Почему он сказал Элис, что поедет в Хьюэрли на лошади? Было бы уместнее воспользоваться лодкой, стоявшей у крепости. Конечно, при этом пришлось бы пройти от деревни пешком или послать кого-нибудь, чтобы тот предупредил о его прибытии и ему приготовили коня.
Похоже… Вильям улыбнулся: он стал суеверен Господу все равно, будут в городе новые строения или нет. Он решил поехать на лошади, потому что именно об этом думал прошлой ночью. Вильям всегда брал лодку, а потом шел пешком, когда Элизабет была в Хьюэрли одна. Однако всегда ехал на лошади, если Моджер был дома. Ему ничего не оставалось, как криво усмехнуться. Хорошо рассуждать о гордости. А сам-то он хорош: не захотел уронить свое достоинство, прибыв в Хьюэрли пешим, либо просить, чтобы ему выслали коня. Вильям не мог не корить себя за глупую гордость, несмотря на всю свою злость на Меркера. Но, когда он, небрежно приветствовал стражников, въезжая в ворота Хьюэрли, настроение у него улучшилось.
Крепость Хьюэрли строилась раньше Марлоу, но в укреплении уступала ему. Ее двойные стены были не такими высокими и широкими, как стены крепости Марлоу и, в известном смысле, здесь не было настоящего замка, так как жилые помещения строились в непосредственной близости от внутренней стены. Лучи солнечного света могли проникнуть в приемный зал только через окна, расположенные на уровне окон-бойниц крепостной стены или тех, что выходили на противоположную сторону, но куда солнце заглядывало не надолго. Поэтому в нем почти всегда был полумрак.
Вильям спросил, дома ли Моджер, у первого, кто поспешил ему навстречу и решительно направился в приемный зал. Не успел он привыкнуть к полумраку, как милое, звонкое хихиканье и волна какого-то приятного аромата заставили его отступить на шаг.
– Милорда нет, – услышал он голос юной особы.
– А где леди? – сурово спросил Вильям.
Глаза наконец стали различать окружающее и он увидел, очередную, неизвестно какую по счету, любовницу Моджера. Она была роскошным созданием, даже красивее, чем Элис, с намного более чувственными формами. Ее грудь почти вываливалась из очень низкого декольте и была лишь чуть-чуть прикрыта тонким шелком. Просторная юбка, будучи слишком тонкой, совсем не скрывала ни форму бедер, ни того, что было ниже.
Вильям ничего не имел против женщин в соблазнительных одеждах, но считал, что дом женатого мужчины – не подходящее для них место. Он не был святошей или ханжой, но тем не менее всегда старался быть осторожнее в своих супружеских изменах. То, что он не любил свою жену, не давало ему права, оскорблять ее чувства или вести себя невежливо.
– Наверху, наверное, – вновь хихикнула девица. – Я – Эмма. Могу я что-нибудь для вас сделать?
Вильям поднял было руку, чтобы наказать ее за наглость, но глаза девицы были такими же пустыми, как у раскрашенной куклы. По-французски она говорила отвратительно и, похоже, не понимала, что выглядит вульгарно и бесстыдно.
– Пойди и спроси у леди Элизабет, не сможет ли она уделить сэру Вильяму несколько минут, – сказал он по-английски.
– Я не служанка, – девица нахмурилась, опять ответив по-французски, видно таким образом желая показать свое высокое положение в доме.
На этот раз Вильям, вероятно, задал бы ей хорошенько, но его внимание отвлекло появление пожилой женщины, приятно удивленной его появлением. Служанка леди Элизабет, Мод, присела в реверансе, сделала знак другой горничной принести вина и подвела Вильяма к креслу, сказав, чтоледи Элизабет спустится через несколько минут. Все это время она вела себя так, словно Эмма была просто неприличной и не заслуживающей внимания кучей мусора на полу, которую лучше обойти. Растерянность и смущение, с которым Эмма смотрела на Мод, развеселили Вильяма и вернули ему чувство юмора.
