– Ляг сюда, – приказала я.
– Алехандра, это безумие и грех.
– Ну-ка, ляг сюда! – снова приказала я. В конце концов он повиновался.
Лежа навзничь на горячем песке, друг подле друга, мы оба смотрели в небо. Наступило тяжелое молчание, слышался только плеск волн по камням да кричали, носясь над нами, чайки. Я слышала дыхание Маркоса – как будто после долгого бега.
– Видишь, как это просто? – заметила я. – Так мы можем держаться всегда.
– Никогда, никогда! – закричал Маркос, резко вскакивая, точно спасаясь от страшной опасности.
Он быстро оделся, повторяя: «Никогда, никогда! Ты сумасшедшая, совсем сумасшедшая!»
Я ничего не сказала, только удовлетворенно улыбалась. Я чувствовала себя бесконечно сильной. И самым будничным тоном бросила ему:
– Если б ты ко мне притронулся, я бы тебя убила своим ножом.
Маркос окаменел от ужаса. Потом внезапно пустился бежать по направлению к Мирамару.
Лежа на боку, я смотрела, как он удаляется. Потом поднялась, побежала к воде. Я долго плавала, ощущая, как соленая вода ласкает мое голое тело. Каждая частица моей плоти словно вибрировала в лад с мировой душой.
Несколько дней Маркос не показывался в Пьедра-Негра. Я думала, что он испугался, а может, и заболел. Но прошла неделя, и он появился снова, какой-то присмиревший. Я сделала вид, будто ничего не произошло, мы пошли гулять, как обычно. И вдруг я ему сказала:
– Ну что, Маркос? Ты подумал о нашем браке? Маркос остановился, серьезно взглянул на меня и твердо произнес:
– Я женюсь на тебе, Алехандра. Но только не так, как ты говорила.
– Что? – воскликнула я. – Что ты болтаешь?
– Я женюсь, чтобы иметь детей, как все люди.
Я почувствовала, что глаза мои наливаются кровью, я вдруг увидела все в красном цвете. Ничего не сознавая, я бросилась на Маркоса. Борясь, мы упали на землю. И хотя Маркос был сильней меня и старше на год, я сперва ему не уступала, наверно потому, что ярость удваивала мои силы. Помню, в какой-то момент я даже подмяла его под себя, била по животу коленями. Из носу у меня шла кровь, мы рычали, как два смертельных врага. Наконец Маркос поднатужился и вывернулся из-под меня. Вскоре он уже был на мне. Его руки сжимали меня, он выворачивал мне кисти, словно клещами. Я не могла шевельнуться, я чувствовала, что его лицо все ближе к моему лицу. И вот он меня поцеловал.
Я укусила его, и он откинул голову с воплем боли. Затем разжал руки, вскочил и побежал прочь.
Я поднялась, но, странное дело, не погналась за ним: я ошеломленно смотрела, как он бежит. Проводя рукой по губам, я их потерла, будто очищая от грязи. И постепенно ярость снова стала подниматься во мне, как кипящая в кастрюле вода. Тогда я скинула одежду и бросилась в море. Плавала долго, наверно, несколько часов, и заплывала далеко.
Когда волны меня поднимали, я испытывала странное наслаждение. Я чувствовала себя одновременно могучей и одинокой, несчастной и одержимой демонами. И плыла. Плыла до тех пор, пока не выбилась из сил. Тогда, перейдя на брасс, я вернулась к берегу.
Долго я лежала, отдыхая, прижимаясь спиной к теплому песку, глядя, как парят чайки. Спокойные, неподвижные облака высоко-высоко в небе наполняли сумерки дивным покоем, а меж тем в мыслях моих бушевал хаос, яростные ветры гнали их и рвали в клочья: глядя в свою душу, я, казалось, видела, как она мечется, подобно лодке в бурю.
Домой я возвратилась уже затемно, полная смутной злобы против всего света и против себя самой. Меня осаждали преступные мысли. Главное, ненавистно мне было то, что наша борьба и поцелуй доставили мне удовольствие. Уже лежа в постели и глядя в потолок, я ощущала некое неведомое мне чувство, от которого кожа горела, словно в лихорадке. Интересно, что при этом самого Маркоса я почти не вспоминала (я же тебе говорила, он мне казался глуповатым и никогда не вызывал восторга); скорее, то было смутное ощущение в коже и в крови, воспоминание о сжимавших меня руках, о тяжести, налегшей на мои груди и бедра. Не знаю, как тебе объяснить – ну, словно во мне боролись две враждебные силы, и их борьба, которую я неспособна была понять, пугала меня и внушала ненависть. И ненависть эту как бы питала та самая лихорадка, от которой трепетала моя кожа и которая копилась в сосцах моих грудей.
