в Версале получил всеевропейскую огласку. – Прим. перев.
, путешествующий поездом, стоит выше Диогена, путешествующего на триреме.
– Вы нарочно выбираете нелепые примеры. Но это очевидный факт.
– Комендант Бухенвальда стоит выше капитана галеры. Бедных людишек благороднее убивать напалмовыми бомбами, чем стрелами из луков. Бомба Хиросимы благотворней, чем битва при Пуатье В битве при Пуатье в 1356 г. французское войско во главе с королем Иоанном Добрым было разбито англичанами. – Прим. перев.
. Пытать электрической пикой прогрессивней, чем, на китайский лад, крысами.
– Все это софизмы, вы приводите отдельные факты. Человечество преодолеет и эти проявления дикости. И невежество в конце концов должно будет отступить по всему фронту перед натиском науки и просвещения.
– В настоящее время религиозный дух сильней, чем в XIX веке, – заметил я с коварным спокойствием.
– Обскурантизм всех видов вынужден будет отступить. Но движение прогресса невозможно без небольших отступлений и зигзагов. Вот вы только что упомянули теорию эволюции: это пример того, как наука побеждает всевозможные религиозные мифы.
– Что-то не вижу я сокрушительных побед этой теории. Разве мы с вами не согласились с тем, что религиозный дух возрождается?
– По другим причинам. Однако теория эволюции покончила со многими бреднями, вроде сотворения мира в шесть дней.
– Ох, сеньорита, если Бог всемогущ, что ему стоит создать мир в шесть дней и разбросать по земле сколько-то там скелетов мегатериев, чтобы испытать веру или глупость человеческую?
– Бросьте! Не станете же вы утверждать, будто всерьез потчуете нас подобными софизмами. Да вы же сами только что восхваляли гения, открывшего теорию эволюции. А теперь поднимаете ее на смех.
– Я не поднимаю ее на смех. Я просто говорю, что она не доказывает, что Бога нет, и не отрицает сотворения мира в шесть дней.
– Кабы ваша воля, так и школ бы не было. Вы наверняка должны быть сторонником неграмотности.
– Германия в 1933 году была одной из самых образованных стран в мире. Если бы народ не умел читать, его по крайней мере не оглупляло бы ежедневное чтение газет и журналов. К несчастью, даже будь он неграмотен, есть другие чудеса прогресса: радио, телевидение. Надо было бы удалять у детей барабанные перепонки и выкалывать им глаза. Но это было бы делом еще более трудоемким.
– Вопреки вашим софизмам свет всегда будет побеждать тьму, а добро торжествовать над злом. Невежество – это зло.
– До сих пор, сеньорита, зло всегда торжествовало над добром.
– Опять софизм. Откуда вы откапываете такие нелепые идеи?
– Я ничего не откапываю, сеньорита, таково беспристрастное свидетельство истории. Откройте-ка историю Онкена Онкен, Вильгельм (1838 – 1905) – немецкий историк, автор «Всеобщей истории» в 44 томах. – Прим. перев.
на любой странице, и вы не увидите ничего, кроме войн, казней, заговоров, пыток, государственных переворотов и допросов. Кстати, если добро всегда одерживает верх, зачем же его проповедовать? Будь человек по природе своей не склонен совершать зло, зачем ему что-то запрещать, осуждать его и так далее? Заметьте, самые возвышенные религии проповедуют добро. Более того, они дают заповеди, требующие не прелюбодействовать, не убивать, не красть. Всему этому надо учить заповедями. А сила зла столь огромна и хитра, что используется даже для призывов к добру: если мы не будем делать то-то и то-то, нам угрожают адом.
– Выходит, по-вашему, – воскликнула сеньорита Гонсалес Итуррат, – надо проповедовать зло?
– Я этого не сказал, сеньорита. Беда в том, что вы слишком возбуждены и уже не слушаете меня. Зло не надо проповедовать, оно само совершается.
– Но что же вы хотите доказать?
– Не горячитесь, сеньорита. Не забывайте, что вы отстаиваете превосходство добра, а я вижу, что вы с удовольствием разрезали бы меня на куски. Я просто хотел вам сказать, что особого духовного прогресса нет. И даже надо еще проверить, существует ли пресловутый материальный прогресс.
Ироническая усмешка искривила усики наставницы.
