Самогон тоже оказался вполне терпимым, видимо, сердобольная кладовщица наделила меня напитком из собственных запасов.
– Ты осуждаешь меня, что я так быстро с тобой сошлась? – спросила Ордынцева, поворачиваясь ко мне лицом.
Она была в одной нижней рубахе с расстегнутым воротом и смотрелась очень сексуально.
– Почему я должен тебя осуждать? – вопросом на вопрос ответил я.
Конечно, меня, как и большинство мужчин, интересовало прошлое женщины, с которой я оказался в любовной связи, но ничуть не напрягал ее нынешний «скоропалительный» выбор. Ревности к ее былым романам у меня не было. В постели Ордынцева вела себя так целомудренно неопытно, что заподозрить ее в распутстве мог только полный идиот.
– Знаешь, почему-то ты мне показался совсем другим человеком, чем те люди, которых я знаю. У нас в партии бывают связи между товарищами. Но никто но относится к этому серьезно. У меня тоже было несколько таких эпизодов…
– Дашенька, давай подобные признания отложим до более подходящего случая. Что, нам больше нечем заняться?
– Как, ты хочешь еще? – удивилась она.
– Еще?! Да я и не начинал.
– Мы же в бане ..
– Ну, что ты мелочишься, тем более, что первый блин всегда бывает комом.
– Но ты даже не сказал, как ко мне относишься, – грустно сказала Ордынцева.
– Вот не думал, что вас, материалистов, интересуют вопросы любви!
– По-твоему, мы не обычные люди?
Говорить о любви мне не хотелось. Я еще и сам для себя не понимал, как отношусь к Даше. Она чем-то привлекала и одновременно отталкивала. Представить, что случайная связь может затянуться надолго и перерасти во что-то большое, я не мог. К тому же, мне очень не нравилось время, в котором очутился. Мне нужно было попасть в Троицк и добраться до моего «генератора», и потерпеть зубную боль, чтобы прорваться в более цивилизованную и спокойную эпоху. Отводить в этих планах место Ордынцевой я не мог, потому и был больше, чем нужно, сдержан.
– Можно, я сниму с тебя рубашку? – спросил я.
– Но это ведь неприлично, – испуганно сказала Даша, отодвигаясь от меня.
– Почему?
– Не знаю, но быть голой в присутствии мужчины…
– Иди лучше ко мне, – позвал я и притянул ее к себе.
Даша попыталась возразить, но я не стал слушать, поймал ее губы, и она затихла. Почему-то мне сначала сделалось ее жалко, потом пришла нежность. Я ласкал ее худенькое тело, пока еще покорно безучастное.
– Нет, нет, – шептала она, – не нужно, я знаю, это нехорошо…
Я не слушал и не отвлекался на разговоры. Чем откровеннее становились ласки, тем сильнее она отгораживалась от меня, пытаясь контролировать свое поведение. Однако, справиться с собой уже не могла и даже начала робко отвечать на поцелуи.
– Нет, только не там, – умоляюще прошептала Даша. – Мне стыдно, ну, что ты со мной делаешь!
– Успокойся, все хорошо, – говорил я. – Тебе приятно?
– Да, но лучше не нужно! Ты потом сам будешь меня презирать и ненавидеть!
– Господи, какая ты глупая, лучше расслабься и не мешай.
Постепенно ласки начали прорываться сквозь броню страха и пуританского воспитания. Ордынцева перестала разговаривать, начала помогать мне и впервые плотно зажмурила глаза. Ее тело била нервная дрожь, и она тяжело, прерывисто дышала. Я измучился сам и замучил ее, но все оттягивал финал и не приступал к завершающей фазе. Наши тела покрыла испарина, и ее губы стали солеными. Вдруг она начала выгибаться в моих руках и проговорила громко, отчетливо, с каким-то надрывом:
– Ты не человек, ты демон! Возьми меня, я больше не могу!
Я прижал ее к себе, она закричала и впилась мне в губы. Мы, наконец, соединились. Я по-прежнему контролировал ситуацию и делал все, чтобы Даша получила максимальное наслаждение. Она уже изнемогала, но не теряла накала страсти. Потом, уже не в силах сдержаться, я почувствовал, что наступает самый важный момент, и мы оба разом слились в любовном экстазе. Потом долго лежали, обнявшись и не шевелясь. Наконец, превозмогая навалившуюся усталость, распались и легли рядом, едва касаясь друг друга горячими, влажными телами.
