И прочие сто семьдесят два человека, уже безвестных. И с ними одна женщина. День и ночь они спасались, стремясь на север, к границе.
Нижняя челюсть отвисает и подрагивает: «Дядю Панчито и дедушку убили копейщики в Кебрачо-Эррадо», – бормочет он, как бы подтверждая.
– Ничего не понимаю, – говорит Мартин.
– 27 июня 1806 года, – отвечает Алехандра, – англичане шли по улицам Буэнос-Айреса. Когда я была вот такой, – она показала рукой у самого пола, – дедушка мне рассказал эту историю сто семьдесят пять раз. Девятая рота двигалась в тылу знаменитого Семьдесят первого. (Почему знаменитого?) Не знаю, так говорили. Видимо, его ни разу не побеждали, ни в одной части света – понятно? Девятая рота шла по улице Универсидад. (Универ-сидад?) Ну да, тупица, по улице Боливара. Я тебе рассказываю так, как мне рассказывал дедушка, я знаю это наизусть. Когда дошли до угла Сеньора-дель-Росарио – улица Венесуэла для непонятливых! – все и произошло. (Что произошло?) Погоди. В них швыряли, что попадется. С крыш, например, лили кипящее масло, бросали тарелки, бутылки, блюда, даже мебель. Стреляли тоже. Стреляли все: женщины, негры, дети. И тогда его ранили. (Кого?) Лейтенанта Патрика, конечно, – на том углу стоял дом Бонифасио Асеведо, дедушки старика, чей брат потом стал генералом Косме Асеведо. (Чьим именем названа улица?) Да, единственное, что у нас осталось, – это названия улиц. Так вот, Бонифасио Асеведо женился на Тринидад Ариас из Сальты Сальта – город и провинция на северо-западе Аргентины. – Прим. перев.
. – Алехандра подошла к стене, сняла миниатюру, и при свете кенкета (старик с отвисшей челюстью и закрытыми глазами, казалось, кивал чему-то давно минувшему) Мартин увидел лицо красивой женщины, чьи монгольские черты были словно глухим отзвуком черт Алехандры, отзвуком бесед англичан и испанцев. – И у этой девушки была куча детей, среди них Мария де лос Долорес и Бонифасио, который потом стал полковником Бонифасио Асеведо и которому отрубили голову.
Но Мартин подумал (и, впрочем, сказал), что чем дальше, тем меньше понимает. Какая связь между всей этой семейной неразберихой и лейтенантом Патриком и почему он погиб под командованием Лавалье?
– Погоди, глупыш, сейчас путаница разъяснится. Разве ты не слышал, как старик сказал, что жизнь – штука более темная, чем дела турка? На сей раз Судьба явилась в виде рослого свирепого негра, раба моего прапрадедушки, – негра по имени Бенито. Потому что Судьба является не абстрактно – иногда она нож раба, а иногда улыбка незамужней женщины. Судьба выбирает свое орудие, воплощается, и нате вам, извольте. В этом случае она воплотилась в негра Бенито, и он всадил свой нож в лейтенантика, причем довольно неудачно (с точки зрения негра), благодаря чему Элмтриз превратился в Ольмоса, а у меня появился шанс увидеть свет. Я, так сказать, висела на волоске, причем на весьма тонком и непрочном волоске – если бы негр не услышал криков Марии де лос Долорес, которая, стоя на крыше, приказывала ему не убивать англичанина, негр прекраснейшим образом прикончил бы беднягу, что и было его желанием, но не волей Судьбы, которая хотя и воплотилась в Бенито, однако была не вполне с ним согласна, имела кое-какие свои соображения. Такое часто случается – ясно ведь, что Судьба не может долго заниматься тщательным подбором людей, какие должны служить ее орудием. Ну, например, если ты страшно спешишь приехать куда-то вовремя, если это для тебя вопрос жизни или смерти, ты же не будешь присматриваться к тому, что в такси зеленая обивка или что у лошади некрасивый хвост. Хватаешь первое, что попадется под руку. Потому Судьба обычно не вполне ясна, скорее двусмысленна: она-то хорошо знает, чего хочет, но люди, ее осуществляющие, не больно это понимают. Вроде глупых подчиненных, которые никогда не исполнят в точности приказ начальства. Так что Судьбе приходится поступать по принципу Сармьенто Сармьенто, Доминго Фаустино (1811 – 1888) – аргентинский государственный и общественный деятель, писатель, историк. Выступал против диктатуры Росаса. – Прим. перев.