– А, теперь вы мне станете доказывать, что современный человек живет хуже, чем римлянин.
– Это как посмотреть. Я, например, не думаю, что какой-нибудь бедняга, работающий по восемь часов в день на сталелитейном заводе под контролем электроники, счастливей греческого пастуха. В Соединенных Штатах, в этом раю механизации, две трети населения невропаты.
– Хотелось бы мне знать, предпочли бы вы отправиться в дальний путь в дилижансе, а не в поезде.
– Разумеется. Путешествовать в карете куда спокойней и для глаз приятней. А еще было лучше, когда ездили верхом: вы дышали свежим воздухом, вас грело солнце, вы могли вволю любоваться пейзажем. Апостолы машин обещали нам, что у человека будет с каждым днем все больше досуга. На самом же деле у человека с каждым днем остается все меньше времени, с каждым днем он все более заморочен. Даже война когда-то была красивой, интересной, мужественной, живописной – вспомните прежние яркие мундиры. Она была полезна для здоровья. Возьмите, например, нашу Войну за независимость и наши гражданские войны: если человека не проткнули пикой и не снесли ему голову, он мог прожить сто лет, как мой прапрадедушка Ольмос. Ясное дело: жизнь на свежем воздухе, физические упражнения, верховая езда. Если юноша был слаб здоровьем, его отправляли на войну, чтобы он окреп.
Сеньорита Гонсалес, разъяренная, встала и сказала своей ученице:
– Я ухожу, Нормита. Ты сама знаешь, что тебе делать.
И она удалилась.
Сверкая глазами, Норма тоже поднялась. И уходя, бросила мне:
– Ты грубиян и циник!
Я сложил свою газету и устроился поудобней, чтобы наблюдать за домом № 57, теперь уже не заслоняемым объемистым телом наставницы.
В тот вечер, сидя в клозете в том состоянии, когда дух наш колеблется между патологической физиологией и метафизикой, тужась и одновременно размышляя о смысле жизни – как то часто бывает в этом единственно философском уголке дома, – я наконец-то понял, что за образ мерещился мне в начале нашей встречи: нет, я прежде не видел сеньориту Гонсалес Итуррат, но она была почти точной копией противного, свирепого существа, которое в фильме «Восемь приговоренных» «Восемь приговоренных» – фильм с участием известного английского актера Алека Гиннесса (род. 1914). – Прим. перев.
разбрасывает суфражистские памфлеты с воздушного шара.
XII
Ночью, перебирая и анализируя события минувшего дня, а я всегда делаю это по ночам, я вдруг всполошился: почему Норма привела ко мне сеньориту Гонсалес Итуррат? И наверняка не могло быть случайным совпадением то, что они втянули меня в дискуссию о существовании зла. Обдумав все хорошенько, я заключил, что у преподавательницы были все характерные черты члена Библиотеки для Слепых. И тотчас я стал подозревать саму Норму Пульесе, которой интересовался, в общем-то, лишь потому, что ее отец был социалистом, ежедневно посвящавшим два часа переписыванию книг шрифтом Брайля Брайль, Луи (1809 – 1852) – изобретатель рельефно-точечного шрифта для письма и чтения слепых. – Прим. перев.
.
Я, наверно, часто изображаю себя в невыгодном свете, и читатели, возможно, будут удивлены подобной беспечностью с моей стороны. Правду сказать, несмотря на склонность к систематичности, я способен на выходки самые неожиданные, а потому опасные, если принять во внимание масштаб моей деятельности. И самые непростительные глупости я совершал из-за женщин. Попытаюсь все же объяснить, что со мною происходит, – это отнюдь не так безумно, как может показаться с первого взгляда, ибо женщину я всегда рассматривал как предместье мира слепых; таким образом, мои отношения с ними вовсе не лишены смысла и оснований, как мог бы вообразить поверхностный наблюдатель. Нет, не в этом упрекаю я себя в данный момент, но в почти непостижимой беспечности, которая вдруг находит на меня, как в случае с Нормой Пульесе; с точки зрения рока это вполне логично – ведь если рок намерен кого-то погубить, то он его ослепляет, – но, с моей собственной точки зрения, это было абсурдно и непростительно. Дело в том, что вслед за периодами пронзительной ясности ума у меня бывают периоды, когда поступки мои словно бы задумываются и совершаются другим человеком и я внезапно оказываюсь в опаснейших передрягах – как могло бы случиться с одиноким мореходом, который, плавая в опасном месте, время от времени задремывал бы.
