветствует тому, что мы есть, и отвечает самым нашим заветным помыслам, не т
ак ли? Подозреваю, что мир был сотворен по правилам (о, там были правила, уве
ряю вас!) совершенно иным, нежели те, по которым он жил после сотворения. Со
времени сотворения стоит эта стена между живыми и мертвыми, видимая толь
ко для тех очень немногих, кто, еще живя среди живых, желает узнать загадки
мертвых. Но проходить сквозь нее умеют лишь те единицы, которые знают, что
знание, полученное там, здесь неприменимо. Так что, der Alte, хотя я точно знаю, чт
о из моих семнадцати перепроданных норвежских пароходов по крайней мер
е одиннадцать пойдут на дно вместе со всем их грузом и экипажем, я не стану
, как честный сумасшедший, орать на весь Берген, предупреждая честных нор
мальных людей о грозящей им опасности. А, сомневаетесь? Если хотите, я сейч
ас запишу для вас порты их будущей приписки и номера Ллойдовского Регист
ра этих судов. Не хотите? Я тоже не хочу. Давайте не вмешиваться в чужую жиз
нь, да и в свою тоже».
Кофе стыл в чашках, а понижающийся уровень брандвейна в оплетенной солом
ой бутыли грозил прибрежными скалами, мелями и другими опасностями злоп
олучным навигаторам.
Каждое его слово осталось в моей памяти, продолжал Эбер, Ц так что не был
о нужды записывать. К тому же и неписаные правила фирмы, в которой я стал р
аботать и которую с легкой руки Михаила Ивановича назвал эпицентром што
рма, не очень поощряли архивные усилия ее служащих. Он еще сообщил мне, что
во времена кровопролитных войн, чумы, мора и прочих напастей первыми пог
ибают люди жизни (»смерть своих знает!»), но что и здесь бывают исключения,
и он полагает, что окажется одним из них в силу обстоятельств, в которые се
йчас не хочет входить. Также Ц что, хотя он, как уже было сказано, принципи
ально против вмешательства в чужую жизнь, но что и здесь он вынужден сдел
ать одно исключение, точнее Ц два. Именно, просит меня присмотреть за его
бывшей венгерской любовницей, Нетте Грэсс, чтобы она не погибла, когда ра
сстреляют ее отчима Лайоша, и за его нынешней венской, Александрой фон Т. (
»Вам это будет нетрудно, der Alte, a я выбываю с поверхности жизни. Центрально-ев
ропейской, во всяком случае. Лучше их обеих переправить в Швейцарию или, н
а худой конец, в Португалию»).
Михаил Иванович встал, и я впервые заметил, что он Ц в очках. «У вас стало х
уже с глазами?» Ц кажется, это была моя первая фраза за весь разговор. Он с
прятал очки во внутренний карман пиджака. «Да, гораздо хуже, хотя, думаю, ч
то на отпущенный мне срок мне их хватит с запасом. Я не хотел бы, чтобы вы об
манывались на мой счет, der Alte. Я Ц лазутчик во вражеском стане, но да не будет
для меня правой стороны, ибо все, равно правые и неправые, овцы и козлища, т
ак сказать, решительно договорились не ведать, что творят. Я делаю то, что
предписано моей судьбой, над которой не могу подняться. Да, кстати, присма
тривайте за мной тоже, но лучше на расстоянии, без личных встреч, по возмож
ности. Боюсь, что мне здесь придется оставаться до последней минуты». «Но
зачем же до последней?» Ц «У меня еще есть надежда сыграть мою роль в мною
же самим поставленной пьесе, даже если такой случай представится в саму
ю последнюю минуту». Ц «Смотрите, мой дорогой наставник, не потеряйте оч
ки в эту самую последнюю минуту» (моя вторая и последняя реплика). На это о
н пожал плечами и, как бы, хотя и не пытаясь меня убедить, но все же и не отка
зываясь от последнего слова, сказал: «Не беспокойтесь, der Alte, я могу сыграть с
закрытыми глазами в пьесе, текст которой ношу в сердце вот уже тридцать л
ет».
