Нет, она была одета и явно ЖДАЛА меня. Не знаю, долго ли я простоял, окаменев под жутким, леденящим взглядом этой медузы, прежде чем упасть без чувств.
У меня раньше никогда не бывало обмороков, и впоследствии я спрашивал себя, был ли тот обморок вызван страхом или магической властью слепой женщины – теперь-то мне кажется бесспорным, что эта жрица Секты обладала способностью рассылать и созывать демонических духов.
По правде сказать, то была не полная потеря чувств, сознания я не лишился, но, когда я упал на пол (вернее было бы сказать «рухнул»), на меня нашла страшная сонливость, смертельная усталость, быстро сковавшая все мои члены, как бывает во время приступа тяжелого гриппа.
Помню все усиливающееся биение пульса в висках – в какой-то миг даже было ощущение, что череп мой вот-вот лопнет, как котел при давлении в тысячу атмосфер. Лихорадочный жар распространялся по всему телу, словно вылитая из сосуда кипящая жидкость, и одновременно некое фосфоресцирующее сияние все ярче высвечивало среди окружающей темноты лицо Слепой.
Но вот как бы взрыв оглушил меня, прорвав барабанные перепонки, и, как я уже сказал, я рухнул без чувств на пол.
XXII
Больше я ничего не видел, но словно пробудился в другой действительности, которая мне показалась, или теперь кажется, более яркой, чем наша, и наделенной той тревожной отчетливостью, какая присуща лихорадочным галлюцинациям.
Я сидел в лодке, и лодка эта скользила по огромному озеру, спокойному, черному, бездонно глубокому озеру. Тишина оглушала меня и вместе с тем беспокоила, ибо я подозревал, что в этом полумраке (наше солнце там не светило, только чуть брезжило тусклое призрачное свечение тамошнего ночного солнца) я не один, что за мною следят и наблюдают существа, которых я не вижу, но которые, несомненно, где-то притаились за пределами моего поля зрения. Чего они ждут от меня? И главное, что ждет меня в этом пустынном просторе стоячих, зловещих вод?
Думать не было сил, хотя сознание все же слабо теплилось, воскрешая гнетущее воспоминание из времен моего детства. Птицы, которым я выкалывал глаза в те кровожадные годы, казалось, кружат надо мною в высоте, следя за моим плаваньем; я же машинально, как бы лишенный способности думать, греб, ведя лодку в определенном направлении, туда, где через какие-то часы или века должно было закатиться ночное солнце. Мне чудилось, я слышу хлопанье больших крыльев, словно птицы моего детства превратились в огромных птеродактилей или гигантских нетопырей. Вверху и позади меня, то есть там, где должен был находиться восток этого бескрайнего черного моря, я ощущал присутствие какого-то старца, который злобно также следил за моими движениями: у него был один-единственный глаз во лбу, как у циклопа, а тело такое огромное, что голова почти упиралась в зенит, меж тем как туловище смыкалось с горизонтом. Его присутствие, которое я чувствовал с нестерпимой остротой – я даже мог бы описать устрашающее выражение его лица, – мешало мне оглянуться назад, и телом и лицом я был обращен в противоположную сторону.
«Надо любой ценой добраться до берега прежде захода солнца», – не то думал я, не то говорил себе. И я греб на запад, но двигался ужасно медленно, как бывает в кошмарах. Весла глубоко уходили в черную, вязкую воду, и я слышал ее тяжелый плеск.
При каждом ударе мои весла рассекали пелену крупных плавающих листьев и цветов, похожих на викторию-регию, только почерневших и гниющих. Я пытался сосредоточиться на своей трудной задаче, пытался не думать и не воображать себе тех безобразных, жутких чудовищ, которые – я был убежден – обитают в этой бездонной и смрадной пучине; устремив взгляд на запад – или туда, где, считал я, был запад, – я лишь со страхом и упорством греб в том направлении, спеша доплыть раньше, чем зайдет солнце. Но плаванье мое было мучительно-трудным и медленным. С такой же медлительностью опускалось к западу солнце, и я, орудуя тяжелыми, неповоротливыми веслами, был одержим одним страстным стремлением: доплыть раньше захода солнца.