: делать свое дело, пусть плохо, но все же делать. И нередко ей бывает необходимо своих исполнителей опьянить или заморочить. Потому и говорят, что, мол, человек был не в себе, сам не понимал, что делает, потерял контроль над собой. Вполне естественно. Иначе, вместо того чтобы убить Дездемону или Цезаря, они натворили бы невесть чего. Словом, как я тебе сказала, в тот момент, когда Бенито решал, быть мне или не быть, Мария де лос Долорес так громко закричала на него сверху, что негр остановился. Да, Мария де лос Долорес. Ей было четырнадцать лет. Она лила с крыши кипящее масло, но закричала вовремя.
– Этого я тоже не понимаю. Разве они все не старались помешать победе англичан?
– Эх ты, недотепа! Не слышал ты выражения coup de foudre Любовь с первого взгляда (франц.); букв.: удар молнии.
? Он-то и грянул среди хаоса. Так действует Судьба. Негр Бенито повиновался маленькой хозяйке неохотно, но все же перетащил офицерика в дом, как ему приказала бабушка моего прадедушки Панчо. Там женщины оказали раненому первую помощь, пока не пришел доктор Архерич. Сняли с офицера мундир. Да это ж ребенок! – в ужасе повторяла сеньора Тринидад. Ему ж, наверно, еще и семнадцати нет! – говорили кругом. Но какой храбрец! – причитали они, обмывая его холодной водой с водкой и перевязывая раны полосками холста. Потом его уложили. Всю ночь он бредил, что-то говорил по-английски, пока Мария де лос Долорес, читая молитвы и плача, меняла ему уксусные примочки. Потому что, как мне рассказывал дедушка, девочка влюбилась в юного гринго и решила, что выйдет за него замуж. А надобно тебе знать, говорил дедушка, что если женщина вобьет себе в голову такую мысль, то никакие силы небесные или земные не смогут помешать. Так что, пока бедняга лейтенант бредил и, вероятно, видел во сне свою родину, девочка уже решила, что той родины вроде бы и нет и что потомки Патрика родятся в Аргентине. Потом, когда лейтенант стал приходить в себя, оказалось, что он не более не менее как племянник самого генерала Бирсфорда. Можешь себе представить, что было, когда Бирсфорд появился в их доме, и тот момент, когда он целовал руку сеньоре Тринидад.
– Сто семьдесят пять человек, – промямлил старик, кивая головой.
– А это что значит?
– Это Легион. Он всегда думает об одном: о своем детстве, то есть о Легионе. Ну, буду рассказывать дальше. Бирсфорд поблагодарил за помощь, оказанную юноше, и они решили, что лейтенант останется в этом доме, пока совсем не поправится. И пока английские отряды стояли в Буэнос-Айресе, Патрик подружился со всей семьей, а это было нелегко, если принять во внимание, что всем аргентинцам, в том числе моей семье, оккупация была ненавистна. Но самое худшее началось, когда стали гнать англичан, – рыдания, вопли и так далее. Патрик, разумеется, снова вернулся в свой отряд и должен был сражаться против наших. И когда англичанам пришлось сдаться, Патрик одновременно и очень радовался, и очень печалился. Многие из побежденных попросили разрешения остаться здесь и были интернированы. Также и Патрик, конечно, пожелал остаться, и его интернировали в усадьбе «Ла Оркета», одном из поместий моей семьи поблизости от Пергамино Пергамино – город в провинции Буэнос-Айрес. – Прим. перев.
. Было это в 1807 году. Через год они поженились, стали жить-поживать да добра наживать. Дон Бонифасио подарил им часть своих земель, и Патрисио стал постепенно превращаться в Элеметри, Элеметрио, дона Деметрио, лейтенанта Деметрио и вдруг стал Ольмосом. А тому, кто его назовет англичанином или Деметрио, – хлыст.
– Лучше бы его убили в Кебрачо-Эррадо, – пробормотал старик.
Мартин недоуменно взглянул на Алехандру.
– Это он про полковника Асеведо – понимаешь? Если бы полковника убили в Кебрачо-Эррадо, ему бы не отрубили голову тогда, когда он надеялся увидеть свою жену и дочь.
«Лучше бы меня убили в Кебрачо-Эррадо», – думает полковник Бонифасио Асеведо во время бегства на север – у него-то на уме другие обстоятельства, обстоятельства, которые ему кажутся ужасными (это безнадежное бегство, отчаяние, лишения, полный разгром), но на самом деле они несравненно менее ужасны, чем те, в которых он окажется через двенадцать лет, в тот миг, когда у самого своего дома ощутит на горле лезвие ножа.