Эбер закурил и откинулся на спинку деревянного кресла. «Ну ладно, Ц сказ
ал я, Ц в конце концов, каждый выбирает себе смерть, объективно, я имею в ви
ду, то есть сам он об этом выборе обычно не знает. Он же выбирает себе путь и
внутри смерти, так сказать, что и является предметом так называемых „Кни
г Мертвых“, египетской, тибетской и нескольких других, которые и наставл
яют его на этом пути. То, что вы рассказали о Михаиле Ивановиче, ясно говор
ит, что он задолго до конца выбрал себе смерть и шел к ней выбранным путем»
.
Тишина нарушалась только треском поленьев в камине и шипеньем огромных
пылающих свеч. Не так просто, не так просто, дорогой профессор, Ц живо воз
разил Эбер, Ц здесь книгами мертвых не отделаешься. Заметьте, он не отожд
ествлял Стену Незнания со Злом, ибо она возникла, очевидно, еще в акте твор
ения. А он не только вел свою войну со злом, но и мстил самому себе за утерян
ную невинность. Я думаю, что и меня тогда в Бергене он решил «перехватить»
, чтобы я не сорвался в водоворот общего безумия уже безнадежно испорчен
ным. Но не обо мне разговор. Наш бостонский друг Келлер-Брадшоу не только
упрощает его ситуацию, но ее непростительно тривиализирует, представля
я все дело в виде какой-то мифологической или магической загадки, имеюще
й одну разгадку. Но я иду дальше. Полагая Ц и вполне справедливо, как пока
зывает дальнейший ход событий, что раз уж приходится обрубать концы, то л
учше это сделать наиболее своим образом, чтобы не угодить в общую кашу см
ерти, он взял клятву с нескольких ближайших своих учеников Ц не дать ему
умереть вместе со всеми.
«Значит, он боялся?» Ц «Что за банальнейший вопрос, профессор! Разумеетс
я Ц боялся. Но не самой смерти, а невыполнения данной им кому-то или самом
у себе другой клятвы». «Значит, он всегда учил, если у него всегда были уче
ники?» Ц «Ну что за банальность опять! Ведь это же то же самое, что спросит
ь: значит, он любил, если у него были любовницы? Да и кто же, по-вашему, был тог
да я? Разумеется, и здесь возможны разные оттенки и градации, но все ж таки,
Ц ради вашего хотя бы профессорского буквализма Ц следует признать, чт
о в его случае потребность в учительстве была не менее настоятельной, че
м потребность в любви. Но возвращаюсь к клятвам. Он выбрал себе в „помощни
ки смерти” двух своих учеников, бывших меня тремя курсами моложе по тому
же Лейпцигскому университету Ц Ансельма Федермана и Морица Блауведел
я. Роль связного должна была исполнять одна замужняя дама из Льежа, его бе
льгийская любовница...»
«Мой дорогой Эбер, Ц наконец не выдержал я, Ц не объединились ли народы
предвоенной Европы в единодушном стремлении удовлетворить физические
, ну, и духовные, потребности Михаила Ивановича?»
Эбер, словно не замечая фривольности моего вопроса, очень серьезно возра
зил: «О, мой дорогой профессор, если бы это было так! О, если бы это невиннейш
ее из всех возможных, хм, единодушных стремлений разрешилось в одной лиш
ь одинокой смерти нашего любвеобильного негоцианта, то сколько было бы с
пасено невинных жизней, да и чистых смертей тоже!
