Кузмин, однако, был вполне самодостаточным и не нуждался в помощи сверхъ
естественных сил. Поражение не было для него проблемой. Он умер, сколь это
ни дико звучит, победителем. Ни Поэт, ни Михаил Иванович самодостаточны н
е были. Встречаясь, они делились опытом поражения. Только к Поэту оно приш
ло после победы бескрылой, а Михаил Иванович нес его в себе вместе с несме
тным богатством, мечтой об искусстве и непреоборимой чувственностью. В о
тличие от Сапунова он был Ц и астрологически, и алхимически Ц человеко
м водной стихии. Часами плавал на спине, не выпуская изо рта сигареты.
Теперь, разговаривая с Поэтом, Михаил Иванович хочет себя определить Ц
вторая фаза в развитии их любви (первая Ц раскрыться, то есть устранить п
редел, границу между собой и другим). Когда же сближение дошло до «мой доро
гой» и «крепко Вас целую» (в телеграммах из Канн, Парижа и Лондона), то наст
ало время объяснить Поэту свою отграниченность от многого того, с чем По
эт жил и чем он в некотором роде и был.
Со всеми своими двадцатью пятью социальными, коммерческими, эстетическ
ими и так далее ликами, Михаил Иванович был натурой гораздо менее интров
ертной и замкнутой, чем Поэт. Да, как и Поэт, просыпаясь в простуде, кори, гри
ппу или просто так, он был в ужасе от наступившего дня. Но уже выпив первую
чашку кофе и поцеловав сестер (и мать, если в Каннах), он легким шагом прохо
дил по паркетам и коврам сегодняшнего дня вместе с парившей над ним мечт
ой о легкости. У Поэта не было ни легкости, ни мечты о ней. Он никого не целов
ал с любовью. Любил всегда Ц тяжело, как тяжело и пил. Тяжело выносил себя
наружу, перед другими, даже самыми близкими чтобы освободиться, а не опре
делиться. У Михаила Ивановича определенность была платой за легкость.
Он говорит Поэту о любви к сестрам и матери и о страсти (не называя имени), п
ревратившей его семейную жизнь в одну большую неприятность. О других неп
риятностях (тоже без имен и обстоятельств) непоправимых. Теперь, продолж
ая жить, он и »...задвигает некоторые дверцы с тем, чтобы никогда не отпират
ь; если отпереть, только одно остается Ц спиваться. Средство не отпирать,
одно Ц не оставлять свободных минут в жизни, занять ее всю своими и чужим
и делами». Поэт начинает понимать, что только что основанное Михаилом Ив
ановичем издательство (через неделю освящение и молебен) Ц не «детище»
его, а одно из его «чужих» дел. Им, Поэту и ему, надо уйти от «своих», от «свое
го», от «все о себе», от вечной первой мысли, когда просыпаешься.
Михаил Иванович очертил вокруг себя «магический круг чуждости»: Брюсов
не поэт; Бальмонта не знает; у Белого глаза юркие (хотя «Голубь» ему очень
нравился); в русских нет своего достоинства (то же и евреи); во всем, как и в п
оэзии, бездна эгоизма и самопотакательства. И еще хроническая мания вели
чия. Всегда отождествление себя с великой целью, великой идеей или, хуже в
сего, с великим страданием. Русский не способен понять, что страдание, вел
икое или какое угодно, Ц просто оплата текущих расходов. На долги не жалу
ются Ц их платят. И неоплатные в том числе: тогда умираешь в долгах (он опа
сался, что с ним так и случится). Оттого читать ну, Леонида Андреева, наприм
ер, так противно. Бродячая Собака вызывала у него такое же отвращение, как
и бордели в современной русской литературе. Бордель сам по себе не плох и
не хорош, но не надо совокуплять его с искусством (в этом даже Поэт был с ни
м согласен).
Но самое страшное Ц религия «этих людей». Снова и снова повторяя, «я нере
лигиозен», Михаил Иванович расчищал «нейтральную полосу» между собой и
ими, даже Поэтом. Как человек масонски-рациональный он скорее предпочит
ал прозрачный имморализм Кузмина туманности религиозных подтекстов си
мволистов (слишком уж свальным грехом отдает) и вульгарному богостроите
льству начала века: истинное искусство не знает другой религии («в нем сп
ит религия», Ц замечает Поэт).