Мартин увидел, что Алехандра подходит к полке, и вскрикнул, но она со словами «не будь трусом» достала коробку, сняла крышку и показала ему голову полковника – Мартин прикрыл руками глаза, а она, ставя все на место, сухо засмеялась.
– В Кебрачо-Эррадо, – бормотал старик, кивая.
– Таким образом, – объяснила Алехандра, – опять получается, что я родилась чудом.
Потому что, если бы ее прадедушку прапорщика Селедонио Ольмоса убили в Кебрачо-Эррадо, как его брата и его отца, она бы не родилась и в эту минуту не находилась бы здесь, в этой комнате, вспоминая прошлое. Крикнув в ухо дедушке «расскажи ему про голову» и бросив Мартину, что ей надо уйти, она исчезла прежде, чем он сообразил побежать за нею (возможно, оттого, что был как бы оглушен), и оставила его со стариком, все повторявшим «про голову, вот именно, про голову» и кивавшим, как болванчик. Затем его нижняя челюсть задвигалась сильнее, задрожала, уста промямлили что-то невнятное (возможно, он что-то повторял про себя, как школьники повторяют урок), и он наконец произнес:
– Это масорка, это они бросили голову, швырнули ее через окно в гостиную. Соскочили с коней, сами хохочут, орут от радости, подошли к окну и закричали: «Арбузы, хозяйка! Свеженькие арбузы!» И когда изнутри открыли окно, они забросили в дом окровавленную голову дяди Бонифасио. Лучше бы его тоже убили в Кебрачо-Эррадо, как дядю Панчито и дедушку Патрисио. Я так думаю.
Так думал и полковник Лсеведо во время бегства на север по ущелью Умауака со ста семьюдесятью четырьмя товарищами (и одной женщиной), спасаясь от преследователей, оборванный, удрученный, потерпевший поражение, но не ведающий, что проживет еще двенадцать лет на чужбине в ожидании минуты, когда сможет вернуться и увидеть жену и дочь.
– Они кричали «свеженькие арбузы», а то была голова, мой мальчик. И бедняжка Энкарнасьон, когда ее увидела, упала как мертвая и через несколько часов скончалась, не придя в себя. А бедняжка Эсколастика, одиннадцатилетняя девчушка, решилась ума. Вот так.
И, качая головой, он задремал, а Мартин стоял, парализованный тихим, непонятным ужасом, посреди этой темной комнаты, рядом со столетним старцем, с головой полковника Асеведо в коробке, чувствуя, что где-то поблизости бродит сумасшедший. Он подумал: надо бы уйти. Но боязнь встретиться с сумасшедшим мешала ему пошевельнуться. И тогда он себе сказал, что лучше дождаться возвращения Алехандры, что она скоро придет, должна скоро прийти, она же знает, что ему тут с этим стариком делать нечего. У него было ощущение, что мало-помалу его засасывает какой-то кошмар, в котором все нереально и абсурдно. Со стен на него смотрели изображенные Прилидиано Пуэйрредоном Пуэйрредон, Педро Прилидиано (1823 – 1873) – аргентинский живописец и график. – Прим. перев.
господин и дама с высоким гребнем в волосах. Словно бы души воинов, конкистадоров, безумцев, правителей и священников незримо заполняли помещение и тихонько меж собой беседовали: рассказывали истории завоеваний, побед, схваток, гибели от копий и ножей.
– Сто семьдесят пять человек.
Он посмотрел на старика – отвисшая нижняя челюсть, подрагивая, подтверждала: «Сто семьдесят пять человек».
И одна женщина. Но старик этого не знает или не желает знать. Вот все, что осталось от гордого Легиона после восьмисот лиг отступления и разгрома, после двух лет разочарований и многих смертей. Колонна из ста семидесяти пяти несчастных, молчаливых мужчин (и одной женщины), скачущих галопом на север, все дальше на север. Неужели не доберутся? Да есть ли она, страна Боливия, за этим нескончаемым ущельем? Октябрьское солнце жжет нестерпимо, труп генерала разлагается. Ночной холод примораживает гной и сдерживает полчища червей. И снова день и стрельба в арьергарде, и по пятам скачут копейщики Орибе.
Запах, страшный трупный запах от тела генерала.
Голос, поющий
в ночной тишине:
Белая голубка,
летишь ты в дали,
всем расскажи,
что убит Лавалье.
– Орнос их оставил, черт возьми. Сказал «я присоединюсь к армии Паса» Пас, Хосе Мария (1791 – 1854) – аргентинский генерал, унитарий. – Прим. перев.
