– В Москве и Питере голод. Потом там свирепствует ЧК.
– Голод кончился, к тому же с нашими возможностями можно очень неплохо расслабиться. Ты хочешь расслабиться?
– Зачем мне расслабляться, я вполне здорова.
– Знаешь, я никогда себе не прощу, если не посмотрю Москву двадцатых годов. Давай махнем туда на недельку?
– У меня отец живет в Москве, – вдруг не по теме сказала она. – Я лучше поеду к себе в губернию
– Про свой губком и думать забудь! Как только ты там появишься, тебя сразу же возьмут за одно место и запечатают в конверт.
– Что, значит, запечатают в конверт?
– Посадят в тюрьму как эсерку.
Ордынская удивленно на меня посмотрела и совершенно серьезно спросила:
– А за какое место меня возьмут?

Глава 17

«В Москву! В Москву!» – стучали вагонные колеса на стыках разбитых за долгие годы безжалостной эксплуатации путей. Старенький вагон второго класса с неработающими амортизаторами раскачивался на рессорных пружинах так, что его в какой-то момент отрывало от полотна, он подскакивал, с грохотом ударялся о рельсы и начинал мелко трястись Меня это порядком нервировало, но, чтобы не пугать Ордынцеву, я не показывал вида, что опасаюсь на этом поезде вообще никуда не доехать. Остальные попутчики не выказывали никакой тревоги, разговаривали между собой и без перерыва ели то, что положено было есть в дороге: вареных кур и крутые яйца, и я решил наплевать на рессоры и положиться на судьбу.
Осенний пейзаж за окнами нагонял скуку, и я, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, постарался заснуть. До Москвы ехать было еще около пяти часов и заняться, кроме того, что ждать крушения поезда, было нечем. Тяжелая предыдущая ночь давала о себе знать, побаливало раненное бедро, и я задремал. Даша, после того, как окончательно удостоверилась, что мы находимся в двадцать шестом году, была в самых растрепанных чувствах. Теперь ее даже не тянуло на разговоры о мировой революции. Она не отрываясь смотрела в окно и слушала досужую болтовню попутчиков о сволочной Советской власти.
За пять лет, которые прошли после окончания гражданской войны, страх перед Чрезвычайкой немного прошел, и чистая публика во втором классе позволяла себя саркастические замечания в адрес властей. Старшему поколению возражал только какой-то обдолбанный идеологией прыщавый вузовец. Он нес досужий вздор о скорой победе коммунизма. Ему никто не возражал, но, как только парень замолкал, разговор продолжался в том же критическом ключе. Вузовца это сердило, он даже несколько раз выходил курить в тамбур, чтобы не слушать контрреволюционных разговоров. Когда окончательно разозлился, пообещал сдать идеологических противников в милицию по прибытии в Москву. Разговор тотчас увял и на ближайшей станции «контрики» перешли в соседний вагон.
Вузовец, оставшись без аудитории, тронул меня за плечо, и я проснулся.
– Слышал, товарищ, как эти суки ругали советскую власть? – спросил он, как только я открыл глаза.
– Какие суки, ты о чем, товарищ?
– Спал, значит! – со значением сказал он. – Вот так все и проспим!
Я согласно кивнул головой и опять закрыл глаза, но он не успокоился и хлопнул меня по колену:
– Я смотрю ты, товарищ, их наших? Тоже вузовец?
– Нет, я своё уже отучился.
– Зря, учится никогда не поздно. Мне вот двадцать четыре, а я все студент. Учусь в институте народного хозяйства имени товарища Плеханова.
– Слышал, хороший ВУЗ, – похвалил я Плешку, чтобы он отстал.
Однако, студента так распирало возмущение на контрреволюционных обывателей, что он должен был выговориться:
– Ты думаешь, и среди вузовцев мало таких? Сколько угодно! Советская власть их кормит, поит, учит, а они готовы вонзить ей нож в спину!
Судя по его маленькой узкой голове, впалым щекам и хилым плечам, кормила его советская власть не очень сытно.
– Давай, товарищ, познакомимся, меня зовут Михаил Суслов, – неожиданно предложил он.
– Кто? – подскочил я на месте. – Суслов!
Такая бурная реакция вузовца удивила, и он даже немного от меня отодвинулся, а я мучительно пытался вспомнить имя и отчество великого серого кардинала советской власти.
– Да, Суслов, а ты что, товарищ, разве меня знаешь?
– Михаил Андреевич? – наконец выцарапал я из памяти отчество этого многогранного деятеля, при трех генсеках олицетворявшего серость и фарисейство коммунистической партии.
