И мне была бы приятна скромная, незаметная обязанность поддерживать команду в опрятности, чтобы медные каски и пряжки сияли, чтобы топоры были блестящи и наточены, и мне нравилось бы как просто ожидают они минуты, когда встретят лицом к лицу опасность, а возможно, и гибель. – Бруно снял очки, протер стекла.
– Я не раз воображал себе, как Сент-Экзюпери в маленьком своем самолете героически и молча борется с грозою над Атлантикой вдвоем со своим телеграфистом, и обоих объединяют молчание и дружба, общая опасность, но также общая надежда: они слышат рокот мотора, с тревогой следят за расходом горючего, переглядываются. Чувство товарищества перед лицом смерти.
Он надел очки и, глядя в пространство, улыбнулся.
– Да, допускаю, что мы больше всего восхищаемся тем, на что сами неспособны. Не знаю, был бы я способен совершить хоть сотую долю подвигов Сент-Экзюпери. Да, конечно, это и есть величие. Но я хотел сказать, что есть смысл даже в малом… например, быть командиром пожарных… И в то же время я – ну, кто я? Одинокий созерцатель, бесполезный человек. Я даже не знаю, удастся ли мне когда-нибудь написать роман или драму. И даже если напишу… не знаю, можно ли будет приравнять это к службе в боевом отряде, когда ты с винтовкой охраняешь сон и жизнь товарищей… И неважно, что война-то затеяна подлецами, финансовыми или нефтяными воротилами, – твой отряд, охраняемый тобою сон товарищей, вера в них и их вера в тебя всегда будут абсолютными ценностями.
Мартин восторженно смотрел на него затуманившимся взором. И Бруно подумал: «Но в конце-то концов, разве в некотором роде все мы не ведем войну? И разве я не принадлежу к маленькому отряду? И чем Мартин не боевой товарищ, чей сон я охраняю, чьи страхи стараюсь унять, чьи надежды поддерживаю, как язычок огня в яростную бурю?»
Но он тут же устыдился своей мысли.
И поспешил рассказать что-то смешное.
XVI
В понедельник он ждал ее звонка, но напрасно. Во вторник, сгорая от нетерпения, позвонил в boutique. Голос Алехандры, показалось ему, звучал жестко – возможно, от усталости. На настояния Мартина она ответила, что будет ждать его в баре на углу улиц Чаркас и Эсмеральда, там они могут выпить кофе.
Мартин поспешил в бар и застал ее там: она ждала, курила, глядя на улицу. Разговор был короткий. Алехандра спешила вернуться в ателье. Мартин сказал, что хотел бы видеть ее в спокойной обстановке, целый вечер.
– Это для меня невозможно, Мартин.
Увидев его глаза, она принялась постукивать мундштуком сигареты по столику – как бы размышляя и что-то подсчитывая. Брови ее были нахмурены, лицо озабочено.
– Я очень больна, – сказала она наконец.
– Что с тобой происходит?
– Легче сказать, чего со мной не происходит. Страшные сны, головные боли (в затылке, а потом боль распространяется по всему телу), огненные пятна в глазах. И точно этого мало, я часто слышу колокольный звон. Не то я в больнице, не то в церкви.
– И из-за этого ты не можешь со мной встретиться, – с легким сарказмом подытожил Мартин.
– Нет, я так не сказала. Но, понимаешь, все вместе…
«Все вместе», – повторил про себя Мартин, зная, что в этом «все» заключено то, что сильней всего его терзает.
– Значит, ты никак не можешь встретиться со мной?
Алехандра секунду выдержала его взгляд, но тут же опустила глаза и опять стала постукивать мундштуком по столику.
– Ладно, – сказала она наконец, – можем встретиться завтра во второй половине дня.
– И сколько мы сможем пробыть вдвоем? – с жадностью спросил Мартин.
– Всю вторую половину дня, если хочешь, – ответила Алехандра, не глядя на него и продолжая постукивать мундштуком.
Потом подняла голову и, заметив, что у Мартина блестят глаза, прибавила:
– Но с одним условием, Мартин.
Глаза Мартина погасли.
XVII
На другой день солнце светило ярко, как в тот понедельник, но дул очень сильный ветер, и в воздухе было полно пыли. Так что все было похоже и однако же совсем другое, как если бы благоприятное сочетание светил того счастливого дня изменилось, – со страхом думал Мартин.