Странный был у них обмен. Поэт жалуется: «Роза и Крест» почти закончена, а
конца судьбы Бертрана он не знает. Да и вообще, трудно разобраться в «спут
анном символизме» пьесы. Михаил Иванович пьет чай с Поэтом (вместе они, ка
жется, никогда и не пили ничего другого) и рассказывает о своих «Розе и Кре
сте» Ц символах духа, не «спутанных для красы» (то есть искусства), а соед
иненных в одно в сердце рыцаря, как соединены в одно счастьенесчастье-ра
дость-страдание в сердце Каэтана. Сапунов не выжег огнем духа страсть к ж
енщине, и его огонь загасила волна стихии. Поэт и не мог знать «конца» Берт
рана, потому что он не хотел знать свою смерть. Каэтан, сухой и легкий, поет
свою песню и уходит, а не умирает. Это Поэту от Михаила Ивановича Ц роли н
а выбор. Поэт выбрал Бертрана и умер, а Михаил Иванович ушел. Ему было тяжк
о среди «своих» Поэта, составлявших как бы свой орден. Он не хотел никаких
«как бы», видя в них готовность к смешению (»опять охотники до свального г
реха»), к той слащавой неопределенности, которая была приманкой в их иску
сстве и религии. У него был свой орден, а не «как бы» орден. Друзья его были т
олько личные, не по кругу или среде. Его тошнило от русской интеллигентск
ой идеи, где «личное» и «общественное» всегда в мутной смеси, и он считал,
что Поэту недостойно быть одним из «них».
Скучно. Ну, в самом деле, сколько можно говорить о том, что и так говорено Ц
переговорено? Но ведь и интересно. Как один из вариантов той философии на
чала века, которая рефлексом Ц неважно, положительным или отрицательны
м Ц живет во мне и сейчас, в самом его конце. Но отчего же, все-таки, скучно т
ак все получается? Да потому, что жалко мне его, Поэта. Все у него как-то не т
ак выходило. Ну возьмем такой случай. Идет он со Стрелки домой, пьяный. Хол
одно. Извозчиков нет. Шатается даже. Навстречу девица идет. Ну, вполне. Он е
й, барышня, вы не заняты? А она: Боже, неужели вы меня не узнаете? Он, да где, го
ворит, мне вас узнать, когда столько вас было. А она губку закусила, отверн
улась и прочь пошла. Или еще. Идет раз к опере, певицу, с которой у него роман
был, встречать после представления. Подождал. Вышла. Вы Ц говорит Ц так
восхитительно пели сегодня, как никогда. А она ему, куда, говорит, пойдем-т
о? А он: у меня нельзя Ц говорит Ц жена дома, да и мать вчера с дачи возврат
илась. А у вас нельзя? Ц Да какое там, у меня муж-то в опере был, поди сейчас-
то уже успел до дома на извозчике добраться.
Сложная была у Поэта семейная жизнь. Трудная. Да и у Михаила Ивановича жиз
нь была не один сахар. Едет раз из Берлина. В спальном вагоне. Устал страшн
о и, разумеется, наивно предполагает просто лечь спать. А тут в купе входит
Ц кто? Белый, конечно. Какое счастливое, говорит, совпадение. Вы и я Ц полю
са двух мистических сил. Каких Ц сами знаете. Это-то уж, безусловно, карма.
А как, кстати, с моей книжкой? Ведь замечательно, правда? Нет, я не о денежной
стороне, но все же, знаете ли... Да нет, нам с вами не об этом сейчас надо говор
ить, а о главном. Единственном. Глазами не видимом. А у того-то глаза уж вовс
е смыкаются и видеть решительно ничего не желают. Да завтра с утра аудиен
ция и сразу же совет в Дирекции Императорских Театров. А вы говорите Ц ми
ллионер. У миллионеров тоже не все устроено бывает.
Но вернемся к Михаилу Ивановичу. С Пьереттой разделаться невозможно и он
постоянно ездит в Канны. Зато Станиславского разлюбил решительно и боль
ше не ездит в Москву на спектакли Художественного. В его думанье и чувств
е к Поэту накапливается все больше «нет». Чем дальше вверх, тем меньше вар
иантов. Как в «Розе и Кресте», только два Ц Бертран и Каэтан. Заканчивая п
ьесу, Поэт видит, что Бертран получился немного вульгарным, но он ведь и до
лжен таким быть. Михаил Иванович видит, что его история с Пьереттой Ц вул
ьгарный водевиль, который ему, рафинированному меломану и вагнерьянцу, п
ридется досмотреть до конца, с полной оплатой ангажемента и царскими чае
выми билетерам. Но и здесь опять расхождение с Поэтом, раз уж так случилос
ь, то это Ц твое. Поэт сам выбрал Бертрана (и революцию Ц забегая вперед). А
он в пьесе Поэта выбрал Каэтана (и Пьеретту глядя назад). Поэт заплатил мн
ого дороже, но это Ц уже задним числом.