Будущий идеолог коммунизма занервничал:
– Что-то я тебя не могу вспомнить, товарищ. Ты, случаем, не был в комсомольском комитете Хвалынского уезда?
– Нет, не был. Просто слышал об одном Суслове, как и ты, Михаиле Андреевиче.
– Выходит, полный мой тезка?
– Да, только его расстреляли в девятнадцатом году за предательство. К белым, шкура продажная, хотел переметнуться. Не твой родственник?
– Нет у меня таких родственников, – сердито сказал будущий серый кардинал и вышел в тамбур покурить.
– Знаешь, кто это? – спросил я Дашу с непонятным для нее подъемом. – Будущий главный идеолог коммунистической партии! Как я слышал, начетчик, аскет и редкостная сволочь!
– Этот? – безо всякого интереса спросила она. – Мне показалось, что он какой-то дерганный и глупый.
– Не скажи, на самом деле это великий человек. Большое видится на расстоянии! Пересидеть всех своих врагов и сделать с нуля такую как он карьеру, это дорогого стоит.
– Да пусть его, меня большевики теперь совсем не интересуют. Ты мне лучше скажи, ты сможешь сходить со мной к отцу?
– Почему же нет, продадим пару безделушек и поможем старику хотя бы деньгами.
– Думаю, ему это не понадобится, он никогда не гнался за материальными ценностями. А у нас много денег?
– Было пять червонцев, два ушло на билет.
Мужики, с которыми мы познакомились ночью, помогли нам добраться до железнодорожной станции и с удовольствием поменяли нам заработанные на вывозе зерна бумажные червонцы на царские десятки. Номинально стоимость их была одинаковой, 7,74 грамма чистого золота. Однако, как обычно бывает в нашей стране, обещание правительства поддерживать курс бумажных денег звонкой монетой оказалось не совсем выполненным, и с этого, 26-го года хождение золотых монет внутри страны прекратилось. Банковские билеты начали потихоньку обесцениваться эмиссиями, так что все получалось по нашему извечному принципу: «Хотели как лучше, получилось, как всегда».
– Значит, осталось три червонца? Это много или мало?
– Понятия не имею.
Никаких конкретных представлений о порядке цен в это время у меня, естественно, не было.
– У нас много золотых монет и куча украшений, так что не пропадем, – пообещал я.
К концу нашего разговора в купе вернулся Суслов. Он явно потерял ко мне интерес и больше в разговоры не вступал. Я опять устроился поспать и проснулся только тогда, когда поезд подъехал к вокзалу.
– Куда мы теперь пойдем? – спросила Даша, когда мы вышли на Коланчевскую площадь.
– Давай сначала устроимся в гостинице, – предложил я.
– У нас же нет документов, – хмуро сказала она. – Знаешь, а здесь все осталось почти так же, как было до революции. Только народа стало больше.
Действительно, народа сновало по площади довольно много. Несмотря на то, что был пик НЭПа, одеты москвичи в своем подавляющем большинстве были более чем скромно. Так что я, в своей заношенной до невозможности шинели, почти не выделялся из общей массы.
– Тогда давай сразу пойдем к твоему отцу.
– А как я тебя ему представлю?
– Скажешь, что я твой товарищ или жених.
– Знаешь, Алеша, я почему-то боюсь с ним встречаться, – грустно сказала она. – Может быть, не стоит ворошить прошлое?
– Чего хайло раззявил, деревня! – заорал на меня лихач на лаковом фаэтоне с резиновыми шинами. – Понаедут, мать вашу, и под колеса бросаются!
Я подхватил Дашу под руку и сдернул с проезжей части, извозчик проехал мимо и еще долго грозил мне с облучка кулаком.
– Вот так, сначала попадешь под лошадь, а потом в историю, – нравоучительно сказал я.
– Ты что имеешь в виду? – не поняла Даша.
– Остапа Бендера. Когда он попал под лошадь, об этом написали в газете «Станок», а ее прочитала мадам Грицацуева, – популярно объяснил я.
– Я не понимаю твоих шуток, – рассердилась Даша. – Ты можешь посоветовать, что мне делать?
– Могу. Извозчик! – позвал я, и махнул для убедительности рукой. – Едем к твоему отцу.
«Ванька» было приостановил лошадь, но, увидев мою шинель, хотел проехать мимо.
– Стой, – опять крикнул я, и он нехотя остановился.
– Где живет отец, – спросил я, подсаживая Дашу в коляску.