Заключенный накануне договор придавал нынешней встрече меланхолически мирный оттенок: они тихо беседовали, как двое добрых друзей. Но именно поэтому их свидание было для Мартина грустным. Возможно, где-то в душе он на себя досадовал (так думал Бруно), что никак не улучит минуту, чтобы предложить ей спуститься к реке и снова сесть на ту же скамью – так порой мы тщимся повторить некое событие, вновь повторяя магические формулы, вызвавшие его в первый раз; и, разумеется, он не догадывался, до какой степени тот понедельник, преисполненный для него блаженством, был для Алехандры полон тайной тревоги; таким образом, одни и те же действия, повторяясь, приносили ему радость, а ей, напротив, беспокойство, не говоря уж о том, что всегда рискованно возвращаться на те места, которые были свидетелями мгновений безоблачного счастья.
Но наконец они спустились к реке и сели на ту же скамью.
Долго оба молчали, и казалось, все было спокойно. Спокойствие это, однако, после наивных надежд в ресторане все сильнее окрашивалось для Мартина унынием, ибо такая умиротворенность была прямым следствием назначенного Алехандрой условия. Что ж до нее самой (думал Бруно), спокойствие это было некоей передышкой, столь же недолгой и ненадежной, как та, которую получает больной раком после впрыскивания морфия.
Они смотрели на суда, на облака. Наблюдали за муравьями, трудившимися с обычным для них проворством и хлопотливой озабоченностью.
– Помнишь рассказ Марка Твена о муравьях? – спросила Алехандра.
– Нет.
– Как несколько муравьев взялись притащить ногу лангусты в свое жилище. А это доказывает, что они самые глупые твари на земле. Право, забавно – вроде холодного душа после слюнявых восторгов Метерлинка Вероятно, имеется в виду натурфилософская книга «Жизнь пчел» (1901) бельгийского писателя М. Метерлинка, где описано разумное устройство сообщества пчел. – Прим. перев.
и прочих. А тебе это не кажется верхом глупости?
– Никогда об этом не думал.
– Но куры еще глупее. Когда-то в усадьбе Хуана Карлоса я проводила битые часы, пытаясь вызвать у них какой-нибудь рефлекс палкой и кормом. Ну, знаешь, по Павлову. Никакого впечатления. Хотела бы я посмотреть на Павлова с курами. Они такие идиотки, что взбеситься можно. Тебя идиотизм не бесит?
– Не знаю. Смотря какой. Если идиот еще и педант – пожалуй.
– Да нет же, – с жаром запротестовала она. – Я говорю про идиотизм как таковой, и ничего больше.
Мартин посмотрел на нее, заинтригованный.
– Не думаю. Это было бы все равно, что злиться на камень.
– Нет, не все равно! Курица не камень, она движется, ест, испытывает желания.
– Не знаю, – смущенно сказал Мартин. – Я не совсем понимаю, почему это должно у меня вызывать бешенство.
Возвращались молча, и, вероятно, каждый думал о своем.
Мартин проникся убеждением, что у Алехандры всегда будут чувства и мысли, которых ему не понять, а она (так думал Мартин) наверняка – презрением. Или – что еще хуже – каким-нибудь чувством, которого он и вообразить не может.
Алехандра открыла свою сумку и достала записную книжку. Из, книжки вынула фотографию.
– Нравится? – спросила она.
Моментальный снимок изображал Алехандру, облокотившуюся на перила террасы в Барракас. В лице потаенное и страстное ожидание чего-то, покорившее Мартина при их знакомстве.
– Нравится тебе? – повторила она. – Снято в те дни.
И впрямь Мартин узнал блузку и юбку. Казалось, все было так давно! Почему она теперь показывает ему эту фотографию?
Но она настаивала:
– Нравится или нет?
– Конечно. Как же она может мне не нравиться. Кто снимал?
– Человек, которого ты не знаешь.
Темная туча омрачила унылые, но спокойные небеса.
Держа снимок в руке и глядя на него с противоречивыми чувствами, Мартин робко спросил:
– Можешь мне его дать?
– Я его для того и принесла. Конечно, если нравится.
Мартин был взволнован и одновременно огорчен: это походило на дар в знак расставанья. Что-то в этом роде он и сказал, но Алехандра ничего не ответила – она опять стала смотреть на муравьев, а Мартин следил за выражением ее лица.
Удрученно опустил он голову, и его взгляд упал на руку Алехандры, лежавшую на скамье рядом с ним, – в руке еще была раскрытая записная книжка, а в ней виднелся сложенный вдвое конверт авиапочты. Записанные в книжке адреса, получаемые Алехандрой письма – все это составляло мучительно-чуждый Мартину мир.