. И оставил их, а с ним и команданте Окампо, черт возьми. И Лавалье смотрит, как они уходят с его людьми на восток, только пыль клубится. И мой отец говорил, что у генерала на глазах были слезы, когда он смотрел, как уходят два его эскадрона. Оставалось у него сто семьдесят пять человек.
Старик опять кивнул и задумался, продолжая качать головой.
– Негры Орноса любили, крепко любили. И папа в конце концов подружился с Орносом. Орнос приезжал сюда, в усадьбу, они пили мате Мате – распространенный в Южной Америке напиток, изготавливающийся из листьев и стеблей вечнозеленого дерева или кустарника («парагвайский чай»). – Прим. перев.
, вспоминали поход.
Он снова забормотал что-то непонятное, челюсть отвисла, старик промямлил что-то про команданте Орноса и полковника Педернеру. Потом умолк. Спит он или думает? А может быть, в нем теплится скрытая, тихая жизнь, которая сродни вечности, – как в ящерицах в течение долгих зимних месяцев.
Педернера думает: двадцать пять лет походов, битв, побед и поражений. Но в те времена мы знали, за что сражаемся. Мы сражались за свободу континента, за Великую Родину. А теперь… Столько крови пролилось на американскую землю, столько рассветов встречали мы в отчаянии, столько слышали воплей братоубийственной войны… Вот сейчас нагрянет Орибе, готовый рубить нам головы, пронзать нас копьями, уничтожать всеми способами. А не он ли сражался рядом со мной в Андской армии? Свирепый, жестокий генерал Орибе. Где же правда? Какое прекрасное было время! Как горделиво красовался Лавалье в своем мундире майора гренадеров, когда мы входили в Лиму! Тогда все было понятней, все было красиво, как наши мундиры…
Он закашлялся, казалось, вот-вот уснет, но внезапно снова заговорил:
– Потому что про Лавалье, сынок, можно говорить все что угодно, но ни один порядочный человек не станет отрицать его честность, истинное мужество, рыцарский дух, бескорыстие. Да, ни один.
Я дрался в ста пяти битвах за свободу этого континента. Я сражался на земле Чили под командованием генерала Сан-Мартина Сан-Мартин, Хосе де (1778 – 1850) – национальный герой Аргентины, один из руководителей Войны за независимость; освободил территорию Аргентины, Чили и Перу от испанского господства и возглавил первое правительство Перу (1821 – 1822). – Прим. перев.
, и в Перу под началом генерала Боливара. И еще я воевал против имперских войск на бразильской территории. И потом, в эти два злополучных года, прошел в боях всю нашу бедную родину вдоль и поперек. Возможно, я совершал непоправимые ошибки, и худшая из них – это расстрел Доррего Доррего, Мануэль (1778 – 1828) – аргентинский военный и политический деятель. В 1820 и 1827 гг. губернатор провинции Буэнос-Айрес. Был свергнут мятежниками во главе с Лавалье и расстрелян. – Прим. перев.
. Но кто владеет истиной? Ничего я не знаю кроме того, что эта жестокая земля – моя земля и что здесь мне суждено было сражаться и погибнуть. Труп мой разлагается на моем боевом коне, и это все, что я знаю.
– Да, ни один, – сказал старик, кашляя и перхая, как бы задумавшись и со слезящимися глазами повторяя «да, ни один», все кивая головой, словно соглашаясь с невидимым собеседником.
Задумавшись и со слезящимися глазами. Всматриваясь в свою реальность, в единственную реальность.
Реальность, которая строилась по удивительнейшим законам.
– Дело было в 1832-м, как рассказывал мой отец, именно так. И должен тебе сказать, что в истории с улучшением породы скота были и «за» и «против». Затеял все это англичанин Миллер со своим знаменитым быком Таркино, в году 1830-м. Вот именно, со знаменитым Таркино в усадьбе «Ла Каледония».
Старик снова захихикал и закашлял, неловко вытирая платком слезящиеся глаза.
– О чем я тебе говорил?
– О породистых быках.
– Вот-вот, о быках.
Он с минуту покашлял, покивал, затем продолжил:
– Семья Эваристо так нам никогда и не простила. Никогда. Даже когда отрубили голову моему дяде. В общем, наша семья разделилась из-за этого тирана. Никто тогда не мог спать спокойно. И можешь себе представить, какой страх был у нас в доме – когда папа вступил в Легион, мать ведь осталась одна. И дедушка мой дон Патрисио тоже туда отправился – я тебе рассказывал историю дона Патрисио?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Нижняя челюсть отвисает и подрагивает: «Дядю Панчито и дедушку убили копейщики в Кебрачо-Эррадо», – бормочет он, как бы подтверждая.