Да, все это не просто. Хотел бы я посмотреть на кого-либо из моих критиков, оказавшихся на моем месте, когда я окружен бесчисленными, коварнейшими врагами, опутан незримой сетью шпионов и соглядатаев и должен денно и нощно вести наблюдение за каждым человеком, приближающимся к Иглесиасу, должен следить за каждым событием, имеющим к нему отношение. Пусть кто другой попробует, тогда он будет менее самоуверен и поймет, что оплошности такого рода не только возможны, но практически неизбежны.
Например, перед встречей с Селестино Иглесиасом мой ум долгое время был в крайнем смятении, а в такие периоды мне чудится, будто мрак буквально высасывает мои силы посредством алкоголя и женщин; так, постепенно, углубляешься в один из лабиринтов Ада или, что то же, в мир Слепых. Однако нельзя сказать, что в эти мрачные периоды я забывал о своей великой цели, но тогда четкий, научный подход к ней сбивался хаотическими бросками, пробами наобум, в которых с виду царит то, что люди несведущие именуют случаем, но что, по сути, есть слепое сцепление обстоятельств. И посреди сумбура чувств, оглушенный и одурманенный, пьяный и опустившийся, я все же принимался вдруг бормотать: «Не беда, я все равно во что бы то ни стало должен исследовать их мир», и меня пронзало чувство головокружительного упоения, того упоения, которое овладевает героями в самые страшные, самые опасные мгновения битвы, когда разум уже не в состоянии руководить нами и воля наша оказывается в темной власти крови и инстинктов. Затем я внезапно пробуждался, выходил из долгих периодов мрака, и, подобно тому как разврат сменялся аскетизмом, моя мания методичности сменяла прежний сумбур чувств; мания, которая овладевает мной не вопреки моей склонности к беспорядку, но именно благодаря ей. Тогда ум мой начинает работать с удвоенной энергией, с поразительной живостью и ясностью. Я принимаю правильные, точные решения, все видится ярко, отчетливо, словно какая-нибудь теорема; я ни в чем не следую своим инстинктам, в такие моменты я полностью их контролирую и повелеваю ими. Но странное дело, мои поступки или люди, с которыми я схожусь в такие просветы здравомыслия, быстро затягивают меня вновь в фазу бесконтрольного поведения. Ну, например, знакомлюсь я с женщиной, скажем, с председательницей Комиссии по Сотрудничеству с Хором Незрячих; мне ясно, сколь ценную информацию я могу через нее получить, я ее обхаживаю и наконец в чисто научных целях сплю с нею; но тут оказывается, что эта женщина сводит меня с ума, что она донельзя сладострастна или одержима какой-нибудь манией – словом, тогда все мои планы терпят крах или в лучшем случае откладываются.
Разумеется, случай с Нормой Пульесе был не такого свойства. Но даже тут я совершил ошибки, которых нельзя было допускать.
Сеньор Америко Пульесе – старый член Социалистической партии, и дочь свою он воспитал в тех правилах, каковые с самого начала провозгласил Хуан Б. Хусто Хусто, Хуан Баутиста, (1865 – 1928) – один из основателей и лидер Социалистической партии Аргентины. – Прим. перев.
: Истина, Наука, Сотрудничество, Борьба с Курением и с Алкоголизмом. Был он человеком весьма почтенным, ненавидел Нерона и в своем бюро пользовался уважением даже политических противников. Само собой понятно, что его партийные взгляды чрезвычайно подогрели мое желание переспать с его дочерью.
Она была помолвлена с флотским лейтенантом. Это отнюдь не смущало антимилитаристский дух сеньора Пульесе в силу странного психологического выверта – все антимилитаристы восхищаются военными моряками: они, дескать, не так грубы, много путешествовали, почти, так сказать, штатские. Словно последнее их свойство не недостаток и может быть предметом похвал. Я и объяснил Норме (а она бесилась от злости), что хвалить военного за то, что он не похож или не слишком похож на военного, все равно что усматривать достоинство подводной лодки в том, что она плохо погружается.
