Нас с Ильей Ильичем они на руках отнесли в амбулаторию, куда спустя минуту влетел товарищ Нечаев с литровой бутылью йода и перевязочными материалами.
– Ты, товарищ, не думай, – говорил он, бережно снимая мои самодельные бинты, – мы для героя революции, чего хочешь! Сразу бы сказал, кто ты, а то тут всякие, кому не попадя ходят, от работы отвлекают!
Выплеснув запас энергии, я уже привял, тем более, что больно мне было безумно. Неумелый фельдшер как мог обработал рану, и я даже на несколько минут потерял сознание. Очнулся уже на больничной кушетке в пустой палате. Товарищ Нечаев остался заниматься Опухтиным, а встревоженная Даша сидела рядом и держала меня за руку.
– Тебе плохо? – спросила она с непривычной теплотой в голосе.
– Теперь лучше, – соврал я. – Не беспокойся, у меня раны быстро заживают. А как с Опухтиным?
– Фельдшер говорит, что у него легкое ранение, только его сильно побили.
Что говорит товарищ Нечаев, мне было совершенно все равно, а вот то, как на меня смотрит товарищ Ордынцева, тронуло. Я протянул к ней руку и погладил круглое колено в поношенных солдатских галифе. Она смутилась и накрыла мою руку ладонью.
– Тебе правда лучше? – спросила она, как мне показалось, только для того, чтобы что-то сказать.
– Наклонись ко мне, – попросил я.
Она наклонилась, и я поцеловал ее в щеку. Даша посмотрела прозрачными глазами и покраснела.
– Не надо, вдруг кто-нибудь увидит! А ты мог его убить? – переменила она тему.
– Кого, фельдшера? Нет, конечно, это я провел с ним воспитательную работу.
– Ты знаешь, меня напутал тот мальчик. Откуда у подростка такая жестокость?
Я мог сказать многое, и то, что революция разбудила у людей самые полярные чувства и то, что такие выродки встречаются значительно чаще, чем принято считать, и теперь настали их дни, когда можно реализовать самые сокровенные, скрытые в подсознании мечты и чаянья.
Но все такие разговоры попахивали психоанализом и были не для начала двадцатого века и, тем более, не для этого сурового времени К тому же меня самого немного смущал нравственный аспект случившегося. Конечно, мальчик был моральным уродом, и вырасти из него могло только чудовище, но сразу же вспомнилась чистая слеза ребенка, так что пришлось обходить вопрос:
– Он сам жертва, – неопределенно сказал я.
Ордынцева удивленно на меня посмотрела:
– Но ведь он же убивал людей
– Его так воспитали.
– Значит, мы зря застрелили мальчика? – не очень огорченно спросила она.
– К сожалению, по-другому было сделать нельзя.
– Почему?
– Потому что он убийца, а за убийство человека нужно нести ответственность!
– Получается какой-то заколдованный круг!
– Никакого круга, все закономерно, – решительно сказал я, чтобы закрыть неприятную тему.
К счастью в это время санитарки внесли в палату перевязанного Опухтина, так что разговор прервался сам собой. Вслед явился сам Нечаев. Илья Ильич стонал и ругал фельдшера:
– Мы с тобой, Нечаев, товарищи по партии, а ты со мной обращаешься как с какой-то контрой! Я все-таки пока еще живой человек, мог бы лечить и поласковее!
Еще окончательно не пришедший в себя после трепки фельдшер диковато глянул в мою сторону и виновато ответил:
– Я же говорил, ехайте в губернию, медицина – занятие умственное, а я больше интересуюсь политическим моментом. И как тебя, товарищ Опухтин, умудрило так пораниться?
– На реквизицию ездили, – недовольно ответил он, – одного недобитого пощипали, да милицейский Петров польстился себе все забрать Навел на нас отца с братом, они троих наших товарищей погубили, а меня вот эти товарищи спасли, – показал он в нашу сторону.
– Много взяли? – не очень заинтересовавшись судьбой милиционера Петрова, спросил фельдшер.
– Нет, одну мелочь. Мы этого буржуя уже третий раз трясем, брать оказалось особо нечего.
– Чего же тогда Петров польстился? – задал резонный вопрос Нечаев.
Опухтин посмотрел на него прямым, очень честным взглядом и пожал плечами:
– Я почем знаю, если тебе интересно, у него и спрашивай.
– А где реквизированное? – задал новый вопрос фельдшер.
– Сдали в Уком, – не моргнув глазом, соврал Илья Ильич.
– Ты что, раненый сдавать возил?