– Ничего не понимаю, – говорит Мартин.
– 27 июня 1806 года, – отвечает Алехандра, – англичане шли по улицам Буэнос-Айреса. Когда я была вот такой, – она показала рукой у самого пола, – дедушка мне рассказал эту историю сто семьдесят пять раз. Девятая рота двигалась в тылу знаменитого Семьдесят первого. (Почему знаменитого?) Не знаю, так говорили. Видимо, его ни разу не побеждали, ни в одной части света – понятно? Девятая рота шла по улице Универсидад. (Универ-сидад?) Ну да, тупица, по улице Боливара. Я тебе рассказываю так, как мне рассказывал дедушка, я знаю это наизусть. Когда дошли до угла Сеньора-дель-Росарио – улица Венесуэла для непонятливых! – все и произошло. (Что произошло?) Погоди. В них швыряли, что попадется. С крыш, например, лили кипящее масло, бросали тарелки, бутылки, блюда, даже мебель. Стреляли тоже. Стреляли все: женщины, негры, дети. И тогда его ранили. (Кого?) Лейтенанта Патрика, конечно, – на том углу стоял дом Бонифасио Асеведо, дедушки старика, чей брат потом стал генералом Косме Асеведо. (Чьим именем названа улица?) Да, единственное, что у нас осталось, – это названия улиц. Так вот, Бонифасио Асеведо женился на Тринидад Ариас из Сальты Сальта – город и провинция на северо-западе Аргентины. – Прим. перев.
. – Алехандра подошла к стене, сняла миниатюру, и при свете кенкета (старик с отвисшей челюстью и закрытыми глазами, казалось, кивал чему-то давно минувшему) Мартин увидел лицо красивой женщины, чьи монгольские черты были словно глухим отзвуком черт Алехандры, отзвуком бесед англичан и испанцев. – И у этой девушки была куча детей, среди них Мария де лос Долорес и Бонифасио, который потом стал полковником Бонифасио Асеведо и которому отрубили голову.
Но Мартин подумал (и, впрочем, сказал), что чем дальше, тем меньше понимает. Какая связь между всей этой семейной неразберихой и лейтенантом Патриком и почему он погиб под командованием Лавалье?
– Погоди, глупыш, сейчас путаница разъяснится. Разве ты не слышал, как старик сказал, что жизнь – штука более темная, чем дела турка? На сей раз Судьба явилась в виде рослого свирепого негра, раба моего прапрадедушки, – негра по имени Бенито. Потому что Судьба является не абстрактно – иногда она нож раба, а иногда улыбка незамужней женщины. Судьба выбирает свое орудие, воплощается, и нате вам, извольте. В этом случае она воплотилась в негра Бенито, и он всадил свой нож в лейтенантика, причем довольно неудачно (с точки зрения негра), благодаря чему Элмтриз превратился в Ольмоса, а у меня появился шанс увидеть свет. Я, так сказать, висела на волоске, причем на весьма тонком и непрочном волоске – если бы негр не услышал криков Марии де лос Долорес, которая, стоя на крыше, приказывала ему не убивать англичанина, негр прекраснейшим образом прикончил бы беднягу, что и было его желанием, но не волей Судьбы, которая хотя и воплотилась в Бенито, однако была не вполне с ним согласна, имела кое-какие свои соображения. Такое часто случается – ясно ведь, что Судьба не может долго заниматься тщательным подбором людей, какие должны служить ее орудием. Ну, например, если ты страшно спешишь приехать куда-то вовремя, если это для тебя вопрос жизни или смерти, ты же не будешь присматриваться к тому, что в такси зеленая обивка или что у лошади некрасивый хвост. Хватаешь первое, что попадется под руку. Потому Судьба обычно не вполне ясна, скорее двусмысленна: она-то хорошо знает, чего хочет, но люди, ее осуществляющие, не больно это понимают. Вроде глупых подчиненных, которые никогда не исполнят в точности приказ начальства. Так что Судьбе приходится поступать по принципу Сармьенто Сармьенто, Доминго Фаустино (1811 – 1888) – аргентинский государственный и общественный деятель, писатель, историк. Выступал против диктатуры Росаса. – Прим. перев.