Аргументами такого рода я торпедировал базу Военного Флота и в конце концов завлек Норму в постель, из чего явствует, что путь к постели может пролегать через самые непредвиденные институции. И что единственные доводы, убедительные для женщины, – это те, которые как-либо связаны с горизонтальным положением. В противоположность тому, что бывает с мужчинами. Вот почему так трудно привести мужчину и женщину в одно и то же геометрическое положение, действуя только лишь логическим рассуждением, потому и приходится прибегать к паралогизмам или попросту лапать.
Добившись горизонтального положения, я потратил немало времени на то, чтобы ее воспитать, приучить к Новой Концепции Мира: от профессора Хуана Б. Хусто к маркизу де Саду. Было это отнюдь не легко. Пришлось вначале прибегать к привычному ей языку, она же фанатично верила в науку и читала произведения вроде «Идеального брака», употребляла столь неуместные в постели обороты, вроде «закон преломления света», когда речь шла о сумерках. Начав с бесспорных истин (а истина была для нее священна), я повел ее со ступеньки на ступеньку к самым предосудительным забавам. Да, многие годы терпеливой работы социалистических депутатов, советников и докладчиков были в несколько недель сведены на нет; все их районные библиотеки, кооперативы, полезные дела в муниципалитете кончились тем, что Норма Пульесе стала участницей весьма непохвальных шалостей. Может, для того, чтобы потом еще сильнее уверовать в коллективизм?
Ну что ж, прекрасно, давайте посмеемся над Нормой Пульесе, как поступал я, ощущая свое превосходство. Но теперь меня одолели подозрения, и вскоре мне стало казаться, что она один из хитрейших лазутчиков моих неприятелей. С другой стороны, этого следовало ожидать – ведь только примитивный, глупый враг использовал бы для шпионажа людей подозрительных. Именно то, что Норма была так наивна, так прямодушна, так ненавидела всякую ложь и мистификацию, – разве не было самым веским доводом в пользу того, что ее надо остерегаться?
Обуянный тревогой, я принялся подробно анализировать наши отношения.
Я полагал, что характер Нормы Пульесе мне понятен, и, учитывая ее воспитание в духе социализма и сармьентизма Сармьентизм – по имени Сармьенто, Доминго Фау-стино (1811 – 1888), аргентинского государственного и общественного деятеля, писателя, историка. Под воздействием идей утопического социализма Сармьенто полагал, что просвещение приведет к равенству классов и общественной гармонии. – Прим. перев.
, был уверен, что вижу ее насквозь. Грубейшая ошибка. Норма не раз и не два ставила меня в тупик своей неожиданной реакцией. А развращенность, которой она охотно уступила, никак не вязалась со здоровым, целомудренным воспитанием, которое дал ей отец. И если для мужчины логика значит так мало, то чего же ожидать от женщины?
Итак, ту ночь я провел без сна, вспоминая, анализируя каждый ее жест, каждый взгляд. И у меня возникло немало поводов для тревоги, но по крайней мере одно утешало: то, что я вовремя осознал, сколь опасна связь с нею.
XIII
Мне пришло в голову, что, читая историю с Нормой Пульесе, кое-кто подумает, что я подлец. Скажу, не обинуясь, они правы. Я сам считаю себя подлецом и не питаю к своей особе ни малейшего уважения. Я – человек, исследующий собственное сознание, а разве кто-либо, углубляясь в закоулки своего сознания, может себя уважать?
По крайней мере я-то честен, ибо не обманываюсь в оценке себя и не пытаюсь обмануть других. Возможно, вы меня спросите, как же это я без малейшего зазрения совести обманывал стольких несчастных женщин, встретившихся на моем пути. Но, господа, есть обманы – и обманы. Эти обманы – мелкие, незначительные. Точно так же нельзя называть трусом генерала, приказавшего отступать, дабы затем решительно продвинуться вперед. Всегда были и есть обманы тактические, обусловленные обстоятельствами, обманы временные – ради достижения главной истины, ради беспощадного исследования. Я исследователь Зла. А как можно исследовать Зло, не погрузившись по самую шею в грязь? Вы мне скажете, что, по-видимому, я делаю это с величайшим удовольствием, а не с негодованием или отвращением, каковые должен испытывать настоящий исследователь, вынужденный к этому как к неприятной обязанности. Да, вы и тут правы, и я признаю это во всеуслышание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
, путешествующий поездом, стоит выше Диогена, путешествующего на триреме.