Не знаю, как это получилось, но я начал проваливаться в мучительно сладкий сон. Я еще сопротивлялся, пытался удержать глаза открытыми, но веки опустились сами собой, и реальность переплелась с быстрыми, яркими сновидениями. Мне казалось, что где-то рядом море, прямо около головы хрустит галькой прибой, и над лицом, почти задевая крыльями, летают чайки.
Когда я открыл глаза, в горнице было совсем темно, а надо мной склонялось что-то светлое. Я не сразу понял, где нахожусь и что светлое пятно – это лицо Ордынцевой.
– Извини, я нечаянно заснул, – сказал я, приподнимая голову, чтобы поцеловать ее.
Однако, она отстранилась и провела легкой ладошкой по моему лицу.
– Какой ты колючий, – прошептала она, трогая мою пролетарскую щетину. – Никогда не думала, что это может быть приятно. У меня горит все лицо.
– Как уедем отсюда, сразу побреюсь, – пообещал я. – Мне не хотелось выделяться среди коммунаров.
– Ничего, мне нравится. Ты небритым кажешься строгим и мужественным.
– Спать неудобно, щетина колется, – сказал я, трогая тыльной стороной ладони щеку. – Мне больше нравятся гладко выбритые лица.
– А мне нет, – сказала Ордынцева. – Отец всегда был выбрит до синевы.
– Твой отец правда тайный советник? – спросил я, вспомнив свое недавнее предположение.
– Нет, он был действительным статским советником. Это тоже генеральский чин.
– Чиновник?
– Нет, директор гимназии.
– А почему вы не ладили?
– Извини, но я об этом не хочу говорить.
Мы замолчали. Даша легла ко мне под бочок и нежно трогала пальцами мою грудь. Она так и не надела свою жуткую солдатскую рубаху и светилась белым телом.
Я начал гладить ее голое плечо, перебирая крепкие для девушки мышцы.
– А ты сидел в тюрьме? – неожиданно спросила она.
– Нет, пока бог миловал.
– А я сидела, два раза.
– Подолгу?
– Первый раз десять дней, второй полтора месяца.
Меня такой подвиг никак не взволновал, что ее, кажется, удивило.
– Было очень тяжело, – пожаловалась она.
– Царская тюрьма по сравнению с большевистской – дом отдыха. Большевики учли ошибки царского режима и создадут свою совершенную систему наказания: одних сгноят по тюрьмам, других заморят голодом и работой в лагерях, остальных просто постреляют. Не хочу тебя пугать, но тебе как эсеру, это придется испытать на собственном опыте.
– Откуда ты знаешь будущее? Ты что, хиромант?
– Отнюдь, а что ты еще можешь ждать от товарищей Бебеля и Меринга?
– Среди большевиков тоже есть порядочные люди! У нас разные программы, но они такие же, как и мы, революционеры.
– Прости, товарищ Ордынцева, но все вы одним миром мазаны. А уж вас, эсеров, пострелять сам бог велит. Вы же сплошные террористы. Что Спиридонова, что Савенков.
– Мы никогда не воевали против народа, а только с тиранами и палачами!
– Знаешь, что Даша, давай лучше спать, все равно мы сейчас ни о чем не договоримся.
– По-твоему, получается, что большевики во всем правы!
– Я не большевик и никогда им не буду!
Разговор о политике сбил лирический настрой, и революционерка отодвинулась от меня. После недавнего взрыва эмоций, это было самое правильное После событий последних дней, я чувствовал себя не совсем в своей тарелке и хотел хоть раз нормально выспаться на чистой постели.
Даша затихла, и мы молча лежали рядом, чужие люди, сведенные вместе совершенно невероятными обстоятельствами. Но почему-то, пока не заснул, я думал не о себе, а о ней, худенькой, запутавшейся девчонке, попавшей в жернова великой и безжалостной революции.
Поздний осенний рассвет медленно вполз в подслеповатые окна деревенской избы и разбудил меня на самом интересном месте сна Я попытался не просыпаться и досмотреть, то, что мне показывал Морфей, но над ухом кто-то коротко вздохнул, и пришлось проснуться окончательно.
Даша лежала, свернувшись калачиком под невесомой пуховой периной, и горестно вздыхала во сне. Я поцеловал ее в щеку, она улыбнулась и удовлетворенно кивнула головой.
– Дашенька, вставай, нам пора, – сказал я ей на ухо, но она попыталась спрятаться от меня под перину, потом широко открыла большие серые глаза и спросила:
– Уже нужно вставать?
– Да, если мы хотим сегодня отсюда уехать.