Солнце было уже у самого горизонта, когда я почувствовал, что лодка задевает дно. Я отбросил весла и кинулся на нос. Выскочив из лодки, я побрел по колено в вязкой жиже к берегу, который различал в полутьме. Внезапно я ощутил, что стою как бы на суше, но на самом-то деле это было болото, идти по которому было так же трудно, как плыть в лодке: приходилось делать невероятные усилия, чтобы вытащить из топи увязающие ноги и продвигаться. Однако, обуреваемый отчаянием, я все же двигался вперед, хотя медленно, но неуклонно. И, как прежде меня подгоняла мысль, что я должен добраться до суши, так теперь я твердо знал, что должен дойти до горы, которая смутно маячила вдали, опять же на западе. «Там пещера», – помнится, думал я. Какая пещера? И почему мне надо добраться до нее? Такие вопросы я в тот момент себе не задавал и теперь не мог бы ответить ни на один из них. Я только знал, что мне надо дойти и непременно проникнуть в пещеру. И все время я ощущал за своей спиной присутствие неведомого великана. Единственным своим оком, неустанно бдящим и пылающим ненавистью, он словно наблюдал и даже направлял, как дорожный регулировщик, мое движение к западу. Распростертые его ручищи пролегали по всему небосводу за моей спиной и словно бы упирались ладонями в северный и южный края, заполняя всю ту половину небесного купола. Я же был вынужден идти только в одном направлении, к западу, и, пребывая в этом бредовом мире, считал, что мое поведение вполне логично и разумно. Главной целью было: уйти от его взгляда, спрятаться в пещеру, где, как я знал, взгляд его уже будет бессилен. Так я шел долго, казалось, целый год. Небесное светило опускалось, а гора хотя и приближалась, но расстояние до нее все еще было огромным. Последний отрезок пути я шел, борясь с усталостью, страхом и отчаянием. За спиною я чувствовал зловещую усмешку Старца. А над собою – тяжелый полет птеродактилей, которые, кружа, иногда даже задевали меня своими крыльями. Страшно было не только из-за скользкого, холодного их прикосновения, но также от мысли, что зубастые клювы готовы вонзиться в меня и вырвать мне глаза. Я догадывался, что они выжидают, пока я изнемогу от тщетных усилий, от бесконечной изнурительной ходьбы, чтобы, когда мне покажется, будто цель моя достигнута, вырвать мои глаза и вместе с ними бессмысленную мою надежду.
Такое чувство стало овладевать мною на последнем отрезке пути, точно все было задумано так, чтобы причинить мне как можно больше зла. «Потому что, – вполне здраво рассуждал я, – если бы они вырвали мне глаза в самом начале, у меня не было бы никаких надежд и я не пустился бы в этот непосильный путь через неведомые воды и смрадные болота».
Так рассуждая, я чувствовал, что лицо Старца излучает свирепую радость. Я понял, что мыслю верно и что теперь меня ждет наихудшее из всего, что я испытал в пути. Взглянуть наверх, однако, не хотелось, да это и не нужно было: я и так слышал, что птицы с огромными острыми клювами кружат надо мною, спускаясь все ближе к моей голове; слышал тяжелое хлопанье крыльев по нескольку метров в размахе, то и дело ощущая беглое, отвратительное касание этих крыльев на своих щеках и волосах.
До пещеры, которую я уже различал в фосфоресцирующей мгле, оставалось недалеко, совсем недалеко. Тело мое было покрыто липким илом, и я уже полз на четвереньках. Руки упирались в скопища змей и с отвращением их отталкивали – они кишмя кишели в этом бескрайнем болоте, но теперь, когда я знал, что меня ожидает, страх мой был так велик, что и змеи были мне нипочем.
В конце концов усталость взяла верх, и я повалился. Голову я пытался держать над поверхностью болота, обращаясь лицом к пещере, а тем временем туловище погружалось в тошнотворную жижу.
«Надо же как-то дышать», – подумал я.
И еще подумал: «Но тогда они смогут добраться до моих глаз». Я думал это, словно был проклят и обречен на ужасную операцию, словно я добровольно приношу себя в жертву ради свершения жестокого и неотвратимого ритуала.
Погружаясь в мерзкую, вязкую топь, чувствуя, как колотится сердце, я, глядя вперед и вверх, видел, как огромные птицы неспешно кружат над моей головой. Вдруг я заметил, что одна из них опускается впереди меня; гигантский ее силуэт на фоне заката все приближался, вот громко чавкнула грязь – птица приземлилась прямо перед моим лицом. Клюв у нее был острый, как стилет, выражение отсутствующее, какое бывает у слепых, потому что глаз-то у нее не было – я видел ее пустые глазницы. Она была похожа на древнее божество в момент перед жертвоприношением.