– А как же иначе, там же было революционное достояние!
– А! – протянул фельдшер. – Ну, а с Петровым что? Сбежал?
– Вроде того, – опять ушел от прямого ответа Опухтин. – Я без сознания был, не помню,
– Ну ладно, выздоравливайте, – пожелал нам Нечаев и отправился по своим делам.
– Боитесь товарища? – спросил я, когда мы остались одни.
– Не то, что боюсь, но береженого и бог бережет. Ценности и вправду пустячные, а уже семь душ за них к генералу Духонину отправилось.
– Какие семь? Три бандита и ваших трое – получается шесть, – пересчитал я.
– Седьмой – один перерожденец из бывших наших, – неохотно сказал Илья Ильич. – Когда проводили реквизицию, он так в свое добро вцепился, что один из наших, товарищ Швец, его милиционера Петрова брат потом заколол, не выдержал и пулю на него истратил.
Даша, не вмешиваясь в разговор, следила за моей реакцией. Я никак не отреагировал на рассказ о нервном поведение покойного товарища Швеца, но уже пожалел, что невольно вмешался в разборки местных товарищей и не дал им перебить друг друга. Лечить Опухтина я тоже раздумал.
– И кого вы реквизировали? – спросила тогда Ордынцева.
Илья Ильич, опять демонстрируя свой не совсем искренний характер, напустил на себя вид кристально честного человека и соврал:
– Бывшего жандармского полковника, палача трудового народа.
– Откуда у вас здесь взялся полковник? Вы же только что сказали, что это ваш бывший товарищ? – деланно удивился я.
Опухтин задумчиво посмотрел на нас, соображая, как ловчее соврать, и не нашел ничего умнее, чем все свалить на свергнутый царствующий дом:
– Он был агентом Романовых, подосланный сюда царскими генералами. Мы сперва думали, что он наш товарищ, а потом узнали, что он жандармский полковник.
– И что вы у него реквизировали? – прицепился я к коммунисту.
– Да так, ерунду какую-то, три ложки и медное колечко.
– Ложки-то золотые или серебряные?
Мне показалось, что сначала Илья Ильич хотел сказать: «деревянные», даже открыл рот, но понял, что это явный перебор, и сознался:
– Оловянные.
– А где они, – не отставал я. – Очень любопытно взглянуть, что это за ложки такие, из-за которых погибло столько людей!
– Так я сдал, – начал говорить Опухтин, но вспомнил, что мы в курсе дела о его передвижениях, и вариант со сдачей в Уком не пройдет, грустно договорил: – Так я по дороге все потерял.
– По какой дороге?
– Когда мы сюда ехали, слышу, что-то звякнуло Смотрю, а это узелок с реквизированным упал на дорогу. Хотел попросить остановить лошадей, да смотрю, ты, товарищ, сам плох. Ладно, думаю, пусть, кому они нужны.
– Ясно, – сказал я, окончательно теряя интерес и уважение к Опухтину. – Товарищ Ордынцева, помоги мне повернуться на здоровый бок. С ее активной помощью я умостился так, чтобы можно было начать самолечение Начал водить руками над раной. После перевязки она беспокоила меньше, да и боль стала не острой, а тупой, какой-то внутренней. От силового поля ее снова задергало, и через пару минут я уже почти терял сознание.
Опухтина мое занятие заинтриговало, и он тихонько спросил у Даши, что я делаю. Та сама толком не понимала мой способ лечения и пожала плечами Меня спрашивать было бесполезно, я не то был в беспамятстве, не то уснул. В таком состоянии пробыл около получаса, но когда в голове прояснилось, чувствовал себя значительно лучше. Ордынцевой в палате уже не было, а Илья Ильич спал. Лежал он на спине, как-то по петушиному подняв вверх нос, и испускал затейливые рулады. Я диагностировал себя, состояние было вполне приличное. Во всяком случае, я уже мог встать.
Пока мне никто не мешал, резонно было продолжить лечение, чем я и занялся. Как обычно, вскоре начала наваливаться слабость, зазвенело в ушах, но выдержать удалось почти пятнадцать минут. Окончив сеанс, я спокойно заснул и проспал до того момента, когда меня разбудили громкие голоса. На улице было уже темно, палату освещала закопченная керосиновая лампа, и не сразу удалось рассмотреть трех гостей, которые тесно обступили ложе Опухтина. Илью Ильича заслонял широким задом какой-то человек, говоривший громко, почти кричавший. Мне сначала не удавалось понять, о чем велись переговоры, но то, как тот дергался, наводило на самые неприятные мысли
– Ты н-не г-греби п-под с-себя, н-не г-греби, п-падла, – надрывался, заикаясь на каждом согласном звуке, широкий, – п-про р-революцию п-помни, к-которая т-тебя из г-говна в-вытащила!