: делать свое дело, пусть плохо, но все же делать. И нередко ей бывает необходимо своих исполнителей опьянить или заморочить. Потому и говорят, что, мол, человек был не в себе, сам не понимал, что делает, потерял контроль над собой. Вполне естественно. Иначе, вместо того чтобы убить Дездемону или Цезаря, они натворили бы невесть чего. Словом, как я тебе сказала, в тот момент, когда Бенито решал, быть мне или не быть, Мария де лос Долорес так громко закричала на него сверху, что негр остановился. Да, Мария де лос Долорес. Ей было четырнадцать лет. Она лила с крыши кипящее масло, но закричала вовремя.
– Этого я тоже не понимаю. Разве они все не старались помешать победе англичан?
– Эх ты, недотепа! Не слышал ты выражения coup de foudre Любовь с первого взгляда (франц.); букв.: удар молнии.
? Он-то и грянул среди хаоса. Так действует Судьба. Негр Бенито повиновался маленькой хозяйке неохотно, но все же перетащил офицерика в дом, как ему приказала бабушка моего прадедушки Панчо. Там женщины оказали раненому первую помощь, пока не пришел доктор Архерич. Сняли с офицера мундир. Да это ж ребенок! – в ужасе повторяла сеньора Тринидад. Ему ж, наверно, еще и семнадцати нет! – говорили кругом. Но какой храбрец! – причитали они, обмывая его холодной водой с водкой и перевязывая раны полосками холста. Потом его уложили. Всю ночь он бредил, что-то говорил по-английски, пока Мария де лос Долорес, читая молитвы и плача, меняла ему уксусные примочки. Потому что, как мне рассказывал дедушка, девочка влюбилась в юного гринго и решила, что выйдет за него замуж. А надобно тебе знать, говорил дедушка, что если женщина вобьет себе в голову такую мысль, то никакие силы небесные или земные не смогут помешать. Так что, пока бедняга лейтенант бредил и, вероятно, видел во сне свою родину, девочка уже решила, что той родины вроде бы и нет и что потомки Патрика родятся в Аргентине. Потом, когда лейтенант стал приходить в себя, оказалось, что он не более не менее как племянник самого генерала Бирсфорда. Можешь себе представить, что было, когда Бирсфорд появился в их доме, и тот момент, когда он целовал руку сеньоре Тринидад.
– Сто семьдесят пять человек, – промямлил старик, кивая головой.
– А это что значит?
– Это Легион. Он всегда думает об одном: о своем детстве, то есть о Легионе. Ну, буду рассказывать дальше. Бирсфорд поблагодарил за помощь, оказанную юноше, и они решили, что лейтенант останется в этом доме, пока совсем не поправится. И пока английские отряды стояли в Буэнос-Айресе, Патрик подружился со всей семьей, а это было нелегко, если принять во внимание, что всем аргентинцам, в том числе моей семье, оккупация была ненавистна. Но самое худшее началось, когда стали гнать англичан, – рыдания, вопли и так далее. Патрик, разумеется, снова вернулся в свой отряд и должен был сражаться против наших. И когда англичанам пришлось сдаться, Патрик одновременно и очень радовался, и очень печалился. Многие из побежденных попросили разрешения остаться здесь и были интернированы. Также и Патрик, конечно, пожелал остаться, и его интернировали в усадьбе «Ла Оркета», одном из поместий моей семьи поблизости от Пергамино Пергамино – город в провинции Буэнос-Айрес. – Прим. перев.
. Было это в 1807 году. Через год они поженились, стали жить-поживать да добра наживать. Дон Бонифасио подарил им часть своих земель, и Патрисио стал постепенно превращаться в Элеметри, Элеметрио, дона Деметрио, лейтенанта Деметрио и вдруг стал Ольмосом. А тому, кто его назовет англичанином или Деметрио, – хлыст.
– Лучше бы его убили в Кебрачо-Эррадо, – пробормотал старик.
Мартин недоуменно взглянул на Алехандру.
– Это он про полковника Асеведо – понимаешь? Если бы полковника убили в Кебрачо-Эррадо, ему бы не отрубили голову тогда, когда он надеялся увидеть свою жену и дочь.
«Лучше бы меня убили в Кебрачо-Эррадо», – думает полковник Бонифасио Асеведо во время бегства на север – у него-то на уме другие обстоятельства, обстоятельства, которые ему кажутся ужасными (это безнадежное бегство, отчаяние, лишения, полный разгром), но на самом деле они несравненно менее ужасны, чем те, в которых он окажется через двенадцать лет, в тот миг, когда у самого своего дома ощутит на горле лезвие ножа.