– Как бы я хотела остаться здесь на несколько дней! Мне очень давно не было так хорошо.
– Так в чем же дело, давай останемся.
– Нет, нужно возвращаться, – сказала она и попросила, – отвернись, а то я не одета.
– Ничего страшного, – успокоил я и сбросил с нее перину, – привыкай ко мне.
– Ну, как тебе не стыдно! – совсем по-девчоночьи закричала революционерка, пытаясь поймать край перины и закрыться – Нечего меня рассматривать, я не Венера!
– Ты лучше Венеры, – сказал я и попытался воспользоваться ситуацией, но девушка вывернулась, соскочила с лавки и торопливо натянула на себя рубаху.
– Ах, ты, какой хитренький, – воскликнула она с коротким смешком – Неужели тебе еще мало?
Я вздохнул и, горестно кивнув головой, подтвердил правоту ее вопроса
– Может, еще разок?
– Ты с ума сошел, а если войдут хозяева?
– Я их предупредил, что ты моя жена, и мы давно не виделись.
– Нет, я так не могу, – категорически заявила она, демонстрируя извечное женское упрямство. – Давай отложим до вечера.
– Если бы знать, где мы будем сегодня вечером, – возразил я. – Нужно ковать железо, не отходя от кассы.
Даша шутку не поняла и начала быстро одеваться, на глазах превращаясь из прелестной девушки в пожилую несгибаемую революционерку.
Мне осталось вздохнуть и последовать ее примеру. Когда мы вышли из горницы, нас уже ждал кулацкий завтрак из пшеничного хлеба, парного молока и пирога с капустой.
– Господи, как вкусно, – сказала Даша, уписывая за обе щеки простую, деревенскую еду.
После завтрака я рассчитался с хозяином, который так расчувствовался от нашей щедрости и обязательности, что с поклонами провожал до ворот Только когда Даша вышла на улицу, улучил время и удивленно спросил:
– Никак твоя-то комиссарка?
– Нет, это она прикидывается, – ответил я, и еще раз поблагодарил старика за ночлег и гостеприимство.
– То-то я смотрю, такая чистенькая барышня, а ходит в комиссарской куртке, да еще с наганом
Вообще-то у Ордынцевой был не наган, а маузер в деревянной кобуре, которая висела на ремешке и била по бедру во время ходьбы.
В коммуне, когда мы туда пришли, опять пели песни, а каша была без масла. Товарищ Краснов помахал мне рукой и знаком попросил подождать конца куплета. Судя по его довольному лицу, мой вопрос решился положительно. Я присел к столу и слушал величественные слова интернационала:
Никто не даст нам избавленья,
Ни Бог, ни царь и не герой,
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой
Это есть наш последний и решительный бой
С интернационалом воспрянет род людской
И, как только прозвучало это вещее обещание, секретарь партячейки отделился от коммунаров, сделал мне знак следовать за собой и пошел в штаб
– Поздравляю тебя, товарищ Торкин, – сказал он и пожал мне руку. – У тебя с билетом все в порядке.
– А кто такой этот Торкин?
– Это теперь твоя фамилия, ты теперь Петр Ильич Торкин. Да ты не сомневайся, билет настоящий. Сам Торкин в прошлом месяце помер от сыпняка, а билет остался. На, смотри, член РСДРП(б) с 1914 года, как ты и хотел!
– Погоди, товарищ Краснов, а вдруг я встречу кого-нибудь знавшего этого Торкнна и меня разоблачат как самозванца?
– Это я думаю, навряд ли, товарищ Алексей, Торкин был человеком не местным и к большевикам примкнул на германском фронте, его здесь никто толком не знал. Приехал к своей родне после ранения, в дороге заболел сыпным тифом, да в одночасье и помер. Так что носи эту честную, революционную фамилию без сумления.
Я взял в руки затертую картонную карточку, на которой были написаны фамилия, имя и отчество покойного Торкина, дата вступления в РСДРП (б) и лиловая нечеткая печать большевистского солдатского комитета.
– А теперь, как договорились, товарищ, давай обещанное, нечего чужие вещи трепать, – пошутил секретарь
Договор дороже денег. Я отдал ему тряпье Ивана Лукича, взамен получил затертую до прозрачности солдатскую шинель. Она была мне и узка и коротка но зато сразу же превратила из недобитого буржуя в победившего пролетария.
Больше меня в коммуне ничего не задерживало. Распрощавшись с товарищем Красновым, я зашел на минуту к сердобольной Ольге и встретил там лидера коммунаров товарища Телегина-Бебеля.