– Вы нарочно выбираете нелепые примеры. Но это очевидный факт.
– Комендант Бухенвальда стоит выше капитана галеры. Бедных людишек благороднее убивать напалмовыми бомбами, чем стрелами из луков. Бомба Хиросимы благотворней, чем битва при Пуатье В битве при Пуатье в 1356 г. французское войско во главе с королем Иоанном Добрым было разбито англичанами. – Прим. перев.
. Пытать электрической пикой прогрессивней, чем, на китайский лад, крысами.
– Все это софизмы, вы приводите отдельные факты. Человечество преодолеет и эти проявления дикости. И невежество в конце концов должно будет отступить по всему фронту перед натиском науки и просвещения.
– В настоящее время религиозный дух сильней, чем в XIX веке, – заметил я с коварным спокойствием.
– Обскурантизм всех видов вынужден будет отступить. Но движение прогресса невозможно без небольших отступлений и зигзагов. Вот вы только что упомянули теорию эволюции: это пример того, как наука побеждает всевозможные религиозные мифы.
– Что-то не вижу я сокрушительных побед этой теории. Разве мы с вами не согласились с тем, что религиозный дух возрождается?
– По другим причинам. Однако теория эволюции покончила со многими бреднями, вроде сотворения мира в шесть дней.
– Ох, сеньорита, если Бог всемогущ, что ему стоит создать мир в шесть дней и разбросать по земле сколько-то там скелетов мегатериев, чтобы испытать веру или глупость человеческую?
– Бросьте! Не станете же вы утверждать, будто всерьез потчуете нас подобными софизмами. Да вы же сами только что восхваляли гения, открывшего теорию эволюции. А теперь поднимаете ее на смех.
– Я не поднимаю ее на смех. Я просто говорю, что она не доказывает, что Бога нет, и не отрицает сотворения мира в шесть дней.
– Кабы ваша воля, так и школ бы не было. Вы наверняка должны быть сторонником неграмотности.
– Германия в 1933 году была одной из самых образованных стран в мире. Если бы народ не умел читать, его по крайней мере не оглупляло бы ежедневное чтение газет и журналов. К несчастью, даже будь он неграмотен, есть другие чудеса прогресса: радио, телевидение. Надо было бы удалять у детей барабанные перепонки и выкалывать им глаза. Но это было бы делом еще более трудоемким.
– Вопреки вашим софизмам свет всегда будет побеждать тьму, а добро торжествовать над злом. Невежество – это зло.
– До сих пор, сеньорита, зло всегда торжествовало над добром.
– Опять софизм. Откуда вы откапываете такие нелепые идеи?
– Я ничего не откапываю, сеньорита, таково беспристрастное свидетельство истории. Откройте-ка историю Онкена Онкен, Вильгельм (1838 – 1905) – немецкий историк, автор «Всеобщей истории» в 44 томах. – Прим. перев.
на любой странице, и вы не увидите ничего, кроме войн, казней, заговоров, пыток, государственных переворотов и допросов. Кстати, если добро всегда одерживает верх, зачем же его проповедовать? Будь человек по природе своей не склонен совершать зло, зачем ему что-то запрещать, осуждать его и так далее? Заметьте, самые возвышенные религии проповедуют добро. Более того, они дают заповеди, требующие не прелюбодействовать, не убивать, не красть. Всему этому надо учить заповедями. А сила зла столь огромна и хитра, что используется даже для призывов к добру: если мы не будем делать то-то и то-то, нам угрожают адом.
– Выходит, по-вашему, – воскликнула сеньорита Гонсалес Итуррат, – надо проповедовать зло?
– Я этого не сказал, сеньорита. Беда в том, что вы слишком возбуждены и уже не слушаете меня. Зло не надо проповедовать, оно само совершается.
– Но что же вы хотите доказать?
– Не горячитесь, сеньорита. Не забывайте, что вы отстаиваете превосходство добра, а я вижу, что вы с удовольствием разрезали бы меня на куски. Я просто хотел вам сказать, что особого духовного прогресса нет. И даже надо еще проверить, существует ли пресловутый материальный прогресс.
Ироническая усмешка искривила усики наставницы.