– На Воздвиженке, – с трудом смогла ответить она.
– Не, меньше рубля не повезу! – заволновался «Ванька».
– Трогай! – велел я. – Не обижу!
Извозчик скептически на меня посмотрел, но послушался.
Я рассматривал улицы, по которым мы проезжали, но почти не видел знакомых домов. Город пребывал в сиротстве и запустении. Дома были серыми и облезшими.
– А как твой отец оказался в Москве, ты же говорила, что вы из Петербурга? – спросил я, когда она смогла адекватно реагировать на окружающее.
– У нас здесь своя квартира. Когда умерла мама, отец перевелся в Петербург. Так что я выросла на Васильевском острове.
– Большая у вас квартира? – спросил я, чтобы как-то занять ее разговором.
– Нет, не очень, обычная, – ответила она и опять замкнулась в себе.
До Воздвиженки мы добирались минут сорок. Уличных пробок не было, но лошадь никак не хотела скакать галопом, так что у меня было время успокоить Дашу.
– Здесь, – сказала она возле доходного пятиэтажного дома.
Я рассчитался с извозчиком, и мы вошли в подъезд, видимо, когда-то нарядный и чистый, теперь… Короче говоря, мы вошли в обычный московский подъезд,
– Второй этаж, – сказала Даша и я, взяв ее под руку, поволок вверх по лестнице.
– Куда ты так спешишь, – взмолилась она, хотя я и не думал торопиться.
На лестничную площадку второго этажа выходила всего одна дверь, так что номера квартиры можно было не спрашивать.
Я позвонил. Прошло около минуты, внутри было тихо. Позвонил еще раз. Опять никакой реакции. Ордынцева, совсем заиндевев, стояла, не отрывая взгляда от двери. Пришлось звонить снова. Теперь я долго продержал палец на кнопке звонка, на случай, если старик плохо слышит.
Неожиданно дверь широко распахнулась, и из нее выскочила женщина с перекошенным злобой лицом:
– Ты чего это здесь фулюганишь, пащенок! – закричала она пронзительным и, я бы даже сказал, больше, удивительно противным голосом. – Тебе чего делать нечего, как в двери трезвонить, черт ты драный! Я тебя щас, что б ты сгорел, анафема, в участок сведу!
– Тихо, тетка! – вежливо попытался я остановить ее безудержный речевой поток. – А ну, закрой поддувало! Ордынцев здесь живет?
Женщина культурного обращения не поняла и продолжила голосить, называя меня самыми нелесными эпитетами, вроде «дряни», «рвани» и «пьяни подзаборной».
– Господи, – тихо спросила Даша, – кто это?
– А ты, проститутка, чего здесь шляешься! – видимо, расслышав вопрос, взялась за нее наша нечаянная знакомая. – Я тебе покажу, шалава, кто я такая!
Однако, показать, кто она такая, в этот раз ей не пришлось. Я, забыв на минуту, что когда-то считал себя если не рыцарем, то хотя бы джентльменом, собрал на груди у этого создания слабого пола в ладонь кофту, притянул близко к себе и пристально посмотрел в глаза.
– Ордынцеву звонить четыре раза, – неожиданно спокойно сообщила женщина, отстраняясь от моей неприятной близости. – Ходют с утра до вечера и трезвонят. Ни минуты покоя!
Далее дама попыталась вырваться из моей длани и захлопнуть за собой дверь, но я ее не отпустил, и мы вместе вошли в какой-то темный коридор.
– Покажи, где он живет, – ласково попросил я, стараясь не слышать, как предательски трещит под моими пальцами ее ветхая одежда.
– Вы, гражданин, не очень! – вновь попыталась поднять она голос. – А та и на вас управа найдется!
– Ну? – продолжил я задавать вопросы.
– Вторая дверь налево, – тихо ответила она и, оправляя помятые одежды, уплыла по темному коридору куда-то вглубь квартиры.
– Она сумасшедшая? – спросила Даша, показываясь во входных дверях.
– Не думаю, – ответил я, приходя в себя после этого феерического явления, – скорее, коммунальная стерва.
Даша на мои слова никак не отреагировала, осталась у входа.
– Но это не наша квартира! – растерянно сказала она, и голос ее задрожал.
– Даша, твой отец живет здесь, вторая дверь налево
– Но, – начала говорить она, я не дослушал, взял ее за руку и потянул в темные недра коммунальной пещеры.
Глаза уже привыкали к полумраку, и я рассмотрел и тусклую лампочку под потолком, и развешанные по стенам личные вещи и предметы быта жильцов, и керосинки, примусы, утлые столики, помойные ведра, стоящие вдоль стен у многочисленных разнокалиберных дверей.