– Уходишь, товарищ? – спросил он, как только увидел меня – Была бы у нас лошадь, дал бы тебе добраться до Троицка, а так извиняй, придется пройтись пешим ходом. Ну, не поминай лихом и не забывай соратников по борьбе!
У меня этот болтун уже сидел в печенках, но я дружески похлопал его по плечу и пожелал успехов в мировой революции. Ольга, видимо, чтобы не вызывать ревность у лидера, простилась со мной сухо и как-то небрежно. Больше здесь делать было нечего, и я отправился за Ордынцевой, которая ждала меня в гостевой комнате После провального диспута она с коммунарами не разговаривала и ни с кем прощаться не стала. Так что ушли мы без помпы, почти по-английски.
Хмурое осеннее утро постепенно разгулялось и между облаками начало выглядывать солнце. Мы вышли из Захаркино и пошли по знакомой дороге в местную, уездную столицу. Даша оказалось неплохим ходоком и шла ровным широким шагом. О том, что нас теперь связывает, мы не говорили, обменивались каким-то незначительными замечаниями о состоянии дороги, погоде и предстоящей ночевке в уездном городе.
– Ты не знаешь, там есть гостиница?
– Какие теперь гостиницы, попросим в Укоме, чтобы нас устроили на ночь в порядке уплотнения.
Мне такая идея не очень понравилась, но критиковать порядки военного коммунизма я не стал Через час мы вошли в лес, который тянулся до самого Троицка.
Дорога была совершенно пустой, за все время пути мы не встретили ни одной живой души. Меня это немного нервировало. Как я слышал еще в Захаркино, в лесах пошаливали банды дезертиров, прятавшиеся от призыва в Красную армию. Особой разницы между красными и зелеными я не видел, и те, и другие находились на самообеспечении и не брезговали никакими способами «подзаработать».
Ордынцева, напротив, была совсем спокойно и шла, в отличие от меня, не вглядывалась в лесные опушки, подходившие к самой дороге.
– Ты, что совсем не боишься? – спросил я.
– Конечно, боюсь, – ответила она, – но что поделать, чему быть, того не миновать.
Меня такой фатализм совсем не вдохновил, и я приготовил на всякий случай не только наган, но и кремневый пистолет.
– Откуда у тебя такое музейное старье? – удивилась Даша.
– Купил по случаю на барахолке, – осторожно ответил я.
– А почему тебя не призвали в армию? – вдруг спросила она.
– Я инвалид империалистической войны, – по привычке ответил я.
– Что-то я не заметила у тебя никаких увечий!
– Меня контузило германским снарядом.
– Ты кто по специальности? – продолжила она не очень приятный для меня допрос.
– Фельдшер.
– А где ты учился?
Вопрос был, что называется, на засыпку. В каком учебном заведении учили до революции средний медицинский персонал, я не знал. К тому же врать ей не хотелось, и я сказал почти правду:
– Учился в университете на медицинском, только не кончил курса.
– А я собиралась на Бестужевские курсы, но меня не приняли как неблагонадежную Я в революции с последних классов гимназии.
– Ты где жила до революции?
– В Петрограде.
– Откуда у тебя такая фамилия, ты что, из татарского рода?
– Не знаю, – ответила она, – такое прозвище давали служилым людям при дворе великих князей со времени татарского ига. Они заботились о содержании ордынских послов, доставлении им подвод, проводников. Историк Карамзин считал их татарами, поселившимися в России, а Соловьев – русскими пленниками, выкупленными в орде и поселенными на великокняжеских землях. А как твоя фамилия? Я знаю тебя только по имени.
Опять передо мной встала дилемма, врать или сказать правду. Я решил не рисковать:
– Меня зовут Торкин Петр Ильич, а товарищ Алексей – моя партийная кличка.
– Так ты что, тоже давно в революции?
– С четырнадцатого года. Только я давно отошел от партийной работы и теперь по взглядам не революционер, а эволюционер.
– Первый раз про таких слышу. С чем это едят?
– Ну, как тебе объяснить, – начал я придумывать на ходу. – Революция – это скачок, а эволюция – постепенное изменение. Слышала такое крылатое выражение: «Каждый народ достоин своего правительства»?..
– Нет.
– Мы, эволюционалисты, за то, чтобы народ стал таким, чтобы у него было достойное его правительство, а не наоборот. Сейчас ваши лидеры так хороши, что недостойному народу ни за ними, ни за их идеями не угнаться. Вот правители и не знают, что делать, то ли всех перебить, то ли согнуть до земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
– Ты осуждаешь меня, что я так быстро с тобой сошлась? – спросила Ордынцева, поворачиваясь ко мне лицом.