– А, теперь вы мне станете доказывать, что современный человек живет хуже, чем римлянин.
– Это как посмотреть. Я, например, не думаю, что какой-нибудь бедняга, работающий по восемь часов в день на сталелитейном заводе под контролем электроники, счастливей греческого пастуха. В Соединенных Штатах, в этом раю механизации, две трети населения невропаты.
– Хотелось бы мне знать, предпочли бы вы отправиться в дальний путь в дилижансе, а не в поезде.
– Разумеется. Путешествовать в карете куда спокойней и для глаз приятней. А еще было лучше, когда ездили верхом: вы дышали свежим воздухом, вас грело солнце, вы могли вволю любоваться пейзажем. Апостолы машин обещали нам, что у человека будет с каждым днем все больше досуга. На самом же деле у человека с каждым днем остается все меньше времени, с каждым днем он все более заморочен. Даже война когда-то была красивой, интересной, мужественной, живописной – вспомните прежние яркие мундиры. Она была полезна для здоровья. Возьмите, например, нашу Войну за независимость и наши гражданские войны: если человека не проткнули пикой и не снесли ему голову, он мог прожить сто лет, как мой прапрадедушка Ольмос. Ясное дело: жизнь на свежем воздухе, физические упражнения, верховая езда. Если юноша был слаб здоровьем, его отправляли на войну, чтобы он окреп.
Сеньорита Гонсалес, разъяренная, встала и сказала своей ученице:
– Я ухожу, Нормита. Ты сама знаешь, что тебе делать.
И она удалилась.
Сверкая глазами, Норма тоже поднялась. И уходя, бросила мне:
– Ты грубиян и циник!
Я сложил свою газету и устроился поудобней, чтобы наблюдать за домом № 57, теперь уже не заслоняемым объемистым телом наставницы.
В тот вечер, сидя в клозете в том состоянии, когда дух наш колеблется между патологической физиологией и метафизикой, тужась и одновременно размышляя о смысле жизни – как то часто бывает в этом единственно философском уголке дома, – я наконец-то понял, что за образ мерещился мне в начале нашей встречи: нет, я прежде не видел сеньориту Гонсалес Итуррат, но она была почти точной копией противного, свирепого существа, которое в фильме «Восемь приговоренных» «Восемь приговоренных» – фильм с участием известного английского актера Алека Гиннесса (род. 1914). – Прим. перев.
разбрасывает суфражистские памфлеты с воздушного шара.
XII
Ночью, перебирая и анализируя события минувшего дня, а я всегда делаю это по ночам, я вдруг всполошился: почему Норма привела ко мне сеньориту Гонсалес Итуррат? И наверняка не могло быть случайным совпадением то, что они втянули меня в дискуссию о существовании зла. Обдумав все хорошенько, я заключил, что у преподавательницы были все характерные черты члена Библиотеки для Слепых. И тотчас я стал подозревать саму Норму Пульесе, которой интересовался, в общем-то, лишь потому, что ее отец был социалистом, ежедневно посвящавшим два часа переписыванию книг шрифтом Брайля Брайль, Луи (1809 – 1852) – изобретатель рельефно-точечного шрифта для письма и чтения слепых. – Прим. перев.
.
Я, наверно, часто изображаю себя в невыгодном свете, и читатели, возможно, будут удивлены подобной беспечностью с моей стороны. Правду сказать, несмотря на склонность к систематичности, я способен на выходки самые неожиданные, а потому опасные, если принять во внимание масштаб моей деятельности. И самые непростительные глупости я совершал из-за женщин. Попытаюсь все же объяснить, что со мною происходит, – это отнюдь не так безумно, как может показаться с первого взгляда, ибо женщину я всегда рассматривал как предместье мира слепых; таким образом, мои отношения с ними вовсе не лишены смысла и оснований, как мог бы вообразить поверхностный наблюдатель. Нет, не в этом упрекаю я себя в данный момент, но в почти непостижимой беспечности, которая вдруг находит на меня, как в случае с Нормой Пульесе; с точки зрения рока это вполне логично – ведь если рок намерен кого-то погубить, то он его ослепляет, – но, с моей собственной точки зрения, это было абсурдно и непростительно. Дело в том, что вслед за периодами пронзительной ясности ума у меня бывают периоды, когда поступки мои словно бы задумываются и совершаются другим человеком и я внезапно оказываюсь в опаснейших передрягах – как могло бы случиться с одиноким мореходом, который, плавая в опасном месте, время от времени задремывал бы.