И вдруг ее клюв вонзился в мой левый глаз, и на секунду я почувствовал упругое сопротивление глазного яблока, затем жесткое и болезненное продвижение клюва – тем временем по щеке моей потекла какая-то жидкость. Не знаю, как получалось, что при всем этом – хотя тут не было никакой логики – голова моя оставалась в прежнем положении, будто я хотел облегчить им гнусное их дело, вроде того как у дантиста мы, хотя нам больно, держим раскрытым рот и не двигаем головой.
И, ощущая, как жидкость из глаза и кровь текут по левой щеке, я думал: «Теперь придется вытерпеть то же с правым глазом». Спокойно и как будто беззлобно – вспоминаю, это меня удивило – огромная птица завершила свое дело с левым глазом, а затем, слегка сдвинувшись, ее клюв повторил ту же операцию с правым глазом. И я снова ощутил легкое, недолгое сопротивление упругого глазного яблока, потом жесткое, болезненное вхождение клюва, и опять по моей щеке потекла стекловидная жидкость и кровь; они были совершенно различны: стекловидное тело – жидкое и холодное, а кровь горячая и клейкая.
Потом огромная птица взмыла вверх, за нею последовали ее товарки – я слышал, как они взлетают позади меня и удаляются.
«Самое худшее миновало», – подумал я.
Теперь я ничего не видел, но, испытывая острую боль и странное отвращение к самому себе, не отказался от намерения доползти до пещеры.
И пополз, хотя с трудом.
Мало-помалу мои усилия были вознаграждены: топкая грязь под моими руками и ногами постепенно исчезала, и вскоре по какой-то особой тишине, по ощущению замкнутого пространства и безопасности я понял, что наконец Достиг заветной пещеры. И повалился наземь.
XXIII
Когда я очнулся, тело мое было сковано смертельной усталостью, словно бы я во сне тяжко потрудился.
Я лежал на полу, не понимая, где нахожусь. Голова была тяжелая, я обводил глазами пол вокруг себя, пытаясь вспомнить, что со мной было; я подумал, что, как случалось не раз, я пришел домой пьяный и упал без сознания. В комнату откуда-то проникал слабый утренний свет. Я попробовал приподнять голову и лишь тогда медленно, с усилием оглядел помещение.
И несмотря на усталость, едва не подскочил: Слепая!
С молниеносной быстротой возникло в памяти все: Иглесиас, человечек, похожий на Пьера Френе, небольшая площадь в Белырано, тайный ход. Приподымаясь, делая сверхчеловеческие усилия, чтобы встать на ноги, я лихорадочно обдумывал свое положение и то, как отсюда выйти. Наконец мне удалось подняться.
Слепая все так же внимательно стояла передо мною, точно идол, – такой я увидел ее в первый раз, когда в темноте осветил фонарем. Была ли у меня просто мгновенная галлюцинация? Начался ли кошмар, когда я упал в обморок?
При утреннем свете я уже мог хотя бы бегло оглядеть обстановку: то была обычная комната – кровать, стол, несколько стульев, софа, стереофонический проигрыватель. Я обратил внимание на то, что нет ни картин, ни фотографий, – это убедило меня, что здесь живут слепые.
Дверь, через которую проникал утренний свет, вероятно, соединяла с комнатой, выходящей к улице – не зря, строя прежде свои предположения, я думал о швейной мастерской. Была еще одна дверь, сбоку, эта, вероятно, вела в туалет. Я посмотрел назад: да, та дверца была на месте. Мне паже захотелось, чтобы ее не было – до такой степени нагонял на меня страх нелепый ход для карликов.
Весь осмотр длился несколько секунд.
Слепая молча все стояла передо мной.
Два обстоятельства усиливали мою тревогу: то, что она, как я теперь вспоминал с устрашающей отчетливостью, ждала меня у закрытой дверцы, через которую я вошел, и эта ее загадочная угрожающая неподвижность.
Я наспех обдумывал, что делать, какие слова говорить, чтобы они звучали не слишком нелепо, хоть немного правдоподобно.
– Простите, – пробормотал я, – я зашел с намерением ограбить квартиру, но увидел вас и упал в обморок…
Говоря это, я понимал, сколь бессмысленно звучат мои слова. Они, возможно, могли бы убедить нормального человека, живущего в нормальном доме, но как мог подобный вздор убедить Слепую? Слепую, которая явно ЖДАЛА МЕНЯ?