Она была в одной нижней рубахе с расстегнутым воротом и смотрелась очень сексуально.
– Почему я должен тебя осуждать? – вопросом на вопрос ответил я.
Конечно, меня, как и большинство мужчин, интересовало прошлое женщины, с которой я оказался в любовной связи, но ничуть не напрягал ее нынешний «скоропалительный» выбор. Ревности к ее былым романам у меня не было. В постели Ордынцева вела себя так целомудренно неопытно, что заподозрить ее в распутстве мог только полный идиот.
– Знаешь, почему-то ты мне показался совсем другим человеком, чем те люди, которых я знаю. У нас в партии бывают связи между товарищами. Но никто но относится к этому серьезно. У меня тоже было несколько таких эпизодов…
– Дашенька, давай подобные признания отложим до более подходящего случая. Что, нам больше нечем заняться?
– Как, ты хочешь еще? – удивилась она.
– Еще?! Да я и не начинал.
– Мы же в бане ..
– Ну, что ты мелочишься, тем более, что первый блин всегда бывает комом.
– Но ты даже не сказал, как ко мне относишься, – грустно сказала Ордынцева.
– Вот не думал, что вас, материалистов, интересуют вопросы любви!
– По-твоему, мы не обычные люди?
Говорить о любви мне не хотелось. Я еще и сам для себя не понимал, как отношусь к Даше. Она чем-то привлекала и одновременно отталкивала. Представить, что случайная связь может затянуться надолго и перерасти во что-то большое, я не мог. К тому же, мне очень не нравилось время, в котором очутился. Мне нужно было попасть в Троицк и добраться до моего «генератора», и потерпеть зубную боль, чтобы прорваться в более цивилизованную и спокойную эпоху. Отводить в этих планах место Ордынцевой я не мог, потому и был больше, чем нужно, сдержан.
– Можно, я сниму с тебя рубашку? – спросил я.
– Но это ведь неприлично, – испуганно сказала Даша, отодвигаясь от меня.
– Почему?
– Не знаю, но быть голой в присутствии мужчины…
– Иди лучше ко мне, – позвал я и притянул ее к себе.
Даша попыталась возразить, но я не стал слушать, поймал ее губы, и она затихла. Почему-то мне сначала сделалось ее жалко, потом пришла нежность. Я ласкал ее худенькое тело, пока еще покорно безучастное.
– Нет, нет, – шептала она, – не нужно, я знаю, это нехорошо…
Я не слушал и не отвлекался на разговоры. Чем откровеннее становились ласки, тем сильнее она отгораживалась от меня, пытаясь контролировать свое поведение. Однако, справиться с собой уже не могла и даже начала робко отвечать на поцелуи.
– Нет, только не там, – умоляюще прошептала Даша. – Мне стыдно, ну, что ты со мной делаешь!
– Успокойся, все хорошо, – говорил я. – Тебе приятно?
– Да, но лучше не нужно! Ты потом сам будешь меня презирать и ненавидеть!
– Господи, какая ты глупая, лучше расслабься и не мешай.
Постепенно ласки начали прорываться сквозь броню страха и пуританского воспитания. Ордынцева перестала разговаривать, начала помогать мне и впервые плотно зажмурила глаза. Ее тело била нервная дрожь, и она тяжело, прерывисто дышала. Я измучился сам и замучил ее, но все оттягивал финал и не приступал к завершающей фазе. Наши тела покрыла испарина, и ее губы стали солеными. Вдруг она начала выгибаться в моих руках и проговорила громко, отчетливо, с каким-то надрывом:
– Ты не человек, ты демон! Возьми меня, я больше не могу!
Я прижал ее к себе, она закричала и впилась мне в губы. Мы, наконец, соединились. Я по-прежнему контролировал ситуацию и делал все, чтобы Даша получила максимальное наслаждение. Она уже изнемогала, но не теряла накала страсти. Потом, уже не в силах сдержаться, я почувствовал, что наступает самый важный момент, и мы оба разом слились в любовном экстазе. Потом долго лежали, обнявшись и не шевелясь. Наконец, превозмогая навалившуюся усталость, распались и легли рядом, едва касаясь друг друга горячими, влажными телами.