Да, все это не просто. Хотел бы я посмотреть на кого-либо из моих критиков, оказавшихся на моем месте, когда я окружен бесчисленными, коварнейшими врагами, опутан незримой сетью шпионов и соглядатаев и должен денно и нощно вести наблюдение за каждым человеком, приближающимся к Иглесиасу, должен следить за каждым событием, имеющим к нему отношение. Пусть кто другой попробует, тогда он будет менее самоуверен и поймет, что оплошности такого рода не только возможны, но практически неизбежны.
Например, перед встречей с Селестино Иглесиасом мой ум долгое время был в крайнем смятении, а в такие периоды мне чудится, будто мрак буквально высасывает мои силы посредством алкоголя и женщин; так, постепенно, углубляешься в один из лабиринтов Ада или, что то же, в мир Слепых. Однако нельзя сказать, что в эти мрачные периоды я забывал о своей великой цели, но тогда четкий, научный подход к ней сбивался хаотическими бросками, пробами наобум, в которых с виду царит то, что люди несведущие именуют случаем, но что, по сути, есть слепое сцепление обстоятельств. И посреди сумбура чувств, оглушенный и одурманенный, пьяный и опустившийся, я все же принимался вдруг бормотать: «Не беда, я все равно во что бы то ни стало должен исследовать их мир», и меня пронзало чувство головокружительного упоения, того упоения, которое овладевает героями в самые страшные, самые опасные мгновения битвы, когда разум уже не в состоянии руководить нами и воля наша оказывается в темной власти крови и инстинктов. Затем я внезапно пробуждался, выходил из долгих периодов мрака, и, подобно тому как разврат сменялся аскетизмом, моя мания методичности сменяла прежний сумбур чувств; мания, которая овладевает мной не вопреки моей склонности к беспорядку, но именно благодаря ей. Тогда ум мой начинает работать с удвоенной энергией, с поразительной живостью и ясностью. Я принимаю правильные, точные решения, все видится ярко, отчетливо, словно какая-нибудь теорема; я ни в чем не следую своим инстинктам, в такие моменты я полностью их контролирую и повелеваю ими. Но странное дело, мои поступки или люди, с которыми я схожусь в такие просветы здравомыслия, быстро затягивают меня вновь в фазу бесконтрольного поведения. Ну, например, знакомлюсь я с женщиной, скажем, с председательницей Комиссии по Сотрудничеству с Хором Незрячих; мне ясно, сколь ценную информацию я могу через нее получить, я ее обхаживаю и наконец в чисто научных целях сплю с нею; но тут оказывается, что эта женщина сводит меня с ума, что она донельзя сладострастна или одержима какой-нибудь манией – словом, тогда все мои планы терпят крах или в лучшем случае откладываются.
Разумеется, случай с Нормой Пульесе был не такого свойства. Но даже тут я совершил ошибки, которых нельзя было допускать.
Сеньор Америко Пульесе – старый член Социалистической партии, и дочь свою он воспитал в тех правилах, каковые с самого начала провозгласил Хуан Б. Хусто Хусто, Хуан Баутиста, (1865 – 1928) – один из основателей и лидер Социалистической партии Аргентины. – Прим. перев.
: Истина, Наука, Сотрудничество, Борьба с Курением и с Алкоголизмом. Был он человеком весьма почтенным, ненавидел Нерона и в своем бюро пользовался уважением даже политических противников. Само собой понятно, что его партийные взгляды чрезвычайно подогрели мое желание переспать с его дочерью.
Она была помолвлена с флотским лейтенантом. Это отнюдь не смущало антимилитаристский дух сеньора Пульесе в силу странного психологического выверта – все антимилитаристы восхищаются военными моряками: они, дескать, не так грубы, много путешествовали, почти, так сказать, штатские. Словно последнее их свойство не недостаток и может быть предметом похвал. Я и объяснил Норме (а она бесилась от злости), что хвалить военного за то, что он не похож или не слишком похож на военного, все равно что усматривать достоинство подводной лодки в том, что она плохо погружается.