И хотя обычно он удерживался на краю, неуместный вопрос иной раз все же срывался с уст. Так случилось и теперь.
– Это письмо от Хуана Карлоса, – сказала Алехандра.
– Что пишет этот дурень? – мрачно спросил Мартин.
– Можешь себе представить, обычные глупости.
– Какие глупости?
– О чем может писать Хуан Карлос в своем письме, хоть авиапочтой, хоть простой? Ну-ка, отвечайте, ученик дель Кастильо!
Она смотрела на него, улыбаясь, но Мартин с серьезностью, которая ей (он в этом был уверен) должна была показаться глупой, спросил:
– О флирте?
– Очень хорошо, малыш. Девять баллов. Десять не ставлю, потому что ты спросил, а не дал прямой ответ. Сотни, тысячи флиртов с высоченными и глупейшими светловолосыми датчанками. Словом, тот тип, который его покоряет. Все ужасно загорелые из-за систематических занятий спортом на свежем воздухе. Из-за миллионов миль, проплытых в каноэ, в братски товарищеском обществе таких же светловолосых, загорелых и высоких юношей. И много practical joke Грубая шутка (англ.).
, что обожает Хуан Карлос.
– Покажи марку, – попросил Мартин.
У него еще осталась детская страсть к маркам далеких стран. Когда он брал письмо, ему почудилось, будто Алехандра непроизвольно как бы удерживает конверт. Встревоженный этим, Мартин сделал вид, будто рассматривает марку.
Возвращая конверт, он. пристально посмотрел на Алехандру – казалось, она была смущена.
– Это не от Хуана Карлоса, – рискнул он сказать.
– Конечно, от Хуана Карлоса. Разве ты не видишь? Почерк ученика четвертого класса!
Мартин молчал, как всегда, когда возникали подобные ситуации. Да, он не способен проникнуть дальше, в таинственные области ее души.
Подняв какую-то палочку, он начал царапать ею землю.
– Не глупи, Мартин, не надо портить этот день капризами.
– Ты не хотела выпускать из рук письмо, – заметил Мартин, продолжая царапать палочкой.
Воцарилось молчание.
– Вот видишь? Я не ошибся.
– Да, Мартин, ты прав, – согласилась она. – Потому что он дурно отзывается о тебе.
– Ну и что? – с явной досадой возразил он. – Я же не стал бы читать.
– Нет, конечно, нет… Но мне показалось, что это будет неприлично, если письмо окажется у тебя в руках, даже с вполне невинной целью… То есть это я теперь так думаю, теперь я поняла причину. Мартин поднял глаза.
– А почему он отзывается обо мне дурно?
– Ах, не стоит говорить. Только напрасно огорчать тебя.
– И что он обо мне знает, этот идиот? Он же меня ни разу даже не видел.
– Неужели ты не понимаешь, Мартин, что я иногда говорила с ним о тебе?
– Ты говорила с этим кретином обо мне, о нас?
– Но это же все равно, что говорить со стенкой. Он – ничто, пустое место. Я говорила с пустым местом, со стенкой. Понимаешь?
– Нет, Алехандра, не понимаю. Почему с ним? Я бы хотел, чтобы ты мне рассказала или прочитала, что он пишет обо мне.
– Ну, типичные для Хуана Карлоса глупости. Зачем же?
Она протянула письмо и с досадой заметила:
– Предупреждаю, оно тебя опечалит.
– Неважно, – ответил Мартин, жадно и нервно хватая письмо, между тем как она устроилась рядом, как если бы собиралась читать письмо с ним вместе.
Мартин подумал, что она, видимо, намерена смягчить смысл написанного фраза за фразой – так он потом рассказывал Бруно. И Бруно подумал, что поведение Алехандры было столь же бессмысленно, как наши попытки следить за маневрами водителя, дурно ведущего машину, в которой мы едем.
Мартин уже собрался вынуть письмо из конверта, как вдруг осознал, что рискует утратить жалкие, бренные остатки любви к нему Алехандры. Рука его вместе с конвертом бессильно опустилась, и, немного помедлив, он возвратил письмо. Алехандра спрятала его обратно в сумку.
– И с таким кретином ты откровенничаешь, – сказал он, смутно чувствуя, что претензия его несправедлива, ибо – тут он был уверен – с этим типом Алехандра никак не могла быть «откровенной». Могло быть что-то больше откровенности или меньше, но только не откровенность.
У него, однако, была потребность ранить ее, и он знал, вернее, чувствовал, что это слово ее ранит.