Не знаю, как это получилось, но я начал проваливаться в мучительно сладкий сон. Я еще сопротивлялся, пытался удержать глаза открытыми, но веки опустились сами собой, и реальность переплелась с быстрыми, яркими сновидениями. Мне казалось, что где-то рядом море, прямо около головы хрустит галькой прибой, и над лицом, почти задевая крыльями, летают чайки.
Когда я открыл глаза, в горнице было совсем темно, а надо мной склонялось что-то светлое. Я не сразу понял, где нахожусь и что светлое пятно – это лицо Ордынцевой.
– Извини, я нечаянно заснул, – сказал я, приподнимая голову, чтобы поцеловать ее.
Однако, она отстранилась и провела легкой ладошкой по моему лицу.
– Какой ты колючий, – прошептала она, трогая мою пролетарскую щетину. – Никогда не думала, что это может быть приятно. У меня горит все лицо.
– Как уедем отсюда, сразу побреюсь, – пообещал я. – Мне не хотелось выделяться среди коммунаров.
– Ничего, мне нравится. Ты небритым кажешься строгим и мужественным.
– Спать неудобно, щетина колется, – сказал я, трогая тыльной стороной ладони щеку. – Мне больше нравятся гладко выбритые лица.
– А мне нет, – сказала Ордынцева. – Отец всегда был выбрит до синевы.
– Твой отец правда тайный советник? – спросил я, вспомнив свое недавнее предположение.
– Нет, он был действительным статским советником. Это тоже генеральский чин.
– Чиновник?
– Нет, директор гимназии.
– А почему вы не ладили?
– Извини, но я об этом не хочу говорить.
Мы замолчали. Даша легла ко мне под бочок и нежно трогала пальцами мою грудь. Она так и не надела свою жуткую солдатскую рубаху и светилась белым телом.
Я начал гладить ее голое плечо, перебирая крепкие для девушки мышцы.
– А ты сидел в тюрьме? – неожиданно спросила она.
– Нет, пока бог миловал.
– А я сидела, два раза.
– Подолгу?
– Первый раз десять дней, второй полтора месяца.
Меня такой подвиг никак не взволновал, что ее, кажется, удивило.
– Было очень тяжело, – пожаловалась она.
– Царская тюрьма по сравнению с большевистской – дом отдыха. Большевики учли ошибки царского режима и создадут свою совершенную систему наказания: одних сгноят по тюрьмам, других заморят голодом и работой в лагерях, остальных просто постреляют. Не хочу тебя пугать, но тебе как эсеру, это придется испытать на собственном опыте.
– Откуда ты знаешь будущее? Ты что, хиромант?
– Отнюдь, а что ты еще можешь ждать от товарищей Бебеля и Меринга?
– Среди большевиков тоже есть порядочные люди! У нас разные программы, но они такие же, как и мы, революционеры.
– Прости, товарищ Ордынцева, но все вы одним миром мазаны. А уж вас, эсеров, пострелять сам бог велит. Вы же сплошные террористы. Что Спиридонова, что Савенков.
– Мы никогда не воевали против народа, а только с тиранами и палачами!
– Знаешь, что Даша, давай лучше спать, все равно мы сейчас ни о чем не договоримся.
– По-твоему, получается, что большевики во всем правы!
– Я не большевик и никогда им не буду!
Разговор о политике сбил лирический настрой, и революционерка отодвинулась от меня. После недавнего взрыва эмоций, это было самое правильное После событий последних дней, я чувствовал себя не совсем в своей тарелке и хотел хоть раз нормально выспаться на чистой постели.
Даша затихла, и мы молча лежали рядом, чужие люди, сведенные вместе совершенно невероятными обстоятельствами. Но почему-то, пока не заснул, я думал не о себе, а о ней, худенькой, запутавшейся девчонке, попавшей в жернова великой и безжалостной революции.
Поздний осенний рассвет медленно вполз в подслеповатые окна деревенской избы и разбудил меня на самом интересном месте сна Я попытался не просыпаться и досмотреть, то, что мне показывал Морфей, но над ухом кто-то коротко вздохнул, и пришлось проснуться окончательно.
Даша лежала, свернувшись калачиком под невесомой пуховой периной, и горестно вздыхала во сне. Я поцеловал ее в щеку, она улыбнулась и удовлетворенно кивнула головой.
– Дашенька, вставай, нам пора, – сказал я ей на ухо, но она попыталась спрятаться от меня под перину, потом широко открыла большие серые глаза и спросила:
– Уже нужно вставать?
– Да, если мы хотим сегодня отсюда уехать.
– Как бы я хотела остаться здесь на несколько дней! Мне очень давно не было так хорошо.