– Не нужно, Гаврила, меня на понт брать! – довольно спокойно возразил Опухтин – Мне твои крики по барабану, пускай комитет разбирается, кто нас под милицейского подставил! Ищите Петрова, с ним и разбирайтесь, а мое дело сторона!
– Г-где ц-ценности? – не отставал Гаврила. – К куда т-ты их, п-падла, с-спрятал?
Остальные двое пока молчали, не вмешиваясь в разговор. Широкий Гаврила, не разнообразя репертуар, продолжал нудно, с надрывом кричать, не столько, как мне показалось, возмущаясь, сколько демонстрируя возмущение. Я уже окончательно проснулся и на всякий случай, пока на меня не обратили внимания, вытащил из-под подушки наган и держал его в руке под одеялом. Провинциальные революционеры окончательно перестали вызывать у меня доверие.
– А ну-ка встань, товарищ Опухтин, – заговорил, наконец, еще один участник, невысокий мужчина в хорошей кожаной тужурке, скроенной на манер английского френча, пиджака с хлястиком и многими накладными карманами. – Пошли до нас в чрезвычайную комиссию, там во всем и разберемся.
– Мне даже это от тебя слышать обидно, товарищ Медведь, разве ты сам не видишь, какой я раненый? Как тебе такое твоя партийная совесть говорить позволяет? – обиженно ответил ему Опухтин.
– Встань! Твою мать! Контра, сволочь! Валяешься, когда с тобой говорит председатель чрезвычайной комиссии! – заорал диким голосом товарищ Медведь, выхватывая из кобуры браунинг. – Куда девал царские богатства? Мне из ВЦИКа от товарища Свердлова уже пятая телеграмма пришла!
– О чем ты, товарищ Медведь, говоришь? Какие такие царские богатства? – не ведясь на напор председателя, заговорил тихим голосом Опухтин. – Вот и неизвестный в нашей организации товарищ может невесть что подумать.
– Что за товарищ? – недовольно сбросил обороты Медведь, оборачиваясь ко мне. – Почему здесь посторонний!
– Товарищ не совсем посторонний… Он дореволюционный стаж имеет.
– Где документы? – опять закричал председатель. – Почему мне не доложили?!
Известный мне по имени здоровяк Гаврила и последний безымянный участник партийной разборки, высокий, худой рабочий с круглыми очками в железной оправе, приосанились, напряглись, но ничего не ответили.
– Проверить его документ! – приказал Медведь, кивнув на мою сложенную на пустой койке одежду.
Очкастый кинулся обшаривать карманы и довольно быстро наткнулся на партийный билет. Медведь брезгливо взял двумя пальцами затрепанную бумажку и внимательно прочитал все, что на ней было написано. Билет у меня стараниями Краснова был настоящий, по виду старый, так что придраться оказалось не к чему.
– Поклади на место, товарищ Октябрь, – велел он рабочему. – Пускай товарищ залечивает свои героические раны. А с тобой, товарищ Опухтин, мы, как ты выздоровеешь, на комиссии поговорим.
Медведь кивнул нам с Ильей Ильичем и вышел из палаты. За ним бросились Герасим и Октябрь. Несколько минут Опухтин лежал молча, потом повернулся ко мне, увидел, что я не сплю, и пожаловался:
– Чего только не придумают! Откуда, скажи, здесь в Троицком уезде могут появиться царские сокровища?
– Действительно, откуда? – поддержал его я. – А что, по слухам, появилось? Надеюсь, не корона Российской империи?
– Ты что такое, товарищ, говоришь, какая еще корона1 Не дай товарищ Ленин, еще кто услышат, да пойдет языком честь!
Про Ленина я не понял и уточнил:
– Что, значит, «не дай товарищ Ленин»?
– В каком таком смысле, вы меня, товарищ, спрашиваете? – удивился Илья Ильич.
– В смысле выражения, что оно обозначает?
– Вот ты о чем! Это как при старом режиме говорили «не дай бог», мы теперь вместо бога говорим, товарищ Ленин или товарищ Троцкий.
– Понятно… Так что, не дай товарищ Ленин, здесь появилось?
– Где появилось, товарищ?
– В вашем уезде. Что из царских сокровищ появилось в вашем уезде?