– Не мели ерунду! Я же тебе сказала, говорить с ним все равно что вести беседу с лошадью. Неужто не понимаешь? И все же, как бы там ни было, я не должна была ему ничего говорить, в этом ты прав. Но я была пьяна.
Пьяна, с ним (подумал Мартин с еще большей горечью).
– Но это, – добавила она, чуть погодя и уже не так жестко, – то же самое, что показывать лошади фотографию красивого пейзажа.
Мартину почудилось, что какая-то огромная радость пытается пробиться сквозь тяжелые тучи; во всяком случае, слова «красивый пейзаж» коснулись его истерзанной души, как светлый луч. Но словам этим надо было еще пробиться сквозь толстый слой облаков, а главное, сквозь фразу «была пьяна».
– Ты меня слышишь?
Мартин утвердительно кивнул.
– Послушай, Мартин, – внезапно донеслось до него. – Я с тобой расстаюсь, но прошу тебя, чтобы ты о наших отношениях не думал плохо.
Мартин посмотрел на нее с убитым видом.
– Да, расстаюсь. По разным причинам это не может продолжаться, Мартин. Так будет лучше для тебя, гораздо лучше.
Мартин не мог слова вымолвить. Глаза его наполнились слезами, и, чтобы она этого не заметила, он отвернулся и стал смотреть вдаль: он смотрел и не видел там, далеко, словно на холсте импрессиониста, судно с коричневым корпусом и белых чаек, над ним круживших.
– Теперь ты станешь думать, что я тебя не люблю, что я никогда тебя не любила, – сказала Алехандра.
Мартин, будто завороженный, уже следил за траекторией коричневого судна.
– Но это не так, – говорила Алехандра.
Мартин опустил голову и снова принялся смотреть на муравьев: один из них волочил большой треугольный листок, похожий на парус крохотного суденышка; от ветра листок колебался, и сходство еще усиливалось.
Он почувствовал, что рука Алехандры берет его за подбородок.
– Ну-ка, – сказала она повелительно, – подними голову.
Но Мартин упрямо и резко уклонился.
– Нет, Алехандра, не трогай меня. Я хочу, чтобы ты ушла и оставила меня одного.
– Не глупи, Мартин. Ах, будь проклята та минута, когда ты увидел это дурацкое письмо.
– А я проклинаю минуту, когда с тобой познакомился. Это была самая несчастная минута в моей жизни.
– Ты так думаешь? – донесся до него голос Алехандры.
– Да, именно так.
Алехандра помолчала, потом, встав со скамьи, предложила:
– Давай хотя бы пройдемся немного вместе. Мартин тяжело поднялся и пошел позади нее. Алехандра остановилась, подождала и, взяв его под руку, сказала:
– Мартин, я много раз говорила тебе, что люблю тебя, очень люблю. Не забывай этого. Я никогда не говорю того, чего не думаю.
Ленивая серая пелена покоя легла с этими словами на душу Мартина. Но насколько сладостней бывали бури даже в самые тяжкие для Алехандры минуты, нежели этот серый, безнадежный покой!
Они шли, погруженные каждый в свои мысли.
Когда поравнялись с кондитерской у купален, Алехандра сказала, что ей надо позвонить.
В кафе было пусто и уныло, как обычно в таких заведениях в будние дни: столики и стулья составлены один на другой, парень в сорочке и подвернутых штанах мыл пол. Пока Алехандра звонила, Мартин, подойдя к стойке, попросил кофе, но ему сказали, что машина не разогрета.
Поговорив по телефону, Алехандра подошла к нему; Мартин сказал, что кофе нет; тогда она предложила пойти в бар «Москова» и там выпить по рюмочке.
Но дверь «Московы» была закрыта. Они постучали, подождали – никто не вышел. Спросили в киоске на углу.
– Как? Вы не знаете?
Ваню упрятали в сумасшедший дом.
Это казалось символичным: бар «Москова» был первым баром, где Мартин испытал счастье. В самые тяжелые для их отношений дни Мартин вызывал в памяти тот предвечерний час, мирный час у окна, когда они смотрели, как опускается темнота на крыши Буэнос-Айреса. Никогда он не чувствовал себя настолько далеким от города, от суматохи его и безумия, непонимания и жестокости; никогда он не был так отгорожен от бесчестья своей матери, от алчной погони за деньгами, от атмосферы сделок, цинизма и ненависти всех против всех. Там, в этом маленьком, но надежном убежище, под взглядом приверженного алкоголю и наркотикам, неудачливого, но доброго малого, Мартину чудилось, будто пошлая действительность снаружи, за стенами, куда-то исчезла. Позже он спрашивал себя, насколько неизбежно, что люди тонкие, чувствующие, вроде этого Вани, кончают тем, что становятся алкоголиками или наркоманами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Я не раз воображал себе, как Сент-Экзюпери в маленьком своем самолете героически и молча борется с грозою над Атлантикой вдвоем со своим телеграфистом, и обоих объединяют молчание и дружба, общая опасность, но также общая надежда: они слышат рокот мотора, с тревогой следят за расходом горючего, переглядываются. Чувство товарищества перед лицом смерти.