– Так в чем же дело, давай останемся.
– Нет, нужно возвращаться, – сказала она и попросила, – отвернись, а то я не одета.
– Ничего страшного, – успокоил я и сбросил с нее перину, – привыкай ко мне.
– Ну, как тебе не стыдно! – совсем по-девчоночьи закричала революционерка, пытаясь поймать край перины и закрыться – Нечего меня рассматривать, я не Венера!
– Ты лучше Венеры, – сказал я и попытался воспользоваться ситуацией, но девушка вывернулась, соскочила с лавки и торопливо натянула на себя рубаху.
– Ах, ты, какой хитренький, – воскликнула она с коротким смешком – Неужели тебе еще мало?
Я вздохнул и, горестно кивнув головой, подтвердил правоту ее вопроса
– Может, еще разок?
– Ты с ума сошел, а если войдут хозяева?
– Я их предупредил, что ты моя жена, и мы давно не виделись.
– Нет, я так не могу, – категорически заявила она, демонстрируя извечное женское упрямство. – Давай отложим до вечера.
– Если бы знать, где мы будем сегодня вечером, – возразил я. – Нужно ковать железо, не отходя от кассы.
Даша шутку не поняла и начала быстро одеваться, на глазах превращаясь из прелестной девушки в пожилую несгибаемую революционерку.
Мне осталось вздохнуть и последовать ее примеру. Когда мы вышли из горницы, нас уже ждал кулацкий завтрак из пшеничного хлеба, парного молока и пирога с капустой.
– Господи, как вкусно, – сказала Даша, уписывая за обе щеки простую, деревенскую еду.
После завтрака я рассчитался с хозяином, который так расчувствовался от нашей щедрости и обязательности, что с поклонами провожал до ворот Только когда Даша вышла на улицу, улучил время и удивленно спросил:
– Никак твоя-то комиссарка?
– Нет, это она прикидывается, – ответил я, и еще раз поблагодарил старика за ночлег и гостеприимство.
– То-то я смотрю, такая чистенькая барышня, а ходит в комиссарской куртке, да еще с наганом
Вообще-то у Ордынцевой был не наган, а маузер в деревянной кобуре, которая висела на ремешке и била по бедру во время ходьбы.
В коммуне, когда мы туда пришли, опять пели песни, а каша была без масла. Товарищ Краснов помахал мне рукой и знаком попросил подождать конца куплета. Судя по его довольному лицу, мой вопрос решился положительно. Я присел к столу и слушал величественные слова интернационала:
Никто не даст нам избавленья,
Ни Бог, ни царь и не герой,
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой
Это есть наш последний и решительный бой
С интернационалом воспрянет род людской
И, как только прозвучало это вещее обещание, секретарь партячейки отделился от коммунаров, сделал мне знак следовать за собой и пошел в штаб
– Поздравляю тебя, товарищ Торкин, – сказал он и пожал мне руку. – У тебя с билетом все в порядке.
– А кто такой этот Торкин?
– Это теперь твоя фамилия, ты теперь Петр Ильич Торкин. Да ты не сомневайся, билет настоящий. Сам Торкин в прошлом месяце помер от сыпняка, а билет остался. На, смотри, член РСДРП(б) с 1914 года, как ты и хотел!
– Погоди, товарищ Краснов, а вдруг я встречу кого-нибудь знавшего этого Торкнна и меня разоблачат как самозванца?
– Это я думаю, навряд ли, товарищ Алексей, Торкин был человеком не местным и к большевикам примкнул на германском фронте, его здесь никто толком не знал. Приехал к своей родне после ранения, в дороге заболел сыпным тифом, да в одночасье и помер. Так что носи эту честную, революционную фамилию без сумления.
Я взял в руки затертую картонную карточку, на которой были написаны фамилия, имя и отчество покойного Торкина, дата вступления в РСДРП (б) и лиловая нечеткая печать большевистского солдатского комитета.
– А теперь, как договорились, товарищ, давай обещанное, нечего чужие вещи трепать, – пошутил секретарь
Договор дороже денег. Я отдал ему тряпье Ивана Лукича, взамен получил затертую до прозрачности солдатскую шинель. Она была мне и узка и коротка но зато сразу же превратила из недобитого буржуя в победившего пролетария.
Больше меня в коммуне ничего не задерживало. Распрощавшись с товарищем Красновым, я зашел на минуту к сердобольной Ольге и встретил там лидера коммунаров товарища Телегина-Бебеля.