Но Ц назад к делу. Оба помощника были выбраны, кроме их абсолютной надежн
ости и полной преданности, еще и по причине их безусловной непригодности
к военной службе и, следовательно, большей свободы передвижения. Боюсь, о
днако, что в случае Ансельма выбор был неосмотрителен, ибо он был еврей. Ми
хаил Иванович не принял во внимание, что как еврей Ансельм не имел права н
осить оружие, а Мориц был освобожден от призыва из-за частичного паралич
а правой руки. Может быть, он не подумал об этом из-за своей крайней рассея
нности». Ц «Но он не был в состоянии полной рассеяности, мой дорогой Эбер
, когда, покидая университетское кафе в Лейпциге, оставил вам миниатюрны
й пистолетик в футляре от очков Ц на память или так, на всякий случай. Но н
е противоречило ли это правилам места, где вы тогда работали?»
Способность Эбера не замечать иронии собеседника была поразительна. «Н
у, ну, Ц добродушно парировал он мой tour de force, Ц есть альтернативы и альтерна
тивы. Служащим моей фирмы весьма не рекомендовалось иметь на себе огнест
рельное оружие. В случае Ансельма, если бы при обыске был обнаружен писто
лет, его бы немедленно расстреляли, что, впрочем, никогда бы не помешало ем
у пойти на риск и весьма охотно. Для Михаила Ивановича запрет на оружие Ц
на любое оружие смерти, включая яд был полным и безусловным, ибо таков был
его обет».
Когда человек хорошо пьян, ему хочется поставить все точки над «i», даже ес
ли это «i» Ц он сам. Насколько пьян был Эбер, я могу судить только по неприл
ично обнажившемуся, фаллически вогнутому дну литровой бутыли брандвей
на. Решение не начинать бутылку предоставленной в мое распоряжение Поль
ской Житной оказалось бессильным перед желанием быть до конца откровен
ным с Эбером. «Ты сам его и застрелил, старый черт!» Ц «Если бы это было так
, мой дорогой Александр, то ты бы уже как два часа допивал водку с твоим дру
гом Игорем Смирновым в Мюнхене, в то время как здесь у нас с тобой ночь еще
не кончена. Да и водка Ц тоже».
«Значит, он не мог даже застрелить самого себя?» уже в отчаянии взмолился
я. «Нет, нет, ни под каким видом. Ни себя, ни другого. Фантазия Ц скажете вы? Н
исколько. Просто еще одна частная поправка к действительности. В общем, я
все сделал, как он хотел. Отправил двух чертовых баб в Швейцарию. Недотепе
-еврею Ансельму еще в 1938-м достал испанский паспорт, но он, видите ли, решил
по обету до конца оставаться в том же месте, что и Михаил Иванович, хотя я е
му, имбецилу, сто раз говорил, что это «место» скоро так расползется во все
стороны, что никакого другого не останется. Не послушался, конечно, и осен
ью 1940-го угодил в Дахау, откуда я его, едва живого, выцарапал и отправил на гр
узовом судне в Танжер (сейчас он профессор математической экономики в Ст
энфорде). Блауведель оставался моей последней связью с Михаилом Иванови
чем. Он-то и сообщил мне, что тот застрял в Люксембурге у своей любовницы Н
елли (последней, как показала жизнь, а точнее, смерть). Я бросился из Зальцб
урга к нему, через всю Германию, семнадцать часов мотогонки Ц как у Ремар
ка в «Трех товарищах».
«Но позвольте, мой дорогой Эбер, разве это предполагалось первоначальны
ми условиями вашего с ним договора?» Ц «И да, и нет. Да, потому что он сказал
мне следовать за ним до конца, до последнего мгновенья. Нет, потому что он
сказал, чтобы я не вмешивался и не нарушал предусмотренного им, если и не в
о всех деталях, хода событий. Но, Боже, как это можно было сделать не вмешив
аясь! Мчась через эту треклятую Рейнскую область, я молил только об одном:
еще застать его там, в Саарбрюкене, и говорить с ним, говорить навсегда, ду
ша с душой, сердце с сердцем. Умолить его объяснить, как можно самому испол
нить предопределенное, и можно ли вообще это сделать в этом, нами самими у
строенном аду. Но, так или иначе, живым я его больше не видел».