Он надел очки и, глядя в пространство, улыбнулся.
– Да, допускаю, что мы больше всего восхищаемся тем, на что сами неспособны. Не знаю, был бы я способен совершить хоть сотую долю подвигов Сент-Экзюпери. Да, конечно, это и есть величие. Но я хотел сказать, что есть смысл даже в малом… например, быть командиром пожарных… И в то же время я – ну, кто я? Одинокий созерцатель, бесполезный человек. Я даже не знаю, удастся ли мне когда-нибудь написать роман или драму. И даже если напишу… не знаю, можно ли будет приравнять это к службе в боевом отряде, когда ты с винтовкой охраняешь сон и жизнь товарищей… И неважно, что война-то затеяна подлецами, финансовыми или нефтяными воротилами, – твой отряд, охраняемый тобою сон товарищей, вера в них и их вера в тебя всегда будут абсолютными ценностями.
Мартин восторженно смотрел на него затуманившимся взором. И Бруно подумал: «Но в конце-то концов, разве в некотором роде все мы не ведем войну? И разве я не принадлежу к маленькому отряду? И чем Мартин не боевой товарищ, чей сон я охраняю, чьи страхи стараюсь унять, чьи надежды поддерживаю, как язычок огня в яростную бурю?»
Но он тут же устыдился своей мысли.
И поспешил рассказать что-то смешное.
XVI
В понедельник он ждал ее звонка, но напрасно. Во вторник, сгорая от нетерпения, позвонил в boutique. Голос Алехандры, показалось ему, звучал жестко – возможно, от усталости. На настояния Мартина она ответила, что будет ждать его в баре на углу улиц Чаркас и Эсмеральда, там они могут выпить кофе.
Мартин поспешил в бар и застал ее там: она ждала, курила, глядя на улицу. Разговор был короткий. Алехандра спешила вернуться в ателье. Мартин сказал, что хотел бы видеть ее в спокойной обстановке, целый вечер.
– Это для меня невозможно, Мартин.
Увидев его глаза, она принялась постукивать мундштуком сигареты по столику – как бы размышляя и что-то подсчитывая. Брови ее были нахмурены, лицо озабочено.
– Я очень больна, – сказала она наконец.
– Что с тобой происходит?
– Легче сказать, чего со мной не происходит. Страшные сны, головные боли (в затылке, а потом боль распространяется по всему телу), огненные пятна в глазах. И точно этого мало, я часто слышу колокольный звон. Не то я в больнице, не то в церкви.
– И из-за этого ты не можешь со мной встретиться, – с легким сарказмом подытожил Мартин.
– Нет, я так не сказала. Но, понимаешь, все вместе…
«Все вместе», – повторил про себя Мартин, зная, что в этом «все» заключено то, что сильней всего его терзает.
– Значит, ты никак не можешь встретиться со мной?
Алехандра секунду выдержала его взгляд, но тут же опустила глаза и опять стала постукивать мундштуком по столику.
– Ладно, – сказала она наконец, – можем встретиться завтра во второй половине дня.
– И сколько мы сможем пробыть вдвоем? – с жадностью спросил Мартин.
– Всю вторую половину дня, если хочешь, – ответила Алехандра, не глядя на него и продолжая постукивать мундштуком.
Потом подняла голову и, заметив, что у Мартина блестят глаза, прибавила:
– Но с одним условием, Мартин.
Глаза Мартина погасли.
XVII
На другой день солнце светило ярко, как в тот понедельник, но дул очень сильный ветер, и в воздухе было полно пыли. Так что все было похоже и однако же совсем другое, как если бы благоприятное сочетание светил того счастливого дня изменилось, – со страхом думал Мартин.