Я не могла уснуть. Посмотрела на часы – было около двенадцати. Не задумываясь, я оделась и, как бывало не раз, вылезла через окно моей комнаты в садик. Не помню, говорила ли я тебе, что у старушек Карраско был еще домик в самом Мирамаре, где они проводили порой целые недели или уикэнд. В то время мы как раз жили там.
Почти бегом я направилась к дому Маркоса (хотя поклялась, что никогда больше с ним не встречусь).
Его комната во втором этаже выходила на улицу. Я свистнула, как прежде, и подождала.
Он не отвечал. Я подобрала с земли камешек, бросила его в окно – оно было открыто – и опять посвистела. Наконец Маркос выглянул и с удивлением спросил, что случилось.
– Вылезай, – сказала я. – Я хочу с тобой поговорить.
Думаю, что до самой этой минуты я не понимала, что хочу его убить, хотя предусмотрительно захватила свой складной ножик.
– Я не могу, Алехандра, – сказал он. – Отец очень сердится, и, если услышит, будет беда.
– Если ты не спустишься, – со злобным спокойствием возразила я, – будет еще хуже, потому что тогда я к тебе поднимусь.
Он секунду поколебался, видимо, взвешивая последствия, потом сказал, чтобы я его подождала. Вскоре он появился, выйдя с черного хода. Я пошла впереди него.
– Куда ты идешь? – с тревогой спросил он. – Что ты задумала?
Не отвечая, я шла все вперед к пустырю, который был недалеко от их дома. Маркос плелся за мной, будто на буксире.
Дойдя до пустыря, я резко обернулась и спросила:
– Почему ты меня сегодня поцеловал?
Мой голос, поза или что другое, вероятно, напугали его – он не мог слова выговорить.
– Отвечай, – жестко сказала я.
– Прости меня, – пролепетал он, – я нечаянно…
Возможно, он заметил, как блеснуло лезвие ножа, а может, сработал инстинкт самосохранения, но он почти в тот же миг накинулся на меня и обеими руками схватил мою правую руку, вынуждая бросить ножик. Наконец ему удалось вырвать его, и он забросил ножик далеко в заросли сорняков. Плача от злости, я побежала искать ножик, но, конечно, дело было безнадежное в этих зарослях, да еще в темноте. Тогда я побежала по склону к морю: у меня появилась мысль заплыть далеко и утопиться. Маркос бежал следом, возможно, догадываясь о моем намерении, и вдруг я почувствовала, что он ударил меня по затылку. Я потеряла сознание. Как потом я узнала, он меня отнес на руках до дома сестер Карраско, положил у двери и позвонил, а когда увидел, что в доме зажигают свет и идут открывать, убежал. Можно считать, что он поступил жестоко, скандал был ужасный. Но что другое мог сделать бедняга Маркос? Останься он рядом со мною, лежащей без чувств в полночь, когда старухи думали, что я сплю в своей постели, ты представляешь, что бы началось? В такой ситуации он поступил очень разумно. Но все равно, шум поднялся невероятный. Когда я пришла в себя, обе сестры, горничная, кухарка, все как есть, стояли надо мной с одеколоном, веерами и прочим. Они рыдали и причитали, словно случилась неслыханная трагедия. Осыпали меня вопросами, стонали, крестились, приговаривали «Боже мой», суетились…
Это была катастрофа.
Как ты понимаешь, давать объяснения я отказалась.
Приехала удрученная горем бабушка Элена, она напрасно пыталась выведать у меня, что произошло. А у меня началась лихорадка, и почти все лето я проболела.
Только к концу февраля я стала подниматься.
Я как бы онемела, ни с кем не разговаривала. Отказывалась ходить в церковь – сама возможность исповедаться в моих мыслях приводила меня в ужас.
Когда мы вернулись в Буэнос-Айрес, тетя Тереса (не помню, говорила ли я тебе об этой старой истеричке, которая всю жизнь только и знала, что ходить на бдения да по церквам, и все ее разговоры были о болезнях и лекарствах), так вот, тетя Тереса, когда увидела меня, сказала:
– Вылитый папочка. Такая же пропащая будешь. Я рада, что ты не моя дочь.
Я вышла от нее с бешеной ненавистью к этой старой идиотке. Но странная вещь, еще большую ненависть, чем к ней, я питала к своему отцу – фраза тетушки, ударив по мне, отлетела как бумеранг к отцу, а потом снова вернулась ко мне.