Но оно быстро улетучилось, когда Элизабет, спустившись по лестнице, вежливо поздоровалась с Эммой. Вильям встал, чувствуя, что краснеет. Элизабет взглянула на него и улыбнулась. У него перехватило дыхание. Он знал, что Элизабет не красавица и большинство мужчин вряд ли удостоили бы ее взглядом, особенно в присутствии Эммы. Она была слишком высокой и худой, небольшая грудь едва приподнимала корсет, а складки платья скрывали ее формы. Но Вильям знал: у нее уже в тринадцать лет сформировалась великолепная фигура, и не верилось, что двадцать лет замужества и двое детей могли изменить ее. Элизабет все еще была гибкой и легкой, как мальчик, но намного грациознее. Любое ее движение было очаровательным, как и сейчас, когда она, все еще улыбаясь, приложила тонкий палец к губам.
Вильям стиснул зубы, чтобы воздержаться от сердитых замечаний. Элизабет взяла его за руку и повела в соседнюю комнату. Эмма, как обиженный ребенок, надула губы, и после минутного замешательства последовала за ними. Вильям обернулся, подняв свободную руку, намереваясь ударить ее. Но Элизабет сильнее сжала его руку.
– Ты не можешь пойти с нами, Эмма, – мягко сказала она. – Сэр Вильям – очень давний мой друг, он собирается сказать несколько очень неприятных вещей, которые оскорбили бы твои чувства. Уверяю, ты не пожелала бы это услышать. – Ее губы дрогнули, сдерживая улыбку, когда Эмма остановилась в нерешительности, пытаясь понять, что ей сказали. Но Элизабет не стала дожидаться пока та придет к какому-нибудь решению, а просто увлекла Вильяма за собой в комнату и закрыла дверь.
– Что, черт побери, с тобой случилось, Элизабет? – пробормотал Вильям, когда они остались одни.
– Ничего со мной не случилось. Я прекрасно себя чувствую, – весело ответила она.
Эта комната была освещена лучше, чем приемный зал, и Вильям едва сдерживал дыхание. Он видел сияние глаз Элизабет, больших, темно-зеленых глаз такого странного цвета, какой бывает в неглубоких местах над бледно-золотистым песком. Нос Элизабет был слегка длинноват, а рот немного великоват для ее тонкого лица. Она больше походила на шаловливого эльфа, чем на сказочную принцессу. Все было в ней совсем земным: приятная брюнетка с необычного цвета густыми волнистыми волосами. Сейчас они были спрятаны под головным убором, но маленькие прядки, выбивавшиеся то здесь, то там, чудесно обрамляли лицо и образовывали прелестные завитки на лбу.
– Возможно, ты не можешь выставить отсюда эту дрянь, – начал Вильям сдавленным голосом, – но никто не заставляет тебя обходиться с ней вежливо или терпеть попытки занять твое место.
«Дорогой Вильям, – думала Элизабет, – ты всегда поступаешь правильно». У Моджера в крепости всегда имелись одна или две женщины, но они были поумнее, и старались не попадаться на глаза. А Эмма просто слишком глупа для этого. Она ничего не стоит, Элизабет хорошо понимала это. И, тем не менее от таких вещей, демонстрируемых открыто, становится очень больно и стыдно. Гнев Вильяма делал это забавным, но ничего смешного здесь не было.
– Она не может занять мое место, – ответила Элизабет. – Она знает, что у Моджера нет таких намерений. – Элизабет замолчала, разглядывая Вильяма, а затем тихо добавила: – и почему я не должна быть вежливой с ней? Она оказывает мне огромную услугу.
Вильям встал и молча посмотрел на нее. В течение десяти лет они часто встречались, иногда были совсем одни, как сейчас, но все же ни разу не сказали друг другу ни одного сокровенного слова. Конечно, никогда прежде любовница Моджера не встречала Вильяма, как хозяйка дома. Он понимал, его недовольство поведением Элизабет разбивается о стену, выстроенную ей вокруг себя. Она давно определилась в своих чувствах к мужу. Это было опасно, чрезвычайно опасно, но Вильяма беспокоило совсем не это.
– Отвратительно, – сказал он дрожащим голосом. – Моджер мог бы по крайней мере держать ее в деревне.
И без того сказав уже слишком много, Элизабет отбросила теперь всякую осторожность и благоразумие.
– Но Моджеру так нравится. Если бы случилась холодная или дождливая ночь, и он не захотел бы никуда ехать, тогда… Нет! Лучше уж пусть Эмма будет здесь.