Заключенный накануне договор придавал нынешней встрече меланхолически мирный оттенок: они тихо беседовали, как двое добрых друзей. Но именно поэтому их свидание было для Мартина грустным. Возможно, где-то в душе он на себя досадовал (так думал Бруно), что никак не улучит минуту, чтобы предложить ей спуститься к реке и снова сесть на ту же скамью – так порой мы тщимся повторить некое событие, вновь повторяя магические формулы, вызвавшие его в первый раз; и, разумеется, он не догадывался, до какой степени тот понедельник, преисполненный для него блаженством, был для Алехандры полон тайной тревоги; таким образом, одни и те же действия, повторяясь, приносили ему радость, а ей, напротив, беспокойство, не говоря уж о том, что всегда рискованно возвращаться на те места, которые были свидетелями мгновений безоблачного счастья.
Но наконец они спустились к реке и сели на ту же скамью.
Долго оба молчали, и казалось, все было спокойно. Спокойствие это, однако, после наивных надежд в ресторане все сильнее окрашивалось для Мартина унынием, ибо такая умиротворенность была прямым следствием назначенного Алехандрой условия. Что ж до нее самой (думал Бруно), спокойствие это было некоей передышкой, столь же недолгой и ненадежной, как та, которую получает больной раком после впрыскивания морфия.
Они смотрели на суда, на облака. Наблюдали за муравьями, трудившимися с обычным для них проворством и хлопотливой озабоченностью.
– Помнишь рассказ Марка Твена о муравьях? – спросила Алехандра.
– Нет.
– Как несколько муравьев взялись притащить ногу лангусты в свое жилище. А это доказывает, что они самые глупые твари на земле. Право, забавно – вроде холодного душа после слюнявых восторгов Метерлинка Вероятно, имеется в виду натурфилософская книга «Жизнь пчел» (1901) бельгийского писателя М. Метерлинка, где описано разумное устройство сообщества пчел. – Прим. перев.
и прочих. А тебе это не кажется верхом глупости?
– Никогда об этом не думал.
– Но куры еще глупее. Когда-то в усадьбе Хуана Карлоса я проводила битые часы, пытаясь вызвать у них какой-нибудь рефлекс палкой и кормом. Ну, знаешь, по Павлову. Никакого впечатления. Хотела бы я посмотреть на Павлова с курами. Они такие идиотки, что взбеситься можно. Тебя идиотизм не бесит?
– Не знаю. Смотря какой. Если идиот еще и педант – пожалуй.
– Да нет же, – с жаром запротестовала она. – Я говорю про идиотизм как таковой, и ничего больше.
Мартин посмотрел на нее, заинтригованный.
– Не думаю. Это было бы все равно, что злиться на камень.
– Нет, не все равно! Курица не камень, она движется, ест, испытывает желания.
– Не знаю, – смущенно сказал Мартин. – Я не совсем понимаю, почему это должно у меня вызывать бешенство.
Возвращались молча, и, вероятно, каждый думал о своем.
Мартин проникся убеждением, что у Алехандры всегда будут чувства и мысли, которых ему не понять, а она (так думал Мартин) наверняка – презрением. Или – что еще хуже – каким-нибудь чувством, которого он и вообразить не может.
Алехандра открыла свою сумку и достала записную книжку. Из, книжки вынула фотографию.
– Нравится? – спросила она.
Моментальный снимок изображал Алехандру, облокотившуюся на перила террасы в Барракас. В лице потаенное и страстное ожидание чего-то, покорившее Мартина при их знакомстве.
– Нравится тебе? – повторила она. – Снято в те дни.
И впрямь Мартин узнал блузку и юбку. Казалось, все было так давно! Почему она теперь показывает ему эту фотографию?
Но она настаивала:
– Нравится или нет?
– Конечно. Как же она может мне не нравиться. Кто снимал?
– Человек, которого ты не знаешь.
Темная туча омрачила унылые, но спокойные небеса.
Держа снимок в руке и глядя на него с противоречивыми чувствами, Мартин робко спросил:
– Можешь мне его дать?
– Я его для того и принесла. Конечно, если нравится.
Мартин был взволнован и одновременно огорчен: это походило на дар в знак расставанья. Что-то в этом роде он и сказал, но Алехандра ничего не ответила – она опять стала смотреть на муравьев, а Мартин следил за выражением ее лица.
Удрученно опустил он голову, и его взгляд упал на руку Алехандры, лежавшую на скамье рядом с ним, – в руке еще была раскрытая записная книжка, а в ней виднелся сложенный вдвое конверт авиапочты. Записанные в книжке адреса, получаемые Алехандрой письма – все это составляло мучительно-чуждый Мартину мир.
И хотя обычно он удерживался на краю, неуместный вопрос иной раз все же срывался с уст. Так случилось и теперь.
– Это письмо от Хуана Карлоса, – сказала Алехандра.