Он Поэту: «Я человек совсем частный. В мои дела втянуто множество людей, но
за них я не отвечаю. Отвечаю только за самых близких, ну и за себя, как могу.
Вы боитесь кары и призываете ее на ваши головы. Но Бог вам судья, призывайт
е, если хотите, но только на свою. Да и то, знаете, даже если это ваше личное д
ело, неудобно как-то. Любое дело нуждается в споспешествовании. В умилост
ивительной жертве, на худой конец. А вы сразу с искупительной начинаете».

Михаил Иванович видел зло как изначальное, всегда тянущееся за ним в нас
тоящее. Эсхатология, как и космическое самоощущение, в нем полностью отс
утствовали. Он был человеком своего микрокосмоса.
Поэт все меньше любит свою пьесу (»язык суконный, с души воротит»), и все бо
льше Ц «Петербург» Белого («Есть такие места... что все становится иным... д
аже неудачное, до и после них в книге...»). Уговаривает Михаила Ивановича пе
чатать роман, тот пожимает плечами Ц не слишком ли много «скрытых смысл
ов»? Все время приходится «отделять идеи от вещей», как будто Белый стыди
тся ясности.
Он заставляет Поэта дописывать и переписывать пьесу. Странное времяпре
провождение, мучающее одного и слегка забавляющее другого. Поэт огорчен
и жалуется: «Все, что мне говорят все мои, я говорю Михаилу Ивановичу... пото
м это возвращается ко мне от него... моими мыслями и словами». В конце февра
ля 1913-го Поэт рассказывает ему о критской культуре 2-го тысячелетия до н. э.
и резюмирует: «Там было все правильно, кроме основного». Михаил Иванович
недоумевает, дескать, если смотреть на это, как сделанное для кого-то, то к
ак мы можем знать? Поэт в конечном счете согласен: все дело в «для». Для нар
ода, для vulgus'a Ц не знать этого и есть заблуждение и трагедия людей искусств
а. Михаил Иванович, как всегда, пожимает плечами, ну какая уж там трагедия.

Так беседуют два молодых человека. У всякого искусства два лица. Одно вну
трь, другое Ц наружу. О критском мы знаем только то, что наружу, да и то, едв
а ли. Свое мы можем видеть и изнутри, Ц пока видно. Михаил Иванович хочет, ч
тобы в «Розе и Кресте» все было страшно Ц «действительность 14-го в. опере
жала воображение», искусство 20-го опережает действительность. Великие а
ртисты Ц ты им смотришь в глаза, а там отражается... другой. Такой и Дягилев
, который ходит «не один», такие же... «из массы народной», Шаляпин с Алексее
м Максимовичем. И тут же рядом два чистых гения Нижинский и Стравинский. Д
а, Дягилев «все устроит» так надо. Мир начала века давал «дягилевоподобн
ым» и «горькоподобным» избыток пространства. Поэт видел в них силу. У Мих
аила Ивановича не было к ним ничего, кроме отвращения. Поэт жаловался, что
с Белым его «жизнь развела». Еще год-два и жизнь (война?) разведет его и с Ми
хаилом Ивановичем.
Пока что Михаил Иванович мечется между Каннами и Петербургом. Боится Пье
ретту и живет с ней. Поэт не боится жену, с которой не живет, беспокоится об
издании книг, своих и друзей, и мечтает о вечном союзе «двух истинных худо
жников», не замечая начавшегося отдаления.
Михаила Ивановича все труднее застать дома. Михаил Иванович обожает «Не
знакомку», но этого недостаточно. В чем проблема? Ц как спросили бы мы, из
конца 20-го века? Сейчас ясно: проблема была не «поэт и толпа», не «герой и ма
сса», даже не «я и вы», а совсем просто и жестко Ц «я и мы». Поэт боялся оста
ться без «мы». Сначала Михаилу Ивановичу казалось, что Поэт просто валяе
т дурака. Но весной 1914-го на Английской набережной после долгой прогулки с
Поэтом (последней, может быть) почувствовал он, что тот не хочет быть одино
ким рыцарем и что дурно написанная (ну и что ж из того?) «Роза и Крест» не ста
нет орденским самоучителем для начинающих. Орден Ц это не компания (»Бо
ря, Женя и я»), а союз равно-обреченных и равно-готовых к поражению.
Пьеретта беременна, а в столице интрига против назначения Михаила Ивано
вича управляющим оперной и балетной труппами императорских театров. Но
25-го июля он уже едет в Киев уполномоченным Красного Креста в Южной Армии.