Мне почудилась на ее лице ироническая усмешка.
И сразу же она исчезла за открытой дверью в другую комнату. Затворила ее за собой, и я услышал звук поворачиваемого ключа.
Я остался в темноте. На ощупь, в полном отчаянии, я кинулся к той двери и стал дергать ручку, но тщетно. Затем, ощупывая стены, подошел к другой двери, справа, но также напрасно – она, как и следовало ожидать, тоже была заперта на ключ.
Прислонясь к стене, я остановился, совершенно убитый, охваченный страхом и смятением. Хаотический рой мыслей кружил в моем мозгу:
я попал в западню, из которой мне не выбраться;
Слепая отправилась позвать Других: теперь они будут решать мою судьбу;
Слепая меня ждала: стало быть, они знали о том, что я приду, – с какого же времени?
Они знали это со вчерашнего дня: с помощью электронного наблюдения на расстоянии они следили за моей возней у двери с висячим замком.
Они знали об этом с того момента, когда Иглесиас обрел сверхъестественные способности членов их ложи, и, следовательно, с того момента, когда он смог проведать о моих тайных намерениях.
Они знали об этом еще раньше: лишь теперь я обнаружил в своих прежних построениях огромную трещину – по необъяснимой рассеянности (рассеянности ли?) я забыл, что, когда Иглесиаса выписали из больницы, его повезли в пансион, адрес которого дал один санитар-испанец, сказав, что там за ним будет очень хороший уход.
Именно в этот миг ясности я пришел к убеждению – страшному и в то же время смехотворному, – что, когда я особенно самодовольно хвалил себя за хитроумие, тогда-то Секта и следила за мной особенно пристально – и с помощью не кого иного, как комической сеньоры де Этчепареборда! О, какой издевательской показалась тогда мысль о том, что все эти дешевые безделушки, провансальские вышивки и фальшивые фотографии четы Этчепареборда были не более чем искуснейшая бутафория! Со стыдом подумал я, что они даже не потрудились провести меня как-нибудь более тонко – нет, они хотели не только обмануть меня, но заодно ранить мою гордость, обманывая такими грубыми приемами, над которыми я потом сам буду смеяться.
XXIV
Не знаю, сколько часов провел я в этой тюрьме, в темноте, терзаясь страхом. В довершение всего мне стало казаться, что я задыхаюсь – впрочем, это было естественно, ведь в треклятой комнатушке не было иной вентиляции, как через щели: чувствовалось, что слабенькая струйка воздуха сочилась по крайней мере из соседней комнаты. Хватит ли этого? Вряд ли, у меня было ощущение все усиливающегося удушья. Хотя вполне возможно, думал я, что вызвано оно психическими факторами.
Да, но если цель Секты состоит в том, чтобы уморить меня в запертом помещении?
Я вдруг вспомнил одну из историй, которую узнал во время своих долгих изысканий. В большом доме некоего Эчагуэ на улице Гидо, когда еще был жив старик хозяин, одну из его служанок эксплуатировал слепой, заставлявший ее в свободные дни торговать собою в парке Ретиро. В 1935 году к ним поступил швейцаром молодой, пылкий испанец, который влюбился в девушку и в конце концов сумел добиться, чтобы она покинула сутенера. Несколько месяцев девушка жила в страхе, но мало-помалу, отчасти под влиянием уговоров швейцара, убедилась, что угрозы ее бывшего эксплуататора – это только слова. Прошло два года. Первого января 1937 года семейство Эчагуэ покидало дом, чтобы отправиться на летний сезон в свою усадьбу. Все вышли из дому, кроме служанки и швейцара, живших в комнатке верхнего этажа; тогда старый слуга Хуан, исполнявший обязанности дворецкого, полагая, что и те двое вышли, отключил электричество и, уходя, запер двери подъезда на ключ. Так вот, в тот момент, когда Хуан отключал электричество, швейцар и его жена спускались в лифте. Когда семейство Эчагуэ через три месяца возвратилось, в лифте обнаружили скелеты швейцара и служанки – предполагалось, что эта пара останется на лето в Буэнос-Айресе.