Понимая, что это безумие, способное сломать всю его жизнь, Вильям сделал шаг к Элизабет и обнял ее. Он был почти уверен, что она закричит или оттолкнет его, но Элизабет не сопротивлялась и лишь откинула голову для поцелуя. Губы были такими же сладкими, теплыми и желанными, как двадцать лет назад. Совершенно опьянев от счастья, ничего не видя и не слыша вокруг, Вильям сжимал ладонями ее лицо, целуя глаза, щеки, подбородок и снова возвращаясь к губам. И только песня звучала в его голове, песня его долгой любви. Элизабет не оставалась безучастной к происходящему. Ее губы отвечали ему, она обняла его одной рукой, а другой гладила шею, плечи, спину.
Через некоторое время Вильям оставил ее губы.
– Будь моей, – умолял он, – я буду почитать тебя, как ты этого заслуживаешь, я буду…
Она дрожащей рукой ласково прикрыла ему рот.
– Ты просишь меня сыграть роль Эммы в твоем доме?
– У меня нет жены! – воскликнул он.
– У тебя есть дочь. Разве я могу рассчитывать на поддержку Элис в таких вещах? И ты тоже?
– Я люблю тебя…
Она опять заставила его замолчать.
– Если ты любишь меня, то не проси о том, чего я желаю, но не могу. Вильям… нет! Моджер не заслуживает этого.
– Не заслуживает?.. – Вильям был ошеломлен. – Его поведение…
– В этом много и моей вины, – перебила его Элизабет. – Сначала я ненавидела его, ненавидела весь мир и давала ему это понять. Я была счастлива только тогда, когда он отворачивался от меня. Моджер достаточно благоразумный муж. – Она нежно улыбнулась. – Ты же знаешь, что это невозможно, Вильям. Моджер не вынесет такого оскорбления. Он объявит войну.
Вильям знал это, но он желал ее так сильно, до физической боли.
– Я мог бы взять тебя в Бикс, – страстно прошептал он.
Глаза Элизаббет загорелись, но тут же погасли. Она освободилась из его объятий.
– Мы оба сумасшедшие, мучить себя таким образом… Я считала, мы миновали кризис много лет назад. Не могу понять, что заставило меня сказать тебе… но мы встретились не в добрый час. Очень сожалею, что нарушила твой покой, Вильям. Ты понимаешь, мне нельзя оставлять Хьюэрли. Даже если бы мы смогли обмануть Моджера и Элис (а я не верю в такую возможность), я потеряла бы Обри и Джона. Я люблю своих сыновей. Поэтому и не осмелюсь оставить Моджера одного в Хьюэрли. Я всегда следила, чтобы хозяйство не было разорено, но если бы я покинула… Ты не знаешь, на что сейчас похож Илмер, – разрушенный замок, замученные люди, опустевшая земля… Конечно, не только Моджер в этом виноват. Его отец много разрушил тут еще до того, как Моджер взял все в свои руки, но он никогда ничему не учился у старика, кроме как тратить деньги и удовлетворять все свои желания. Он не имеет ни малейшего представления об управлении хозяйством, Вильям…
Она нежно коснулась его лица, он закрыл глаза, и, глубоко вздохнув, открыл их опять. В них были лишь пустота и горечь. Вильям знал, что такое чувство долга, и следовал ему много, слишком много раз помимо своей воли.
– Я не знаю покоя с того дня, как потерял тебя, – произнес он. – Мое сердце, мой конь, мои силы принадлежат тебе. Когда ты захочешь чего-нибудь или всего сразу, скажи мне, и это тут же исполнится.
– Я возьму лишь твое сердце, Вильям. Моджеру оно не нужно, так как мое принадлежит тебе. – Она приникла к нему, но тотчас отвела потянувшиеся было к ней руки Вильяма. – Какая же я глупая. Нам нужно быть осторожнее, иначе нам нельзя будет встречаться, даже как друзьям. Пожалуйста, Вильям. Для меня так много значит говорить и иногда видеть тебя. Но если мы будем вести себя неосторожно, я потеряю даже это. Нет, пожалуйста… – Он убрал руки, Элизабет закрыла глаза и глубоко вздохнула. – Что привело тебя к нам сегодня? – спокойно спросила она.
Вильям повернулся и отошел к окну, выходившему на северную часть двора. Некоторое время он молчал. Элизабет представила, как напряглись мускулы на его лице. Наконец он обернулся к ней и рассказал о приезде Раймонда и подозрениях Элис.
– Я хотел спросить Моджера, не слышал ли он чего о тех местах или о самом юном Раймонде.