– Ничего не появилось, сам удивляюсь, откуда пошли такие разговоры!
Я от нечего делать собрался всерьез взяться за Опухтина и прижать его к стенке, но не успел.
В палату влетела бледная и встрепанная Ордынцева. Увидев нас мирно беседующими, она облегченно вздохнула.
– У вас все в порядке, а я уже подумала, – начал Даша, но так и не договорила фразу.
– Что-нибудь случилось? – спросил я, понимая, что это она сделала не просто так.
– Нам нужно срочно уезжать… Ты сможешь встать? – не ответив на вопрос, спросила она со значением в голосе.
– Я тоже с вами, – подхватился Опухтин, не дождавшись даже моего ответа. – Я смогу встать!
Мы с Дашей посмотрели на него и переглянулись. Тащить с собой эту скотину у обоих никакого желания не было.
– Зачем же вам уезжать, вам нужно сначала решить вопрос со своими товарищами, – сказал я, – иначе могут подумать, что это вы присвоили реквизированные ценности
– Какие еще ценности? – подхватилась Ордынцева, пристально глядя на местного партийца. Она, видимо, прослушала наш с Опухтиным давешний разговор.
Опухтин не ответил, пришлось объяснять мне:
– Илья Ильич с убитыми товарищами реквизировал у одного буржуя две оловянные ложки. После чего они сначала застрелили самого буржуя. После чего семейство Петровых убило товарищей из Укома. Милиционер Петров с родственниками, ну, это уже на нашей совести. Представляешь, сколько смертей за две оловянные ложки!
– Теперь все понятно, – задумчиво сказала Даша, никак не отреагировав на мои ехидные выпады – Собирайся, а то будет поздно, я попробую тебя отсюда вытащить
– Я уже вполне могу передвигаться сам, – сообщил я, не без труда, но довольно уверенно вставая с койки.
– Вы можете объяснить, что происходит? – заскулил Опухтин, с неподдельным испугом, наблюдая за нами.
– Председатель ЧК приказал своим людям от вас отделаться Я случайно услышала их разговор.
– Товарищ Медведь? – уточнил Илья Ильич.
– Медведь, – подтвердила Даша, помогая мне одеться.
– Товарищи, не бросайте меня! – взмолился Илья Ильич.
– Вы даже не представляете, что у нас здесь в Троицке твориться! В чеке окапалась сплошная контра! Честных большевиков расстреливают, а двурушники живут как в шоколаде! Помогите, товарищи, вам одним без меня отсюда не выбраться!
– Что точно говорил Медведь? – спросил я, перебивая причитания Опухтина.
– Приказал, побеспокоиться, чтобы отсюда никто не вышел
– Много у него людей?
– Двое вместе с ним пошли к фельдшеру и еще два красноармейца дежурят во дворе.
– А что с моей пролеткой? – забеспокоился Илья Ильич, чем тут же привлек мое внимание к экипажу. Это было единственное место, где могли быть спрятаны «царские» ценности. – Коней они не распрягли?
– Кто бы их распрягал, – нахмурившись недавнему воспоминанию, сказала Ордынцева. – я только заставила солдат снять с них уздечки, чтобы они могли поесть. Мне стало казаться, что Даша последнее время начала как-то по-другому, чем раньше относиться к поведению своих революционных соратников. Она совсем перестала поминать мировую революцию, победивший пролетариат и подлую буржуазию. А от идейного словоблудия если открыто и не морщилась, то и не поддерживала разговоры на эти темы.
Между тем Опухтин самостоятельно натянул на себя одежду и довольно шустро скакал по палате. Оружия у него не было. Винтовки Петровых остались в пролетке, а маузер, подстрелить малолетнего палача, он брал у Даши. Пока что только Ордынцева была у нас единственной боеспособной единицей. Правда и то, что Опухтин попытался встать с ней в один строй и предложил мне отдать ему наган Я не только на это не согласился, но даже не дал себя втянуть в спор, кто из нас лучше стреляет. Жестко сказал: «нет». Илья Ильич всем своим видом продемонстрировал, что он если и не разочарован во мне, то глубоко обижен
О том, что я уже вполне оправился после ранения, я пока никому не сообщал Троицкий экспроприатор никакого доверия у меня не вызывал и не стоило провоцировать его на решительные действия, если они, конечно, им предполагались или могли последовать.
– Выходим и сразу же идем к пролетке, – предложил я за неимением другого плана действий совершенно наивную схему. – Только не спешите, как будто мы вышли погулять.