Когда сам Эчагуэ рассказывал мне эту историю, я еще и думать не думал, что когда-нибудь предприму исследование мира слепых. Несколько лет спустя, просматривая заново всю информацию, которую я так или иначе собрал касательно Секты, я вспомнил про слепого сутенера и пришел к выводу, что весь этот эпизод, с виду чисто случайный, был тщательно спланирован Сектой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
У меня раньше никогда не бывало обмороков, и впоследствии я спрашивал себя, был ли тот обморок вызван страхом или магической властью слепой женщины – теперь-то мне кажется бесспорным, что эта жрица Секты обладала способностью рассылать и созывать демонических духов.
По правде сказать, то была не полная потеря чувств, сознания я не лишился, но, когда я упал на пол (вернее было бы сказать «рухнул»), на меня нашла страшная сонливость, смертельная усталость, быстро сковавшая все мои члены, как бывает во время приступа тяжелого гриппа.
Помню все усиливающееся биение пульса в висках – в какой-то миг даже было ощущение, что череп мой вот-вот лопнет, как котел при давлении в тысячу атмосфер. Лихорадочный жар распространялся по всему телу, словно вылитая из сосуда кипящая жидкость, и одновременно некое фосфоресцирующее сияние все ярче высвечивало среди окружающей темноты лицо Слепой.
Но вот как бы взрыв оглушил меня, прорвав барабанные перепонки, и, как я уже сказал, я рухнул без чувств на пол.
XXII
Больше я ничего не видел, но словно пробудился в другой действительности, которая мне показалась, или теперь кажется, более яркой, чем наша, и наделенной той тревожной отчетливостью, какая присуща лихорадочным галлюцинациям.
Я сидел в лодке, и лодка эта скользила по огромному озеру, спокойному, черному, бездонно глубокому озеру. Тишина оглушала меня и вместе с тем беспокоила, ибо я подозревал, что в этом полумраке (наше солнце там не светило, только чуть брезжило тусклое призрачное свечение тамошнего ночного солнца) я не один, что за мною следят и наблюдают существа, которых я не вижу, но которые, несомненно, где-то притаились за пределами моего поля зрения. Чего они ждут от меня? И главное, что ждет меня в этом пустынном просторе стоячих, зловещих вод?
Думать не было сил, хотя сознание все же слабо теплилось, воскрешая гнетущее воспоминание из времен моего детства. Птицы, которым я выкалывал глаза в те кровожадные годы, казалось, кружат надо мною в высоте, следя за моим плаваньем; я же машинально, как бы лишенный способности думать, греб, ведя лодку в определенном направлении, туда, где через какие-то часы или века должно было закатиться ночное солнце. Мне чудилось, я слышу хлопанье больших крыльев, словно птицы моего детства превратились в огромных птеродактилей или гигантских нетопырей. Вверху и позади меня, то есть там, где должен был находиться восток этого бескрайнего черного моря, я ощущал присутствие какого-то старца, который злобно также следил за моими движениями: у него был один-единственный глаз во лбу, как у циклопа, а тело такое огромное, что голова почти упиралась в зенит, меж тем как туловище смыкалось с горизонтом. Его присутствие, которое я чувствовал с нестерпимой остротой – я даже мог бы описать устрашающее выражение его лица, – мешало мне оглянуться назад, и телом и лицом я был обращен в противоположную сторону.
«Надо любой ценой добраться до берега прежде захода солнца», – не то думал я, не то говорил себе. И я греб на запад, но двигался ужасно медленно, как бывает в кошмарах. Весла глубоко уходили в черную, вязкую воду, и я слышал ее тяжелый плеск.
При каждом ударе мои весла рассекали пелену крупных плавающих листьев и цветов, похожих на викторию-регию, только почерневших и гниющих. Я пытался сосредоточиться на своей трудной задаче, пытался не думать и не воображать себе тех безобразных, жутких чудовищ, которые – я был убежден – обитают в этой бездонной и смрадной пучине; устремив взгляд на запад – или туда, где, считал я, был запад, – я лишь со страхом и упорством греб в том направлении, спеша доплыть раньше, чем зайдет солнце. Но плаванье мое было мучительно-трудным и медленным. С такой же медлительностью опускалось к западу солнце, и я, орудуя тяжелыми, неповоротливыми веслами, был одержим одним страстным стремлением: доплыть раньше захода солнца.