– Что пишет этот дурень? – мрачно спросил Мартин.
– Можешь себе представить, обычные глупости.
– Какие глупости?
– О чем может писать Хуан Карлос в своем письме, хоть авиапочтой, хоть простой? Ну-ка, отвечайте, ученик дель Кастильо!
Она смотрела на него, улыбаясь, но Мартин с серьезностью, которая ей (он в этом был уверен) должна была показаться глупой, спросил:
– О флирте?
– Очень хорошо, малыш. Девять баллов. Десять не ставлю, потому что ты спросил, а не дал прямой ответ. Сотни, тысячи флиртов с высоченными и глупейшими светловолосыми датчанками. Словом, тот тип, который его покоряет. Все ужасно загорелые из-за систематических занятий спортом на свежем воздухе. Из-за миллионов миль, проплытых в каноэ, в братски товарищеском обществе таких же светловолосых, загорелых и высоких юношей. И много practical joke Грубая шутка (англ.).
, что обожает Хуан Карлос.
– Покажи марку, – попросил Мартин.
У него еще осталась детская страсть к маркам далеких стран. Когда он брал письмо, ему почудилось, будто Алехандра непроизвольно как бы удерживает конверт. Встревоженный этим, Мартин сделал вид, будто рассматривает марку.
Возвращая конверт, он. пристально посмотрел на Алехандру – казалось, она была смущена.
– Это не от Хуана Карлоса, – рискнул он сказать.
– Конечно, от Хуана Карлоса. Разве ты не видишь? Почерк ученика четвертого класса!
Мартин молчал, как всегда, когда возникали подобные ситуации. Да, он не способен проникнуть дальше, в таинственные области ее души.
Подняв какую-то палочку, он начал царапать ею землю.
– Не глупи, Мартин, не надо портить этот день капризами.
– Ты не хотела выпускать из рук письмо, – заметил Мартин, продолжая царапать палочкой.
Воцарилось молчание.
– Вот видишь? Я не ошибся.
– Да, Мартин, ты прав, – согласилась она. – Потому что он дурно отзывается о тебе.
– Ну и что? – с явной досадой возразил он. – Я же не стал бы читать.
– Нет, конечно, нет… Но мне показалось, что это будет неприлично, если письмо окажется у тебя в руках, даже с вполне невинной целью… То есть это я теперь так думаю, теперь я поняла причину. Мартин поднял глаза.
– А почему он отзывается обо мне дурно?
– Ах, не стоит говорить. Только напрасно огорчать тебя.
– И что он обо мне знает, этот идиот? Он же меня ни разу даже не видел.
– Неужели ты не понимаешь, Мартин, что я иногда говорила с ним о тебе?
– Ты говорила с этим кретином обо мне, о нас?
– Но это же все равно, что говорить со стенкой. Он – ничто, пустое место. Я говорила с пустым местом, со стенкой. Понимаешь?
– Нет, Алехандра, не понимаю. Почему с ним? Я бы хотел, чтобы ты мне рассказала или прочитала, что он пишет обо мне.
– Ну, типичные для Хуана Карлоса глупости. Зачем же?
Она протянула письмо и с досадой заметила:
– Предупреждаю, оно тебя опечалит.
– Неважно, – ответил Мартин, жадно и нервно хватая письмо, между тем как она устроилась рядом, как если бы собиралась читать письмо с ним вместе.
Мартин подумал, что она, видимо, намерена смягчить смысл написанного фраза за фразой – так он потом рассказывал Бруно. И Бруно подумал, что поведение Алехандры было столь же бессмысленно, как наши попытки следить за маневрами водителя, дурно ведущего машину, в которой мы едем.
Мартин уже собрался вынуть письмо из конверта, как вдруг осознал, что рискует утратить жалкие, бренные остатки любви к нему Алехандры. Рука его вместе с конвертом бессильно опустилась, и, немного помедлив, он возвратил письмо. Алехандра спрятала его обратно в сумку.
– И с таким кретином ты откровенничаешь, – сказал он, смутно чувствуя, что претензия его несправедлива, ибо – тут он был уверен – с этим типом Алехандра никак не могла быть «откровенной». Могло быть что-то больше откровенности или меньше, но только не откровенность.
У него, однако, была потребность ранить ее, и он знал, вернее, чувствовал, что это слово ее ранит.
– Не мели ерунду! Я же тебе сказала, говорить с ним все равно что вести беседу с лошадью. Неужто не понимаешь? И все же, как бы там ни было, я не должна была ему ничего говорить, в этом ты прав. Но я была пьяна.