Однако, совершить эту странную прогулку нам не удалось В комнату без стука ввалились товарищи Герасим и Октябрь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
– Ты, товарищ, не думай, – говорил он, бережно снимая мои самодельные бинты, – мы для героя революции, чего хочешь! Сразу бы сказал, кто ты, а то тут всякие, кому не попадя ходят, от работы отвлекают!
Выплеснув запас энергии, я уже привял, тем более, что больно мне было безумно. Неумелый фельдшер как мог обработал рану, и я даже на несколько минут потерял сознание. Очнулся уже на больничной кушетке в пустой палате. Товарищ Нечаев остался заниматься Опухтиным, а встревоженная Даша сидела рядом и держала меня за руку.
– Тебе плохо? – спросила она с непривычной теплотой в голосе.
– Теперь лучше, – соврал я. – Не беспокойся, у меня раны быстро заживают. А как с Опухтиным?
– Фельдшер говорит, что у него легкое ранение, только его сильно побили.
Что говорит товарищ Нечаев, мне было совершенно все равно, а вот то, как на меня смотрит товарищ Ордынцева, тронуло. Я протянул к ней руку и погладил круглое колено в поношенных солдатских галифе. Она смутилась и накрыла мою руку ладонью.
– Тебе правда лучше? – спросила она, как мне показалось, только для того, чтобы что-то сказать.
– Наклонись ко мне, – попросил я.
Она наклонилась, и я поцеловал ее в щеку. Даша посмотрела прозрачными глазами и покраснела.
– Не надо, вдруг кто-нибудь увидит! А ты мог его убить? – переменила она тему.
– Кого, фельдшера? Нет, конечно, это я провел с ним воспитательную работу.
– Ты знаешь, меня напутал тот мальчик. Откуда у подростка такая жестокость?
Я мог сказать многое, и то, что революция разбудила у людей самые полярные чувства и то, что такие выродки встречаются значительно чаще, чем принято считать, и теперь настали их дни, когда можно реализовать самые сокровенные, скрытые в подсознании мечты и чаянья.
Но все такие разговоры попахивали психоанализом и были не для начала двадцатого века и, тем более, не для этого сурового времени К тому же меня самого немного смущал нравственный аспект случившегося. Конечно, мальчик был моральным уродом, и вырасти из него могло только чудовище, но сразу же вспомнилась чистая слеза ребенка, так что пришлось обходить вопрос:
– Он сам жертва, – неопределенно сказал я.
Ордынцева удивленно на меня посмотрела:
– Но ведь он же убивал людей
– Его так воспитали.
– Значит, мы зря застрелили мальчика? – не очень огорченно спросила она.
– К сожалению, по-другому было сделать нельзя.
– Почему?
– Потому что он убийца, а за убийство человека нужно нести ответственность!
– Получается какой-то заколдованный круг!
– Никакого круга, все закономерно, – решительно сказал я, чтобы закрыть неприятную тему.
К счастью в это время санитарки внесли в палату перевязанного Опухтина, так что разговор прервался сам собой. Вслед явился сам Нечаев. Илья Ильич стонал и ругал фельдшера:
– Мы с тобой, Нечаев, товарищи по партии, а ты со мной обращаешься как с какой-то контрой! Я все-таки пока еще живой человек, мог бы лечить и поласковее!
Еще окончательно не пришедший в себя после трепки фельдшер диковато глянул в мою сторону и виновато ответил:
– Я же говорил, ехайте в губернию, медицина – занятие умственное, а я больше интересуюсь политическим моментом. И как тебя, товарищ Опухтин, умудрило так пораниться?
– На реквизицию ездили, – недовольно ответил он, – одного недобитого пощипали, да милицейский Петров польстился себе все забрать Навел на нас отца с братом, они троих наших товарищей погубили, а меня вот эти товарищи спасли, – показал он в нашу сторону.
– Много взяли? – не очень заинтересовавшись судьбой милиционера Петрова, спросил фельдшер.
– Нет, одну мелочь. Мы этого буржуя уже третий раз трясем, брать оказалось особо нечего.
– Чего же тогда Петров польстился? – задал резонный вопрос Нечаев.
Опухтин посмотрел на него прямым, очень честным взглядом и пожал плечами:
– Я почем знаю, если тебе интересно, у него и спрашивай.
– А где реквизированное? – задал новый вопрос фельдшер.
– Сдали в Уком, – не моргнув глазом, соврал Илья Ильич.
– Ты что, раненый сдавать возил?
– А как же иначе, там же было революционное достояние!