Солнце было уже у самого горизонта, когда я почувствовал, что лодка задевает дно. Я отбросил весла и кинулся на нос. Выскочив из лодки, я побрел по колено в вязкой жиже к берегу, который различал в полутьме. Внезапно я ощутил, что стою как бы на суше, но на самом-то деле это было болото, идти по которому было так же трудно, как плыть в лодке: приходилось делать невероятные усилия, чтобы вытащить из топи увязающие ноги и продвигаться. Однако, обуреваемый отчаянием, я все же двигался вперед, хотя медленно, но неуклонно. И, как прежде меня подгоняла мысль, что я должен добраться до суши, так теперь я твердо знал, что должен дойти до горы, которая смутно маячила вдали, опять же на западе. «Там пещера», – помнится, думал я. Какая пещера? И почему мне надо добраться до нее? Такие вопросы я в тот момент себе не задавал и теперь не мог бы ответить ни на один из них. Я только знал, что мне надо дойти и непременно проникнуть в пещеру. И все время я ощущал за своей спиной присутствие неведомого великана. Единственным своим оком, неустанно бдящим и пылающим ненавистью, он словно наблюдал и даже направлял, как дорожный регулировщик, мое движение к западу. Распростертые его ручищи пролегали по всему небосводу за моей спиной и словно бы упирались ладонями в северный и южный края, заполняя всю ту половину небесного купола. Я же был вынужден идти только в одном направлении, к западу, и, пребывая в этом бредовом мире, считал, что мое поведение вполне логично и разумно. Главной целью было: уйти от его взгляда, спрятаться в пещеру, где, как я знал, взгляд его уже будет бессилен. Так я шел долго, казалось, целый год. Небесное светило опускалось, а гора хотя и приближалась, но расстояние до нее все еще было огромным. Последний отрезок пути я шел, борясь с усталостью, страхом и отчаянием. За спиною я чувствовал зловещую усмешку Старца. А над собою – тяжелый полет птеродактилей, которые, кружа, иногда даже задевали меня своими крыльями. Страшно было не только из-за скользкого, холодного их прикосновения, но также от мысли, что зубастые клювы готовы вонзиться в меня и вырвать мне глаза. Я догадывался, что они выжидают, пока я изнемогу от тщетных усилий, от бесконечной изнурительной ходьбы, чтобы, когда мне покажется, будто цель моя достигнута, вырвать мои глаза и вместе с ними бессмысленную мою надежду.
Такое чувство стало овладевать мною на последнем отрезке пути, точно все было задумано так, чтобы причинить мне как можно больше зла. «Потому что, – вполне здраво рассуждал я, – если бы они вырвали мне глаза в самом начале, у меня не было бы никаких надежд и я не пустился бы в этот непосильный путь через неведомые воды и смрадные болота».
Так рассуждая, я чувствовал, что лицо Старца излучает свирепую радость. Я понял, что мыслю верно и что теперь меня ждет наихудшее из всего, что я испытал в пути. Взглянуть наверх, однако, не хотелось, да это и не нужно было: я и так слышал, что птицы с огромными острыми клювами кружат надо мною, спускаясь все ближе к моей голове; слышал тяжелое хлопанье крыльев по нескольку метров в размахе, то и дело ощущая беглое, отвратительное касание этих крыльев на своих щеках и волосах.
До пещеры, которую я уже различал в фосфоресцирующей мгле, оставалось недалеко, совсем недалеко. Тело мое было покрыто липким илом, и я уже полз на четвереньках. Руки упирались в скопища змей и с отвращением их отталкивали – они кишмя кишели в этом бескрайнем болоте, но теперь, когда я знал, что меня ожидает, страх мой был так велик, что и змеи были мне нипочем.
В конце концов усталость взяла верх, и я повалился. Голову я пытался держать над поверхностью болота, обращаясь лицом к пещере, а тем временем туловище погружалось в тошнотворную жижу.
«Надо же как-то дышать», – подумал я.
И еще подумал: «Но тогда они смогут добраться до моих глаз». Я думал это, словно был проклят и обречен на ужасную операцию, словно я добровольно приношу себя в жертву ради свершения жестокого и неотвратимого ритуала.
Погружаясь в мерзкую, вязкую топь, чувствуя, как колотится сердце, я, глядя вперед и вверх, видел, как огромные птицы неспешно кружат над моей головой. Вдруг я заметил, что одна из них опускается впереди меня; гигантский ее силуэт на фоне заката все приближался, вот громко чавкнула грязь – птица приземлилась прямо перед моим лицом. Клюв у нее был острый, как стилет, выражение отсутствующее, какое бывает у слепых, потому что глаз-то у нее не было – я видел ее пустые глазницы. Она была похожа на древнее божество в момент перед жертвоприношением.