За месяц до того Поэт записывает. «Мне с ним все труднее и труднее». Перед
отъездом Михаил Иванович говорит Елбановскому Ц они гуляли по Морской,
Ц что России не остаться как она есть. Ну просто по судьбе не выходит, и чт
о Германию необходимо победить, чтобы не стать ею, «хуже этого ничего не м
ожет случиться». «Неужто не может?» Ц простодушно спросил Игорь. У него в
это время был в разгаре роман с немкой, дочерью швейцарского консула. Да и
вообще, будучи натурой несколько скептической, он подозревал, что с Росс
ией может случиться кое-что и похуже.
Жена Поэта тоже едет в Южную армию, медсестрой. Поэт остается в городе, уже
переименованном в Петроград. Издательство Михаила Ивановича прекраща
ет свое существование. «Роза и Крест» выходит в альманахе и не вызывает о
собых мистических откликов.
И Поэт, и Михаил Иванович были серьезны во всем: в денежных делах, в любви, в
политике, в болезнях. Серьезность была великой чертой эпохи и могучим ор
удием непонимания. Отсюда Ц поразительное в этих людях отсутствие ирон
ии и самоиронии. Но крайняя серьезность (как и крайняя несерьезность) нуж
дается в тайне. У Поэта и Михаила Ивановича «схождение по тайне» было поч
ти литературным, чтоб не сказать карикатурным. Не в силах оставить вихля
ющую стезю литературного полузнайки и повинуясь «силе объектива» (о кот
орой речь ниже), я стал писать Михаила Ивановича десятых годов с зыбким на
мереньем раскрыть тайну его предательства, столь упорно и легкомысленн
о приписываемого (в первой части романа) его московскому другу дяде Ваде.
Но чтобы тайне быть, ее надо сначала выдумать, потом запрятать куда подал
ьше и только тогда пускаться на ее поиски. И тут-то оказывается, что для од
ного персонажа одной тайны решительно недостаточно. Их надобно две по кр
айней мере, лучше Ц три. Тогда жизнь становится осью, на которой располаг
аются точки тайн, полем напряжения между ними, потоком времени, где один г
оризонт переливается в другой через шлюзы тайн.
Так что же Ц возмутитесь вы Ц значит тайна не может быть правдой? Напрот
ив, она-то именно и есть правда, правда, которая без тайны навсегда бы оста
лась плоским фактом моей и твоей жизни, не подлежащим розыску и раскрыти
ю. Бывает, конечно, что ты сам ее не знаешь, своей тайны. Тогда мне приходитс
я придумывать ее за тебя, но... ведь ты-то сам знаешь правду о себе, во всей ее
непререкаемости. И для этой голой правды сам кроишь и шьешь тайну. В этом
Ц твои воля и решение. Потом, при смене поколений, прекрасно зная, что для
«них» все это чушь и ерунда, ты все равно будешь держаться за эту тайну, бо
ясь того, что бесконечно страшней ее разоблачения Ц что если ее покров с
падет, то под ним не окажется ничего, даже позора. Но как сосредоточиться н
а чужой тайне, когда она давно уже прогорела трескучей петардой, не остав
ив ничего, кроме слегка обожженных пальцев и мимолетного праздного недо
умения!
Ах, как не равны себе могут быть наши тайны! Взять того же Поэта Ц ну, казал
ось бы, чего проще, три тайны, как три карты Германа: жена Ц блядь, отец Ц е
врей, а зубная боль Ц триппер. С кем не бывало? Ц так нет же! Жена, если взгл
януть на нее глазами культурнейшего буржуа своего времени, оказывается
вполне порядочной, безнадежно несчастной и непоправимо скучной дамой, о
которой Поэту было просто необходимо думать как о бляди (»блядство жены
Ц наваждение»), чтобы одновременно думать о ней же как о святой. Его полуе
врейство (»еврейство отца Ц проклятие»), известное половине Петербурга
, было «тайной», скрывавшей разве что позор банальности. Триппер, который
и тогда можно было вылечить в три месяца (»триппер Ц наказание»), но... бояз
нь пустоты сильнее... И «зубы болели». С тремя тайнами Михаила Ивановича вс
е было иначе. Они, в отличие от тайн Поэта, были обращены наружу, в силу той ж
е проклятой объективности времени, событий, обстоятельств... То, что для По
эта было позором унижения, для него было позором предательства. Ну, скаже
м, свое бессилие отказаться от связи с Пьереттой он считал предательство
м по отношению к матери и сестрам... Нет, не годится даже для застольного ис
полнения в московских шестидесятых! Хорошо, тогда назад, к второй тайне. Т
огда ему не было и семнадцати, и в него влюбился один пожилой человек, обая
тельный, благородный и умный. Что там было и чего не было, не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21