– А! – протянул фельдшер. – Ну, а с Петровым что? Сбежал?
– Вроде того, – опять ушел от прямого ответа Опухтин. – Я без сознания был, не помню,
– Ну ладно, выздоравливайте, – пожелал нам Нечаев и отправился по своим делам.
– Боитесь товарища? – спросил я, когда мы остались одни.
– Не то, что боюсь, но береженого и бог бережет. Ценности и вправду пустячные, а уже семь душ за них к генералу Духонину отправилось.
– Какие семь? Три бандита и ваших трое – получается шесть, – пересчитал я.
– Седьмой – один перерожденец из бывших наших, – неохотно сказал Илья Ильич. – Когда проводили реквизицию, он так в свое добро вцепился, что один из наших, товарищ Швец, его милиционера Петрова брат потом заколол, не выдержал и пулю на него истратил.
Даша, не вмешиваясь в разговор, следила за моей реакцией. Я никак не отреагировал на рассказ о нервном поведение покойного товарища Швеца, но уже пожалел, что невольно вмешался в разборки местных товарищей и не дал им перебить друг друга. Лечить Опухтина я тоже раздумал.
– И кого вы реквизировали? – спросила тогда Ордынцева.
Илья Ильич, опять демонстрируя свой не совсем искренний характер, напустил на себя вид кристально честного человека и соврал:
– Бывшего жандармского полковника, палача трудового народа.
– Откуда у вас здесь взялся полковник? Вы же только что сказали, что это ваш бывший товарищ? – деланно удивился я.
Опухтин задумчиво посмотрел на нас, соображая, как ловчее соврать, и не нашел ничего умнее, чем все свалить на свергнутый царствующий дом:
– Он был агентом Романовых, подосланный сюда царскими генералами. Мы сперва думали, что он наш товарищ, а потом узнали, что он жандармский полковник.
– И что вы у него реквизировали? – прицепился я к коммунисту.
– Да так, ерунду какую-то, три ложки и медное колечко.
– Ложки-то золотые или серебряные?
Мне показалось, что сначала Илья Ильич хотел сказать: «деревянные», даже открыл рот, но понял, что это явный перебор, и сознался:
– Оловянные.
– А где они, – не отставал я. – Очень любопытно взглянуть, что это за ложки такие, из-за которых погибло столько людей!
– Так я сдал, – начал говорить Опухтин, но вспомнил, что мы в курсе дела о его передвижениях, и вариант со сдачей в Уком не пройдет, грустно договорил: – Так я по дороге все потерял.
– По какой дороге?
– Когда мы сюда ехали, слышу, что-то звякнуло Смотрю, а это узелок с реквизированным упал на дорогу. Хотел попросить остановить лошадей, да смотрю, ты, товарищ, сам плох. Ладно, думаю, пусть, кому они нужны.
– Ясно, – сказал я, окончательно теряя интерес и уважение к Опухтину. – Товарищ Ордынцева, помоги мне повернуться на здоровый бок. С ее активной помощью я умостился так, чтобы можно было начать самолечение Начал водить руками над раной. После перевязки она беспокоила меньше, да и боль стала не острой, а тупой, какой-то внутренней. От силового поля ее снова задергало, и через пару минут я уже почти терял сознание.
Опухтина мое занятие заинтриговало, и он тихонько спросил у Даши, что я делаю. Та сама толком не понимала мой способ лечения и пожала плечами Меня спрашивать было бесполезно, я не то был в беспамятстве, не то уснул. В таком состоянии пробыл около получаса, но когда в голове прояснилось, чувствовал себя значительно лучше. Ордынцевой в палате уже не было, а Илья Ильич спал. Лежал он на спине, как-то по петушиному подняв вверх нос, и испускал затейливые рулады. Я диагностировал себя, состояние было вполне приличное. Во всяком случае, я уже мог встать.
Пока мне никто не мешал, резонно было продолжить лечение, чем я и занялся. Как обычно, вскоре начала наваливаться слабость, зазвенело в ушах, но выдержать удалось почти пятнадцать минут. Окончив сеанс, я спокойно заснул и проспал до того момента, когда меня разбудили громкие голоса. На улице было уже темно, палату освещала закопченная керосиновая лампа, и не сразу удалось рассмотреть трех гостей, которые тесно обступили ложе Опухтина. Илью Ильича заслонял широким задом какой-то человек, говоривший громко, почти кричавший. Мне сначала не удавалось понять, о чем велись переговоры, но то, как тот дергался, наводило на самые неприятные мысли
– Ты н-не г-греби п-под с-себя, н-не г-греби, п-падла, – надрывался, заикаясь на каждом согласном звуке, широкий, – п-про р-революцию п-помни, к-которая т-тебя из г-говна в-вытащила!