Аргументами такого рода я торпедировал базу Военного Флота и в конце концов завлек Норму в постель, из чего явствует, что путь к постели может пролегать через самые непредвиденные институции. И что единственные доводы, убедительные для женщины, – это те, которые как-либо связаны с горизонтальным положением. В противоположность тому, что бывает с мужчинами. Вот почему так трудно привести мужчину и женщину в одно и то же геометрическое положение, действуя только лишь логическим рассуждением, потому и приходится прибегать к паралогизмам или попросту лапать.
Добившись горизонтального положения, я потратил немало времени на то, чтобы ее воспитать, приучить к Новой Концепции Мира: от профессора Хуана Б. Хусто к маркизу де Саду. Было это отнюдь не легко. Пришлось вначале прибегать к привычному ей языку, она же фанатично верила в науку и читала произведения вроде «Идеального брака», употребляла столь неуместные в постели обороты, вроде «закон преломления света», когда речь шла о сумерках. Начав с бесспорных истин (а истина была для нее священна), я повел ее со ступеньки на ступеньку к самым предосудительным забавам. Да, многие годы терпеливой работы социалистических депутатов, советников и докладчиков были в несколько недель сведены на нет; все их районные библиотеки, кооперативы, полезные дела в муниципалитете кончились тем, что Норма Пульесе стала участницей весьма непохвальных шалостей. Может, для того, чтобы потом еще сильнее уверовать в коллективизм?
Ну что ж, прекрасно, давайте посмеемся над Нормой Пульесе, как поступал я, ощущая свое превосходство. Но теперь меня одолели подозрения, и вскоре мне стало казаться, что она один из хитрейших лазутчиков моих неприятелей. С другой стороны, этого следовало ожидать – ведь только примитивный, глупый враг использовал бы для шпионажа людей подозрительных. Именно то, что Норма была так наивна, так прямодушна, так ненавидела всякую ложь и мистификацию, – разве не было самым веским доводом в пользу того, что ее надо остерегаться?
Обуянный тревогой, я принялся подробно анализировать наши отношения.
Я полагал, что характер Нормы Пульесе мне понятен, и, учитывая ее воспитание в духе социализма и сармьентизма Сармьентизм – по имени Сармьенто, Доминго Фау-стино (1811 – 1888), аргентинского государственного и общественного деятеля, писателя, историка. Под воздействием идей утопического социализма Сармьенто полагал, что просвещение приведет к равенству классов и общественной гармонии. – Прим. перев.
, был уверен, что вижу ее насквозь. Грубейшая ошибка. Норма не раз и не два ставила меня в тупик своей неожиданной реакцией. А развращенность, которой она охотно уступила, никак не вязалась со здоровым, целомудренным воспитанием, которое дал ей отец. И если для мужчины логика значит так мало, то чего же ожидать от женщины?
Итак, ту ночь я провел без сна, вспоминая, анализируя каждый ее жест, каждый взгляд. И у меня возникло немало поводов для тревоги, но по крайней мере одно утешало: то, что я вовремя осознал, сколь опасна связь с нею.
XIII
Мне пришло в голову, что, читая историю с Нормой Пульесе, кое-кто подумает, что я подлец. Скажу, не обинуясь, они правы. Я сам считаю себя подлецом и не питаю к своей особе ни малейшего уважения. Я – человек, исследующий собственное сознание, а разве кто-либо, углубляясь в закоулки своего сознания, может себя уважать?
По крайней мере я-то честен, ибо не обманываюсь в оценке себя и не пытаюсь обмануть других. Возможно, вы меня спросите, как же это я без малейшего зазрения совести обманывал стольких несчастных женщин, встретившихся на моем пути. Но, господа, есть обманы – и обманы. Эти обманы – мелкие, незначительные. Точно так же нельзя называть трусом генерала, приказавшего отступать, дабы затем решительно продвинуться вперед. Всегда были и есть обманы тактические, обусловленные обстоятельствами, обманы временные – ради достижения главной истины, ради беспощадного исследования. Я исследователь Зла. А как можно исследовать Зло, не погрузившись по самую шею в грязь? Вы мне скажете, что, по-видимому, я делаю это с величайшим удовольствием, а не с негодованием или отвращением, каковые должен испытывать настоящий исследователь, вынужденный к этому как к неприятной обязанности. Да, вы и тут правы, и я признаю это во всеуслышание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54