И вдруг ее клюв вонзился в мой левый глаз, и на секунду я почувствовал упругое сопротивление глазного яблока, затем жесткое и болезненное продвижение клюва – тем временем по щеке моей потекла какая-то жидкость. Не знаю, как получалось, что при всем этом – хотя тут не было никакой логики – голова моя оставалась в прежнем положении, будто я хотел облегчить им гнусное их дело, вроде того как у дантиста мы, хотя нам больно, держим раскрытым рот и не двигаем головой.
И, ощущая, как жидкость из глаза и кровь текут по левой щеке, я думал: «Теперь придется вытерпеть то же с правым глазом». Спокойно и как будто беззлобно – вспоминаю, это меня удивило – огромная птица завершила свое дело с левым глазом, а затем, слегка сдвинувшись, ее клюв повторил ту же операцию с правым глазом. И я снова ощутил легкое, недолгое сопротивление упругого глазного яблока, потом жесткое, болезненное вхождение клюва, и опять по моей щеке потекла стекловидная жидкость и кровь; они были совершенно различны: стекловидное тело – жидкое и холодное, а кровь горячая и клейкая.
Потом огромная птица взмыла вверх, за нею последовали ее товарки – я слышал, как они взлетают позади меня и удаляются.
«Самое худшее миновало», – подумал я.
Теперь я ничего не видел, но, испытывая острую боль и странное отвращение к самому себе, не отказался от намерения доползти до пещеры.
И пополз, хотя с трудом.
Мало-помалу мои усилия были вознаграждены: топкая грязь под моими руками и ногами постепенно исчезала, и вскоре по какой-то особой тишине, по ощущению замкнутого пространства и безопасности я понял, что наконец Достиг заветной пещеры. И повалился наземь.
XXIII
Когда я очнулся, тело мое было сковано смертельной усталостью, словно бы я во сне тяжко потрудился.
Я лежал на полу, не понимая, где нахожусь. Голова была тяжелая, я обводил глазами пол вокруг себя, пытаясь вспомнить, что со мной было; я подумал, что, как случалось не раз, я пришел домой пьяный и упал без сознания. В комнату откуда-то проникал слабый утренний свет. Я попробовал приподнять голову и лишь тогда медленно, с усилием оглядел помещение.
И несмотря на усталость, едва не подскочил: Слепая!
С молниеносной быстротой возникло в памяти все: Иглесиас, человечек, похожий на Пьера Френе, небольшая площадь в Белырано, тайный ход. Приподымаясь, делая сверхчеловеческие усилия, чтобы встать на ноги, я лихорадочно обдумывал свое положение и то, как отсюда выйти. Наконец мне удалось подняться.
Слепая все так же внимательно стояла передо мною, точно идол, – такой я увидел ее в первый раз, когда в темноте осветил фонарем. Была ли у меня просто мгновенная галлюцинация? Начался ли кошмар, когда я упал в обморок?
При утреннем свете я уже мог хотя бы бегло оглядеть обстановку: то была обычная комната – кровать, стол, несколько стульев, софа, стереофонический проигрыватель. Я обратил внимание на то, что нет ни картин, ни фотографий, – это убедило меня, что здесь живут слепые.
Дверь, через которую проникал утренний свет, вероятно, соединяла с комнатой, выходящей к улице – не зря, строя прежде свои предположения, я думал о швейной мастерской. Была еще одна дверь, сбоку, эта, вероятно, вела в туалет. Я посмотрел назад: да, та дверца была на месте. Мне паже захотелось, чтобы ее не было – до такой степени нагонял на меня страх нелепый ход для карликов.
Весь осмотр длился несколько секунд.
Слепая молча все стояла передо мной.
Два обстоятельства усиливали мою тревогу: то, что она, как я теперь вспоминал с устрашающей отчетливостью, ждала меня у закрытой дверцы, через которую я вошел, и эта ее загадочная угрожающая неподвижность.
Я наспех обдумывал, что делать, какие слова говорить, чтобы они звучали не слишком нелепо, хоть немного правдоподобно.
– Простите, – пробормотал я, – я зашел с намерением ограбить квартиру, но увидел вас и упал в обморок…
Говоря это, я понимал, сколь бессмысленно звучат мои слова. Они, возможно, могли бы убедить нормального человека, живущего в нормальном доме, но как мог подобный вздор убедить Слепую? Слепую, которая явно ЖДАЛА МЕНЯ?
Мне почудилась на ее лице ироническая усмешка.