Даша подчинилась. Мы подошли к указанной двери, и я в нее постучал. Нам никто не ответил, Мы стояли в темном коридоре, вдыхая странные миазмы чужой, непонятной жизни. Здесь пахло жареным луком, рыбой, прогорклым мясом и детской неопрятностью.
– Никого нет дома, – сказал я и на всякий случай толкнул дверь. Она медленно, со скрипом, открылась. Мне ничего не оставалось, как заглянуть в комнату.
Сначала я даже не понял, куда попал. За дверью оказался узкий, длинный, фанерный коридорчик, оканчивающийся частью окна.
– Это не здесь, – сказал я Даше, и хотел уже выйти, но в последний момент увидел узкую кровать у стены, на которой кто-то лежал, и утлый столик возле перегороженного пополам окна. Другой мебели в щели не было.
В комнатушке пахло лекарствами: валерьянкой, ландышем и еще чем-то специфическим аптечным.
– Кто там? – спросили с постели тихим голосом
– Вы Ордынцев?
– Да, войдите, я вас не вижу.
– Иди, – сказал я Даше и уступил ей дорогу.
Девушка медленно пошла вдоль фанерных перегородок, дошла до спинки узкой железной койки и остановилась.
Больной больше ничего не говорил, только громко, прерывисто дышал, как-то мучительно, со всхлипываниями втягивая в себя воздух.
– Папа, – на одном выдохе произнесла блудная дочь и, мелко переступая ногами, пошла к изголовью.
– Дашенька, девочка моя, слава Богу, ты успела! – с трудом проговорил больной.
– Папа! – опять воскликнула Даша и упала перед постелью на колени.
– Детка моя, ну что ты, не надо так! – слышалось тот же тихий голос, прорывающийся сквозь женские рыдания.
Я повернулся и вышел, осторожно, без скрипа, притворив за собой дверь.
В темном коридоре кипела скрытая жизнь. Открывались двери и из них выскакивали какие-то женщины, мешали ложками в кастрюлях, чистили и подкачивали примусы, перебрасывались едкими замечаниями, и опять скрывались в своих сотах. На меня посматривали, но сначала никто не подходил. Однако, любопытство оказалось сильнее хорошего воспитания, и соседка Ордынцева, полная женщина с расплывшимся лицом и неопределенной социальной принадлежности, приветливо спросила:
– Никак, вы, гражданин, к старику приехали?
Отрицать этот очевидный факт было бессмысленно, и я признался, что так оно и есть.
– Хворый он совсем, того и гляди, помрет, – без особого сочувствия, сказала она. – Оно может и лучше, что ему свет коптить. Слышно, он при старом режиме в генералах ходил?
– Учителем он был в гимназии, – ответил я.
Однако, факты биографии соседа женщину не заинтересовали, она не обратила внимания на мои слова и заговорила о близком, наболевшем:
– Комната его, поди, Верка достанется, или вы, гражданин, сами на нее претендуете? Так это зря! Мы здесь сами как сельди в бочке! А Верке, вот ей, кукиш! Думает, раз ее сынок милицейский, так комнату захапает! Я ей, твари бесстыжей, своими руками зенки выцарапаю!
– Это кто тварь бесстыжая! – взорвался за моей спиной знакомый голос. – Это кому ты, шалава, глаза выцарапаешь!
Моя недавняя знакомая, которую, как я догадался, в миру звали Верой, проскочила у меня подмышкой и во всем своем гневном величии предстала перед полной дамой.
Однако, первая соседка не сдрейфила, а закричала в ответ на оскорбление «шалавой» пронзительно и высоко.
Передать простыми, понятными выражениями последовавший после этой встречи диалог я просто не в силах. И не потому, что не могу или стыжусь повторить слова, которые произносили разгоряченные дамы. Это-то как раз я сделать в состоянии, тем более, что в обилии неформальных эпитетов, нецензурная брань была вкраплена на удивление дозированно. Дело в другом: чтобы воссоздать такие взрывы страсти, у меня попросту недостанет литературного таланта. Женщин подхлестывало высокое артистическое вдохновение, потому слова из их уст лились нескончаемым потоком.
Присутствие свежего и, как им казалось, заинтересованного в освобождающейся жилплощади зрителя только подстегивало действие. Раскрывая передо мной самые сокровенные тайны личной жизни друг друга, дамы не забывали и о зрителе. Смысл их намеков был следующий:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33