Мартин увидел, что Алехандра подходит к полке, и вскрикнул, но она со словами «не будь трусом» достала коробку, сняла крышку и показала ему голову полковника – Мартин прикрыл руками глаза, а она, ставя все на место, сухо засмеялась.
– В Кебрачо-Эррадо, – бормотал старик, кивая.
– Таким образом, – объяснила Алехандра, – опять получается, что я родилась чудом.
Потому что, если бы ее прадедушку прапорщика Селедонио Ольмоса убили в Кебрачо-Эррадо, как его брата и его отца, она бы не родилась и в эту минуту не находилась бы здесь, в этой комнате, вспоминая прошлое. Крикнув в ухо дедушке «расскажи ему про голову» и бросив Мартину, что ей надо уйти, она исчезла прежде, чем он сообразил побежать за нею (возможно, оттого, что был как бы оглушен), и оставила его со стариком, все повторявшим «про голову, вот именно, про голову» и кивавшим, как болванчик. Затем его нижняя челюсть задвигалась сильнее, задрожала, уста промямлили что-то невнятное (возможно, он что-то повторял про себя, как школьники повторяют урок), и он наконец произнес:
– Это масорка, это они бросили голову, швырнули ее через окно в гостиную. Соскочили с коней, сами хохочут, орут от радости, подошли к окну и закричали: «Арбузы, хозяйка! Свеженькие арбузы!» И когда изнутри открыли окно, они забросили в дом окровавленную голову дяди Бонифасио. Лучше бы его тоже убили в Кебрачо-Эррадо, как дядю Панчито и дедушку Патрисио. Я так думаю.
Так думал и полковник Лсеведо во время бегства на север по ущелью Умауака со ста семьюдесятью четырьмя товарищами (и одной женщиной), спасаясь от преследователей, оборванный, удрученный, потерпевший поражение, но не ведающий, что проживет еще двенадцать лет на чужбине в ожидании минуты, когда сможет вернуться и увидеть жену и дочь.
– Они кричали «свеженькие арбузы», а то была голова, мой мальчик. И бедняжка Энкарнасьон, когда ее увидела, упала как мертвая и через несколько часов скончалась, не придя в себя. А бедняжка Эсколастика, одиннадцатилетняя девчушка, решилась ума. Вот так.
И, качая головой, он задремал, а Мартин стоял, парализованный тихим, непонятным ужасом, посреди этой темной комнаты, рядом со столетним старцем, с головой полковника Асеведо в коробке, чувствуя, что где-то поблизости бродит сумасшедший. Он подумал: надо бы уйти. Но боязнь встретиться с сумасшедшим мешала ему пошевельнуться. И тогда он себе сказал, что лучше дождаться возвращения Алехандры, что она скоро придет, должна скоро прийти, она же знает, что ему тут с этим стариком делать нечего. У него было ощущение, что мало-помалу его засасывает какой-то кошмар, в котором все нереально и абсурдно. Со стен на него смотрели изображенные Прилидиано Пуэйрредоном Пуэйрредон, Педро Прилидиано (1823 – 1873) – аргентинский живописец и график. – Прим. перев.
господин и дама с высоким гребнем в волосах. Словно бы души воинов, конкистадоров, безумцев, правителей и священников незримо заполняли помещение и тихонько меж собой беседовали: рассказывали истории завоеваний, побед, схваток, гибели от копий и ножей.
– Сто семьдесят пять человек.
Он посмотрел на старика – отвисшая нижняя челюсть, подрагивая, подтверждала: «Сто семьдесят пять человек».
И одна женщина. Но старик этого не знает или не желает знать. Вот все, что осталось от гордого Легиона после восьмисот лиг отступления и разгрома, после двух лет разочарований и многих смертей. Колонна из ста семидесяти пяти несчастных, молчаливых мужчин (и одной женщины), скачущих галопом на север, все дальше на север. Неужели не доберутся? Да есть ли она, страна Боливия, за этим нескончаемым ущельем? Октябрьское солнце жжет нестерпимо, труп генерала разлагается. Ночной холод примораживает гной и сдерживает полчища червей. И снова день и стрельба в арьергарде, и по пятам скачут копейщики Орибе.
Запах, страшный трупный запах от тела генерала.
Голос, поющий
в ночной тишине:
Белая голубка,
летишь ты в дали,
всем расскажи,
что убит Лавалье.
– Орнос их оставил, черт возьми. Сказал «я присоединюсь к армии Паса» Пас, Хосе Мария (1791 – 1854) – аргентинский генерал, унитарий. – Прим. перев.