И сразу же она исчезла за открытой дверью в другую комнату. Затворила ее за собой, и я услышал звук поворачиваемого ключа.
Я остался в темноте. На ощупь, в полном отчаянии, я кинулся к той двери и стал дергать ручку, но тщетно. Затем, ощупывая стены, подошел к другой двери, справа, но также напрасно – она, как и следовало ожидать, тоже была заперта на ключ.
Прислонясь к стене, я остановился, совершенно убитый, охваченный страхом и смятением. Хаотический рой мыслей кружил в моем мозгу:
я попал в западню, из которой мне не выбраться;
Слепая отправилась позвать Других: теперь они будут решать мою судьбу;
Слепая меня ждала: стало быть, они знали о том, что я приду, – с какого же времени?
Они знали это со вчерашнего дня: с помощью электронного наблюдения на расстоянии они следили за моей возней у двери с висячим замком.
Они знали об этом с того момента, когда Иглесиас обрел сверхъестественные способности членов их ложи, и, следовательно, с того момента, когда он смог проведать о моих тайных намерениях.
Они знали об этом еще раньше: лишь теперь я обнаружил в своих прежних построениях огромную трещину – по необъяснимой рассеянности (рассеянности ли?) я забыл, что, когда Иглесиаса выписали из больницы, его повезли в пансион, адрес которого дал один санитар-испанец, сказав, что там за ним будет очень хороший уход.
Именно в этот миг ясности я пришел к убеждению – страшному и в то же время смехотворному, – что, когда я особенно самодовольно хвалил себя за хитроумие, тогда-то Секта и следила за мной особенно пристально – и с помощью не кого иного, как комической сеньоры де Этчепареборда! О, какой издевательской показалась тогда мысль о том, что все эти дешевые безделушки, провансальские вышивки и фальшивые фотографии четы Этчепареборда были не более чем искуснейшая бутафория! Со стыдом подумал я, что они даже не потрудились провести меня как-нибудь более тонко – нет, они хотели не только обмануть меня, но заодно ранить мою гордость, обманывая такими грубыми приемами, над которыми я потом сам буду смеяться.
XXIV
Не знаю, сколько часов провел я в этой тюрьме, в темноте, терзаясь страхом. В довершение всего мне стало казаться, что я задыхаюсь – впрочем, это было естественно, ведь в треклятой комнатушке не было иной вентиляции, как через щели: чувствовалось, что слабенькая струйка воздуха сочилась по крайней мере из соседней комнаты. Хватит ли этого? Вряд ли, у меня было ощущение все усиливающегося удушья. Хотя вполне возможно, думал я, что вызвано оно психическими факторами.
Да, но если цель Секты состоит в том, чтобы уморить меня в запертом помещении?
Я вдруг вспомнил одну из историй, которую узнал во время своих долгих изысканий. В большом доме некоего Эчагуэ на улице Гидо, когда еще был жив старик хозяин, одну из его служанок эксплуатировал слепой, заставлявший ее в свободные дни торговать собою в парке Ретиро. В 1935 году к ним поступил швейцаром молодой, пылкий испанец, который влюбился в девушку и в конце концов сумел добиться, чтобы она покинула сутенера. Несколько месяцев девушка жила в страхе, но мало-помалу, отчасти под влиянием уговоров швейцара, убедилась, что угрозы ее бывшего эксплуататора – это только слова. Прошло два года. Первого января 1937 года семейство Эчагуэ покидало дом, чтобы отправиться на летний сезон в свою усадьбу. Все вышли из дому, кроме служанки и швейцара, живших в комнатке верхнего этажа; тогда старый слуга Хуан, исполнявший обязанности дворецкого, полагая, что и те двое вышли, отключил электричество и, уходя, запер двери подъезда на ключ. Так вот, в тот момент, когда Хуан отключал электричество, швейцар и его жена спускались в лифте. Когда семейство Эчагуэ через три месяца возвратилось, в лифте обнаружили скелеты швейцара и служанки – предполагалось, что эта пара останется на лето в Буэнос-Айресе.
Когда сам Эчагуэ рассказывал мне эту историю, я еще и думать не думал, что когда-нибудь предприму исследование мира слепых. Несколько лет спустя, просматривая заново всю информацию, которую я так или иначе собрал касательно Секты, я вспомнил про слепого сутенера и пришел к выводу, что весь этот эпизод, с виду чисто случайный, был тщательно спланирован Сектой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54