Я сказала бабушке Элене, что хочу в колледж, что ни дня не проведу в этом доме. Она обещала поговорить с сестрой Теодолиной, попросить, чтобы меня как-нибудь приняли до начала учебного года. Не знаю, как они там договаривались, но меня каким-то образом приняли. В тот же вечер я стала на колени возле своей кровати и попросила Бога, чтобы тетя Тереса умерла. Я просила его с яростным рвением и повторяла просьбу несколько месяцев каждый вечер перед сном, а также в долгие часы молитв у алтаря. Все это время, несмотря на уговоры сестры Теодолины, я отказывалась от исповеди: у меня была довольно хитрая мысль – сперва вымолить смерть тетке, а уж потом исповедаться: иначе (думала я), если я исповедуюсь раньше, придется признаться в моих замыслах и меня вынудят от них отказаться.
Однако тетя Тереса не умерла. Напротив, когда я вернулась домой на каникулы, старуха казалась здоровей прежнего. Должна тебе сказать, хотя она все время хныкала и глотала таблетки всех цветов радуги, здоровье у нее было железное. Высшим наслаждением для нее было говорить о больных и о покойниках. Она входила в столовую или в гостиную и с восторгом объявляла:
– Угадайте, кто умер.
Или с какой-то смесью высокомерия и иронии рассуждала:
– Ха, воспаление печени!… Я ж им говорила, что это рак! Опухоль килограмма три, не меньше.
И бежала к телефону сообщить новость с тем особым жаром, с каким извещала о всяких бедах. Набирала номер и, не теряя ни минуты, телеграфным стилем, чтобы известить как можно больше знакомых в самое короткое время (не дай Бог, ее опередят), сообщала: «Хосефина? У Пипо рак», и то же самое – Марии Росе, Бебе, Нани, Марии Магдалине, Марии Сантисиме. Словом, когда я увидала, что она пышет здоровьем, вся моя ненависть обратилась против Бога. Как будто он меня обманул, мне чудилось, что он как бы на стороне тети Тересы, этой истеричной злобной старухи, и потому я и его стала наделять ее качествами. Весь мой религиозный пыл вдруг как бы обратился в свою противоположность, сохранив, однако, прежнюю силу. Тетя Тереса сказала, что быть мне пропащей, значит, и Бог считает так же, и не только считает, но наверняка того хочет. Я начала обдумывать месть и, как если бы Маркос Молина был представителем Бога на земле, воображала, что я с ним сделаю, как только приеду в Мирамар. Между тем я совершила несколько меньших дел: сломала распятие, висевшее над моей кроватью, побросала в унитаз гравюры с изображениями святых и подтиралась вместо туалетной бумаги платьем, в котором ходила к причастию, а потом выбросила его на помойку.
Я узнала, что семейство Молина уже уехало в Мирамар, и договорилась с бабушкой Эленой, чтобы она позвонила старушкам Карраско. На другой день я поехала к ним, явилась в Мирамар к обеду, в усадьбу пришлось ехать на машине, которая меня ждала, и Маркоса в этот день я не увидела.

Невыносимый, удушливый зной. Почти полный диск луны окружен желтым, гнойного цвета свечением. Воздух насыщен электричеством, ни один листок не шевелится – все предвещает грозу. Алехандра ворочается в постели голая, задыхающаяся, – от жары, электричества и ненависти она вся напряжена. Луна светит так ярко, что в комнате видно как днем. Алехандра подходит к окну, смотрит на свои часики – половина третьего. Потом выглядывает наружу: все вокруг освещено, как декорация лунной ночи в театре; неподвижный, притихший лес словно хранит страшные тайны, воздух пропитан пряным ароматом жасмина и магнолии. Собаки тревожатся, беспрерывно лают, перекликаясь то дальше, то ближе, то громче, то тише. Что-то болезненное и порочное есть в этом желтом, гнетущем свете, что-то наподобие радиоактивного излучения. Алехандре тяжело дышать, ей душно в помещении. Неодолимый порыв охватывает ее. Она вылезает из окна, идет по газону сада, Милорд, услышав ее, виляет хвостом. Она ощущает под ногами влажную, жестко –податливую траву. Алехандра направляется к лесу и, уже отойдя довольно далеко от дома, бросается на траву, широко раскинув руки и ноги. Луна освещает ее нагое тело, оно все трепещет от прикосновения травы. Так Алехандра лежит довольно долго – она будто пьяная, в голове никаких мыслей. Она чувствует, что тело ее пышет жаром, она проводит руками вдоль бедер, по ягодицам, по животу. Но едва кончики пальцев касаются грудей, как вся ее кожа напрягается и трепещет, как взъерошенная кошачья шерсть.