. И оставил их, а с ним и команданте Окампо, черт возьми. И Лавалье смотрит, как они уходят с его людьми на восток, только пыль клубится. И мой отец говорил, что у генерала на глазах были слезы, когда он смотрел, как уходят два его эскадрона. Оставалось у него сто семьдесят пять человек.
Старик опять кивнул и задумался, продолжая качать головой.
– Негры Орноса любили, крепко любили. И папа в конце концов подружился с Орносом. Орнос приезжал сюда, в усадьбу, они пили мате Мате – распространенный в Южной Америке напиток, изготавливающийся из листьев и стеблей вечнозеленого дерева или кустарника («парагвайский чай»). – Прим. перев.
, вспоминали поход.
Он снова забормотал что-то непонятное, челюсть отвисла, старик промямлил что-то про команданте Орноса и полковника Педернеру. Потом умолк. Спит он или думает? А может быть, в нем теплится скрытая, тихая жизнь, которая сродни вечности, – как в ящерицах в течение долгих зимних месяцев.
Педернера думает: двадцать пять лет походов, битв, побед и поражений. Но в те времена мы знали, за что сражаемся. Мы сражались за свободу континента, за Великую Родину. А теперь… Столько крови пролилось на американскую землю, столько рассветов встречали мы в отчаянии, столько слышали воплей братоубийственной войны… Вот сейчас нагрянет Орибе, готовый рубить нам головы, пронзать нас копьями, уничтожать всеми способами. А не он ли сражался рядом со мной в Андской армии? Свирепый, жестокий генерал Орибе. Где же правда? Какое прекрасное было время! Как горделиво красовался Лавалье в своем мундире майора гренадеров, когда мы входили в Лиму! Тогда все было понятней, все было красиво, как наши мундиры…
Он закашлялся, казалось, вот-вот уснет, но внезапно снова заговорил:
– Потому что про Лавалье, сынок, можно говорить все что угодно, но ни один порядочный человек не станет отрицать его честность, истинное мужество, рыцарский дух, бескорыстие. Да, ни один.
Я дрался в ста пяти битвах за свободу этого континента. Я сражался на земле Чили под командованием генерала Сан-Мартина Сан-Мартин, Хосе де (1778 – 1850) – национальный герой Аргентины, один из руководителей Войны за независимость; освободил территорию Аргентины, Чили и Перу от испанского господства и возглавил первое правительство Перу (1821 – 1822). – Прим. перев.
, и в Перу под началом генерала Боливара. И еще я воевал против имперских войск на бразильской территории. И потом, в эти два злополучных года, прошел в боях всю нашу бедную родину вдоль и поперек. Возможно, я совершал непоправимые ошибки, и худшая из них – это расстрел Доррего Доррего, Мануэль (1778 – 1828) – аргентинский военный и политический деятель. В 1820 и 1827 гг. губернатор провинции Буэнос-Айрес. Был свергнут мятежниками во главе с Лавалье и расстрелян. – Прим. перев.
. Но кто владеет истиной? Ничего я не знаю кроме того, что эта жестокая земля – моя земля и что здесь мне суждено было сражаться и погибнуть. Труп мой разлагается на моем боевом коне, и это все, что я знаю.
– Да, ни один, – сказал старик, кашляя и перхая, как бы задумавшись и со слезящимися глазами повторяя «да, ни один», все кивая головой, словно соглашаясь с невидимым собеседником.
Задумавшись и со слезящимися глазами. Всматриваясь в свою реальность, в единственную реальность.
Реальность, которая строилась по удивительнейшим законам.
– Дело было в 1832-м, как рассказывал мой отец, именно так. И должен тебе сказать, что в истории с улучшением породы скота были и «за» и «против». Затеял все это англичанин Миллер со своим знаменитым быком Таркино, в году 1830-м. Вот именно, со знаменитым Таркино в усадьбе «Ла Каледония».
Старик снова захихикал и закашлял, неловко вытирая платком слезящиеся глаза.
– О чем я тебе говорил?
– О породистых быках.
– Вот-вот, о быках.
Он с минуту покашлял, покивал, затем продолжил:
– Семья Эваристо так нам никогда и не простила. Никогда. Даже когда отрубили голову моему дяде. В общем, наша семья разделилась из-за этого тирана. Никто тогда не мог спать спокойно. И можешь себе представить, какой страх был у нас в доме – когда папа вступил в Легион, мать ведь осталась одна. И дедушка мой дон Патрисио тоже туда отправился – я тебе рассказывал историю дона Патрисио?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54