Пьяна, с ним (подумал Мартин с еще большей горечью).
– Но это, – добавила она, чуть погодя и уже не так жестко, – то же самое, что показывать лошади фотографию красивого пейзажа.
Мартину почудилось, что какая-то огромная радость пытается пробиться сквозь тяжелые тучи; во всяком случае, слова «красивый пейзаж» коснулись его истерзанной души, как светлый луч. Но словам этим надо было еще пробиться сквозь толстый слой облаков, а главное, сквозь фразу «была пьяна».
– Ты меня слышишь?
Мартин утвердительно кивнул.
– Послушай, Мартин, – внезапно донеслось до него. – Я с тобой расстаюсь, но прошу тебя, чтобы ты о наших отношениях не думал плохо.
Мартин посмотрел на нее с убитым видом.
– Да, расстаюсь. По разным причинам это не может продолжаться, Мартин. Так будет лучше для тебя, гораздо лучше.
Мартин не мог слова вымолвить. Глаза его наполнились слезами, и, чтобы она этого не заметила, он отвернулся и стал смотреть вдаль: он смотрел и не видел там, далеко, словно на холсте импрессиониста, судно с коричневым корпусом и белых чаек, над ним круживших.
– Теперь ты станешь думать, что я тебя не люблю, что я никогда тебя не любила, – сказала Алехандра.
Мартин, будто завороженный, уже следил за траекторией коричневого судна.
– Но это не так, – говорила Алехандра.
Мартин опустил голову и снова принялся смотреть на муравьев: один из них волочил большой треугольный листок, похожий на парус крохотного суденышка; от ветра листок колебался, и сходство еще усиливалось.
Он почувствовал, что рука Алехандры берет его за подбородок.
– Ну-ка, – сказала она повелительно, – подними голову.
Но Мартин упрямо и резко уклонился.
– Нет, Алехандра, не трогай меня. Я хочу, чтобы ты ушла и оставила меня одного.
– Не глупи, Мартин. Ах, будь проклята та минута, когда ты увидел это дурацкое письмо.
– А я проклинаю минуту, когда с тобой познакомился. Это была самая несчастная минута в моей жизни.
– Ты так думаешь? – донесся до него голос Алехандры.
– Да, именно так.
Алехандра помолчала, потом, встав со скамьи, предложила:
– Давай хотя бы пройдемся немного вместе. Мартин тяжело поднялся и пошел позади нее. Алехандра остановилась, подождала и, взяв его под руку, сказала:
– Мартин, я много раз говорила тебе, что люблю тебя, очень люблю. Не забывай этого. Я никогда не говорю того, чего не думаю.
Ленивая серая пелена покоя легла с этими словами на душу Мартина. Но насколько сладостней бывали бури даже в самые тяжкие для Алехандры минуты, нежели этот серый, безнадежный покой!
Они шли, погруженные каждый в свои мысли.
Когда поравнялись с кондитерской у купален, Алехандра сказала, что ей надо позвонить.
В кафе было пусто и уныло, как обычно в таких заведениях в будние дни: столики и стулья составлены один на другой, парень в сорочке и подвернутых штанах мыл пол. Пока Алехандра звонила, Мартин, подойдя к стойке, попросил кофе, но ему сказали, что машина не разогрета.
Поговорив по телефону, Алехандра подошла к нему; Мартин сказал, что кофе нет; тогда она предложила пойти в бар «Москова» и там выпить по рюмочке.
Но дверь «Московы» была закрыта. Они постучали, подождали – никто не вышел. Спросили в киоске на углу.
– Как? Вы не знаете?
Ваню упрятали в сумасшедший дом.
Это казалось символичным: бар «Москова» был первым баром, где Мартин испытал счастье. В самые тяжелые для их отношений дни Мартин вызывал в памяти тот предвечерний час, мирный час у окна, когда они смотрели, как опускается темнота на крыши Буэнос-Айреса. Никогда он не чувствовал себя настолько далеким от города, от суматохи его и безумия, непонимания и жестокости; никогда он не был так отгорожен от бесчестья своей матери, от алчной погони за деньгами, от атмосферы сделок, цинизма и ненависти всех против всех. Там, в этом маленьком, но надежном убежище, под взглядом приверженного алкоголю и наркотикам, неудачливого, но доброго малого, Мартину чудилось, будто пошлая действительность снаружи, за стенами, куда-то исчезла. Позже он спрашивал себя, насколько неизбежно, что люди тонкие, чувствующие, вроде этого Вани, кончают тем, что становятся алкоголиками или наркоманами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54