– Не нужно, Гаврила, меня на понт брать! – довольно спокойно возразил Опухтин – Мне твои крики по барабану, пускай комитет разбирается, кто нас под милицейского подставил! Ищите Петрова, с ним и разбирайтесь, а мое дело сторона!
– Г-где ц-ценности? – не отставал Гаврила. – К куда т-ты их, п-падла, с-спрятал?
Остальные двое пока молчали, не вмешиваясь в разговор. Широкий Гаврила, не разнообразя репертуар, продолжал нудно, с надрывом кричать, не столько, как мне показалось, возмущаясь, сколько демонстрируя возмущение. Я уже окончательно проснулся и на всякий случай, пока на меня не обратили внимания, вытащил из-под подушки наган и держал его в руке под одеялом. Провинциальные революционеры окончательно перестали вызывать у меня доверие.
– А ну-ка встань, товарищ Опухтин, – заговорил, наконец, еще один участник, невысокий мужчина в хорошей кожаной тужурке, скроенной на манер английского френча, пиджака с хлястиком и многими накладными карманами. – Пошли до нас в чрезвычайную комиссию, там во всем и разберемся.
– Мне даже это от тебя слышать обидно, товарищ Медведь, разве ты сам не видишь, какой я раненый? Как тебе такое твоя партийная совесть говорить позволяет? – обиженно ответил ему Опухтин.
– Встань! Твою мать! Контра, сволочь! Валяешься, когда с тобой говорит председатель чрезвычайной комиссии! – заорал диким голосом товарищ Медведь, выхватывая из кобуры браунинг. – Куда девал царские богатства? Мне из ВЦИКа от товарища Свердлова уже пятая телеграмма пришла!
– О чем ты, товарищ Медведь, говоришь? Какие такие царские богатства? – не ведясь на напор председателя, заговорил тихим голосом Опухтин. – Вот и неизвестный в нашей организации товарищ может невесть что подумать.
– Что за товарищ? – недовольно сбросил обороты Медведь, оборачиваясь ко мне. – Почему здесь посторонний!
– Товарищ не совсем посторонний… Он дореволюционный стаж имеет.
– Где документы? – опять закричал председатель. – Почему мне не доложили?!
Известный мне по имени здоровяк Гаврила и последний безымянный участник партийной разборки, высокий, худой рабочий с круглыми очками в железной оправе, приосанились, напряглись, но ничего не ответили.
– Проверить его документ! – приказал Медведь, кивнув на мою сложенную на пустой койке одежду.
Очкастый кинулся обшаривать карманы и довольно быстро наткнулся на партийный билет. Медведь брезгливо взял двумя пальцами затрепанную бумажку и внимательно прочитал все, что на ней было написано. Билет у меня стараниями Краснова был настоящий, по виду старый, так что придраться оказалось не к чему.
– Поклади на место, товарищ Октябрь, – велел он рабочему. – Пускай товарищ залечивает свои героические раны. А с тобой, товарищ Опухтин, мы, как ты выздоровеешь, на комиссии поговорим.
Медведь кивнул нам с Ильей Ильичем и вышел из палаты. За ним бросились Герасим и Октябрь. Несколько минут Опухтин лежал молча, потом повернулся ко мне, увидел, что я не сплю, и пожаловался:
– Чего только не придумают! Откуда, скажи, здесь в Троицком уезде могут появиться царские сокровища?
– Действительно, откуда? – поддержал его я. – А что, по слухам, появилось? Надеюсь, не корона Российской империи?
– Ты что такое, товарищ, говоришь, какая еще корона1 Не дай товарищ Ленин, еще кто услышат, да пойдет языком честь!
Про Ленина я не понял и уточнил:
– Что, значит, «не дай товарищ Ленин»?
– В каком таком смысле, вы меня, товарищ, спрашиваете? – удивился Илья Ильич.
– В смысле выражения, что оно обозначает?
– Вот ты о чем! Это как при старом режиме говорили «не дай бог», мы теперь вместо бога говорим, товарищ Ленин или товарищ Троцкий.
– Понятно… Так что, не дай товарищ Ленин, здесь появилось?
– Где появилось, товарищ?
– В вашем уезде. Что из царских сокровищ появилось в вашем уезде?
– Ничего не появилось, сам удивляюсь, откуда пошли такие разговоры!