На другой день, рано утром, я оседлала свою лошадку и поскакала в Мирамар. Не помню, говорила ли я тебе, что мои встречи с Маркосом всегда были тайными, потому что и его семья меня не выносила, и я их терпеть не могла. Особенно его сестриц, двух пустышек, все мечты которых были о том, чтобы выйти замуж за игроков в поло и почаще фигурировать на снимках в «Атлантиде» или в «Эль Огар». И Моника, и Патрисия меня ненавидели и, стоило им увидеть меня со своим братцем, бежали ябедничать Так что наш способ общения был таков: когда я предполагала, что он дома, я свистела под его окном или оставляла ему записку у Ломонако, служителя на пляже. В тот день Маркоса дома не оказалось, на мой свист он не ответил. Тогда я пошла на пляж и спросила у Ломонако, не видел ли он Маркоса: он сказал, что Маркос пошел в Дорми-Хаус и вернется к вечеру. У меня мелькнула мысль отправиться его искать, но я тут же передумала: мне сказали, что он ушел с сестрами и их подружками. Оставался один выход – ждать. Я попросила Ломонако передать, что буду в Пьедра-Негра в шесть вечера. В дурном расположении духа я вернулась домой.
После сиесты погнала свою лошадку к Пьедра-Негра. И стала там ждать.

Гроза, назревавшая со вчерашнего дня, надвигалась: влажный воздух стал тяжелым, липким, с утра огромные тучи ползли от западного края небосвода, и к часу сиесты все небо клубилось, как гигантский беззвучный котел. Лежа в тени сосен, вся потная, взбудораженная, Алехандра чувствует, как воздух с каждой минутой все больше насыщается электричеством в преддверии сильной бури.

Мое недовольство и раздражение росли, опоздание Маркоса бесило меня. Наконец он явился, когда
темнота уже стремительно сгущалась от низко нависших туч, ползущих с запада.
Он чуть не бегом прибежал, и я подумала: боится грозы. До сих пор спрашиваю себя, почему я всю свою ненависть к Богу обратила на этого бедного парня, которого, скорее, можно было бы презирать. То ли потому, что он был из того сорта католиков, который мне всегда был особенно противен, или же потому, что он был такой добрый и моя несправедливая жестокость доставляла мне особое удовольствие. Но, возможно, дело тут было в его животной силе, которая влекла меня к нему и волновала мою кровь.
– Алехандра, – сказал он. – Надвигается гроза, я думаю, нам лучше вернуться в Мирамар.
Я повернулась на бок и с презрением глянула на него.
– Не успел прийти, – сказала я, – едва меня увидел, даже не попытался узнать, зачем я тебя ищу, и уже мечтаешь вернуться в свою комнатку.
Я села, чтобы удобнее было раздеваться.
– Мне надо о многом поговорить с тобой, но сперва пойдем поплаваем.
– Я весь день не вылезал из воды, Алехандра. И кроме того, – прибавил он, указывая пальцем на небо, – смотри, что надвигается.
– Неважно. Мы все равно поплаваем.
– Я не захватил плавки.
– Плавки? – переспросила я с гневом. – А я тоже без купальника.
Я стала стягивать джинсы.
Маркос с твердостью, меня удивившей, сказал:
– Нет, Алехандра, я уйду. У меня нет плавок, а голый я с тобой плавать не буду.
Джинсы я уже сняла и с притворной наивностью, будто не понимая, что он имеет в виду, сказала:
– Почему? Боишься? Хорош католик, которому, чтобы не грешить, надо быть одетым! Стало быть, когда ты голый, ты становишься другим? – Стягивая трусики, я прибавила: – Я всегда думала, что ты трус, типичный трус и ханжа.
Я знала, что удар подействует. Когда я начала снимать трусики, Маркос отвел глаза, но теперь обернулся ко мне, весь красный от стыда и злости, и, сжав зубы, стал раздеваться.
За этот год он сильно вырос, тренированное спортом тело раздалось вширь, голос стал как у взрослого мужчины, исчезли смешные детские замашки, еще заметные в прошлом году; ему минуло всего шестнадцать, но он был очень силен и физически развит для своих лет. Что до меня, я давно рассталась со своей нелепой повязкой, груди мои росли свободно, бедра тоже налились, и во всем теле я ощущала могучую силу, толкавшую меня на дерзкие поступки.
Зная, что это его оскорбляет, я пристально смотрела, как он раздевается.
– Да, теперь ты уже не тот сопливый мальчишка, что в прошлом году!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54