– Уходишь, товарищ? – спросил он, как только увидел меня – Была бы у нас лошадь, дал бы тебе добраться до Троицка, а так извиняй, придется пройтись пешим ходом. Ну, не поминай лихом и не забывай соратников по борьбе!
У меня этот болтун уже сидел в печенках, но я дружески похлопал его по плечу и пожелал успехов в мировой революции. Ольга, видимо, чтобы не вызывать ревность у лидера, простилась со мной сухо и как-то небрежно. Больше здесь делать было нечего, и я отправился за Ордынцевой, которая ждала меня в гостевой комнате После провального диспута она с коммунарами не разговаривала и ни с кем прощаться не стала. Так что ушли мы без помпы, почти по-английски.
Хмурое осеннее утро постепенно разгулялось и между облаками начало выглядывать солнце. Мы вышли из Захаркино и пошли по знакомой дороге в местную, уездную столицу. Даша оказалось неплохим ходоком и шла ровным широким шагом. О том, что нас теперь связывает, мы не говорили, обменивались каким-то незначительными замечаниями о состоянии дороги, погоде и предстоящей ночевке в уездном городе.
– Ты не знаешь, там есть гостиница?
– Какие теперь гостиницы, попросим в Укоме, чтобы нас устроили на ночь в порядке уплотнения.
Мне такая идея не очень понравилась, но критиковать порядки военного коммунизма я не стал Через час мы вошли в лес, который тянулся до самого Троицка.
Дорога была совершенно пустой, за все время пути мы не встретили ни одной живой души. Меня это немного нервировало. Как я слышал еще в Захаркино, в лесах пошаливали банды дезертиров, прятавшиеся от призыва в Красную армию. Особой разницы между красными и зелеными я не видел, и те, и другие находились на самообеспечении и не брезговали никакими способами «подзаработать».
Ордынцева, напротив, была совсем спокойно и шла, в отличие от меня, не вглядывалась в лесные опушки, подходившие к самой дороге.
– Ты, что совсем не боишься? – спросил я.
– Конечно, боюсь, – ответила она, – но что поделать, чему быть, того не миновать.
Меня такой фатализм совсем не вдохновил, и я приготовил на всякий случай не только наган, но и кремневый пистолет.
– Откуда у тебя такое музейное старье? – удивилась Даша.
– Купил по случаю на барахолке, – осторожно ответил я.
– А почему тебя не призвали в армию? – вдруг спросила она.
– Я инвалид империалистической войны, – по привычке ответил я.
– Что-то я не заметила у тебя никаких увечий!
– Меня контузило германским снарядом.
– Ты кто по специальности? – продолжила она не очень приятный для меня допрос.
– Фельдшер.
– А где ты учился?
Вопрос был, что называется, на засыпку. В каком учебном заведении учили до революции средний медицинский персонал, я не знал. К тому же врать ей не хотелось, и я сказал почти правду:
– Учился в университете на медицинском, только не кончил курса.
– А я собиралась на Бестужевские курсы, но меня не приняли как неблагонадежную Я в революции с последних классов гимназии.
– Ты где жила до революции?
– В Петрограде.
– Откуда у тебя такая фамилия, ты что, из татарского рода?
– Не знаю, – ответила она, – такое прозвище давали служилым людям при дворе великих князей со времени татарского ига. Они заботились о содержании ордынских послов, доставлении им подвод, проводников. Историк Карамзин считал их татарами, поселившимися в России, а Соловьев – русскими пленниками, выкупленными в орде и поселенными на великокняжеских землях. А как твоя фамилия? Я знаю тебя только по имени.
Опять передо мной встала дилемма, врать или сказать правду. Я решил не рисковать:
– Меня зовут Торкин Петр Ильич, а товарищ Алексей – моя партийная кличка.
– Так ты что, тоже давно в революции?
– С четырнадцатого года. Только я давно отошел от партийной работы и теперь по взглядам не революционер, а эволюционер.
– Первый раз про таких слышу. С чем это едят?
– Ну, как тебе объяснить, – начал я придумывать на ходу. – Революция – это скачок, а эволюция – постепенное изменение. Слышала такое крылатое выражение: «Каждый народ достоин своего правительства»?..
– Нет.
– Мы, эволюционалисты, за то, чтобы народ стал таким, чтобы у него было достойное его правительство, а не наоборот. Сейчас ваши лидеры так хороши, что недостойному народу ни за ними, ни за их идеями не угнаться. Вот правители и не знают, что делать, то ли всех перебить, то ли согнуть до земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33