Я от нечего делать собрался всерьез взяться за Опухтина и прижать его к стенке, но не успел.
В палату влетела бледная и встрепанная Ордынцева. Увидев нас мирно беседующими, она облегченно вздохнула.
– У вас все в порядке, а я уже подумала, – начал Даша, но так и не договорила фразу.
– Что-нибудь случилось? – спросил я, понимая, что это она сделала не просто так.
– Нам нужно срочно уезжать… Ты сможешь встать? – не ответив на вопрос, спросила она со значением в голосе.
– Я тоже с вами, – подхватился Опухтин, не дождавшись даже моего ответа. – Я смогу встать!
Мы с Дашей посмотрели на него и переглянулись. Тащить с собой эту скотину у обоих никакого желания не было.
– Зачем же вам уезжать, вам нужно сначала решить вопрос со своими товарищами, – сказал я, – иначе могут подумать, что это вы присвоили реквизированные ценности
– Какие еще ценности? – подхватилась Ордынцева, пристально глядя на местного партийца. Она, видимо, прослушала наш с Опухтиным давешний разговор.
Опухтин не ответил, пришлось объяснять мне:
– Илья Ильич с убитыми товарищами реквизировал у одного буржуя две оловянные ложки. После чего они сначала застрелили самого буржуя. После чего семейство Петровых убило товарищей из Укома. Милиционер Петров с родственниками, ну, это уже на нашей совести. Представляешь, сколько смертей за две оловянные ложки!
– Теперь все понятно, – задумчиво сказала Даша, никак не отреагировав на мои ехидные выпады – Собирайся, а то будет поздно, я попробую тебя отсюда вытащить
– Я уже вполне могу передвигаться сам, – сообщил я, не без труда, но довольно уверенно вставая с койки.
– Вы можете объяснить, что происходит? – заскулил Опухтин, с неподдельным испугом, наблюдая за нами.
– Председатель ЧК приказал своим людям от вас отделаться Я случайно услышала их разговор.
– Товарищ Медведь? – уточнил Илья Ильич.
– Медведь, – подтвердила Даша, помогая мне одеться.
– Товарищи, не бросайте меня! – взмолился Илья Ильич.
– Вы даже не представляете, что у нас здесь в Троицке твориться! В чеке окапалась сплошная контра! Честных большевиков расстреливают, а двурушники живут как в шоколаде! Помогите, товарищи, вам одним без меня отсюда не выбраться!
– Что точно говорил Медведь? – спросил я, перебивая причитания Опухтина.
– Приказал, побеспокоиться, чтобы отсюда никто не вышел
– Много у него людей?
– Двое вместе с ним пошли к фельдшеру и еще два красноармейца дежурят во дворе.
– А что с моей пролеткой? – забеспокоился Илья Ильич, чем тут же привлек мое внимание к экипажу. Это было единственное место, где могли быть спрятаны «царские» ценности. – Коней они не распрягли?
– Кто бы их распрягал, – нахмурившись недавнему воспоминанию, сказала Ордынцева. – я только заставила солдат снять с них уздечки, чтобы они могли поесть. Мне стало казаться, что Даша последнее время начала как-то по-другому, чем раньше относиться к поведению своих революционных соратников. Она совсем перестала поминать мировую революцию, победивший пролетариат и подлую буржуазию. А от идейного словоблудия если открыто и не морщилась, то и не поддерживала разговоры на эти темы.
Между тем Опухтин самостоятельно натянул на себя одежду и довольно шустро скакал по палате. Оружия у него не было. Винтовки Петровых остались в пролетке, а маузер, подстрелить малолетнего палача, он брал у Даши. Пока что только Ордынцева была у нас единственной боеспособной единицей. Правда и то, что Опухтин попытался встать с ней в один строй и предложил мне отдать ему наган Я не только на это не согласился, но даже не дал себя втянуть в спор, кто из нас лучше стреляет. Жестко сказал: «нет». Илья Ильич всем своим видом продемонстрировал, что он если и не разочарован во мне, то глубоко обижен
О том, что я уже вполне оправился после ранения, я пока никому не сообщал Троицкий экспроприатор никакого доверия у меня не вызывал и не стоило провоцировать его на решительные действия, если они, конечно, им предполагались или могли последовать.
– Выходим и сразу же идем к пролетке, – предложил я за неимением другого плана действий совершенно наивную схему. – Только не спешите, как будто мы вышли погулять.
Однако, совершить эту странную прогулку нам не удалось В комнату без стука ввалились товарищи Герасим и Октябрь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33