Без даты. Там же. Теперь Ц моя последняя любовь. В рассказе о последнем до
ме я не сразу узнал свой последний ход в этой книге, да и следующий Ц в это
й жизни. Ход, после которого может быть только выход Ц в другой роман, дру
гую жизнь. Или, сейчас Ц тебе: в нашу с тобой жизнь, где Ц как и в еще не напи
санном вместе с тобой романе будут не нужны даты и сроки. В жизни мы замени
м друг другу прошлое, а в романе попробуем лишить прошлого наших героев. Э
то будет заменой времени сюжета местом нашей любви.

Глава 21
Последний дом

Как старший друг он должен бы
л все мне объяснить про эти дома и их обитателей.
X. Л. Борхес

1991 г. Март. Последний «архивный» рывок человека, который уничтожает систе
матически свой архив (вместе с чужими письмами ему же, разумеется). Сомерс
ет-Хауз столица мира частных жизней и событий, нуждающихся в государств
енном подтверждении. Елбановский утверждает, что у его Михаила Иванович
а никогда своего жилища в Лондоне не было, только Ц отели: как у землемера
К. из «Замка» Кафки, из-за «чужести» (его слова). На этом, я думаю, сходство ко
нчается. Землемер был чужой им, жителям Деревни перед Замком. Сам он хотел
там быть своим. Мой герой себя сам же заранее исключил. Да и этой исключите
льностью готов был поступиться, когда пришло время сказать «пас» жизни,
которую перестал считать своей задолго до конца. И еще одно различие. Зем
лемер спрашивает о Замке, а ему отвечают о нем самом. Михаил Иванович не жд
ал ответов.
Но возвращаюсь к лондонским жилищам. Из шести адресов его или их (его полн
ых тезокоднофамильцев) четыре адреса не существуют, вследствие естеств
енного или преднамеренного (такого, как бомбежки) уничтожения зданий. По
пятому адресу жил заведомо не тот (то есть не один и уж наверняка не «еще о
дин») Михаил Иванович, бывший в тридцатых довольно известным педагогом-
логопедом. Шестой адрес привел меня в северо-западный Излингтон, к огром
ному блоку только что выстроенных четырехэтажных домов с единственным
входом в общий внутренний двор. На блоке не было номера, а ворота были с эл
ектронным запором. Я нажал на кнопку с надписью «управляющий» (caretaker), ворота
медленно раскрылись, и я вошел в просторный круглый двор, обсаженный елк
ами, с детской площадкой и фонтаном в центре. Двери домов выходили на этот
двор, так что ни в один из них нельзя было проникнуть с улицы. Вокруг не был
о ни души и пахло сырым цементом, карбидом и свежей краской. Ворота автома
тически закрылись.
Появившийся из одной из дверей управляющий сообщил мне, что он Ц Хуссей
н Мир Джагат, что из четырнадцати домов пока проданы только два, но что есл
и меня интересует покупка одного, двух или всех двенадцати непроданных,
то он готов мне показать их сам, без агента (»только не говорите об этом аг
енту, прошу вас»). Когда я, несколько смущенный тем, что обманываю его ожид
ания, объяснил ему, что ищу дом № 19 и что нумерация кончается на одиннадцат
ом, а потом сразу идет № 23, он очень серьезно посмотрел на меня и сказал, что
то, что осталось от номера девятнадцатого, то есть две маленькие комнаты
и прихожая, еще не разрушены и, возможно, там и останутся, в узком промежут
ке между двумя домами, и что тогда там будет жить он со своим братом. «Вы та
м надеялись застать кого-нибудь из старых жильцов?» Ц «Да, из очень стары
х, и давно уже мертвого. Боюсь, что вы еще не родились, когда он умер». Я прот
янул ему бумажку с именем. «Вы ошибаетесь, я уже давно родился, когда он ум
ер. Он был русский?» Ц «Безусловно». Ц «Высокий и худой?» «Несомненно».
Ц «Я прекрасно его помню. Отец снимал подвал в соседнем доме, снесенном л
ет уже двадцать назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21