Теперь Вильям уже успокоился, Элизабет тоже держала себя в руках. Румянец сошел с ее щек, сейчас она была бледнее обычного, но глаза оставались спокойными.
– Он ничего не говорил мне, – заметила она, – но для разговора на такую тему не было повода. Моджер скоро вернется, и если ты согласен, то можешь подождать его.
Элизабет все-таки тяжело было сдерживать себя, выдавала едва различимая дрожь в голосе. Вильям молчал, раздираемый чувствами, которые, сейчас он был в этом уверен, она разделяла. Он не мог найти сил уйти, но и не мог оставаться дольше. Если бы у Элизабет спросили, чего бы она хотела, то она не смогла бы ответить. Отослать Вильяма прочь – значит причинить ему боль, оставить – то же. Вся жизнь была болью.
– Я… Ты сейчас в нормальных отношениях с Моджером? Вильям не хотел невольно подтолкнуть Элизабет к выяснению отношений с мужем , если именно присутствие Эммы было причиной холодности между ними.
– У нас всегда были нормальные отношения – ответила она. – Почему бы и нет?
Вильям направился было к двери, но остановился. Элизабет закусила губу от огорчения. Она уже забыла, насколько восприимчивым и чутким был Вильям по сравнению с ее мужем. Вильям слышал гораздо больше, чем говорилось. Он услышал еще раз, что она почти спокойно относится к появлению в доме новой любовницы Моджера. Муж никогда не придавал значения скрытому смыслу ее слов. Он считал Элизабет покорной и глупой, а она получала огромное удовольствие оттого, что могла говорить ему вещи очень жестокие, оскорбительные и весьма двусмысленные, зная, что он никогда не поймет их.
Но прежде чем Вильям успел ответить, Элизабет покачала головой и открыла дверь. На пороге приемного зала она застыла, и Вильям чуть было не наскочил на нее. Она посторонилась и вежливо пропустила его вперед, но глаза ее смотрели предупреждающе. Все внутри Вильяма замерло: около камина, потягивая что-то из красивого кубка, сидел Моджер.
Стоя сзади, Элизабет по-новому взглянула на обоих мужчин. На первый взгляд, их нельзя было сравнить. Вильям не был красив… только эти забавные длинные ресницы… А вот Моджера можно было назвать красавцем: его волосы – чистое золото, рот хорошо очерчен, нос прямой, а небесно-голубые глаза смотрят невинно и простодушно. Было ли что-нибудь в Моджере, что вызывало в ней отвращение? Нет, не было. Просто она любила Вильяма, а любовь имеет дело не с лицом или формой.
– Я рад вашему возвращению, – сказал Вильям. Ему показалось, что его голос звучит необычно, но Моджер, похоже, ничего не заметил. Может быть, тот решил, что холодность Вильяма объясняется его неудовольствием относительно присутствия в доме Эммы и ее поведения? Если это так, то все в порядке. Моджер что-то вежливо пробормотал в ответ, предложил Вильяму сесть и выпить вина. Не обращая никакого внимания на Эмму, он с большей, чем обычно, предупредительностью спросил, чем он может быть полезен Вильяму, как будто был уличен в чем-то неприличном и теперь пытался вернуть себе его расположение. Вильяму пришлось снова рассказывать о приезде Раймонда. Его удивило, с каким интересом слушал Моджер.
– Нет, – сказал тот, выслушав весь рассказ до конца. – Я не слышал ничего подобного и не знаю, был ли такой молодой человек при дворе, поэтому не могу ничего вам сказать на этот счет, но… но мне не нравится это, Вильям.
– Вам не нравится? Что вы имеете в виду?
– Король все больше и больше подозревает всех и каждого, – взволнованно сказал Моджер.
– Почему же? Я знаю, он осуждал винчестерское дело, но, когда Вальтер Рэйли приехал во Францию…
– Нет, – перебил Вильяма Моджер, – речь идет об Уэльсе. Когда Ллевелин решил, что Дэвид, его законный сын от брака с дочерью короля Джона, Джоанной, мог бы управлять всей страной, его внебрачный сын Груффид не согласился с этим. Этот Груффид требует половины владений своего отца, а на каком основании, я не могу понять.
Вильям кивнул головой. Он знал эту историю гораздо лучше, чем Моджер, так как лорд Рэннольф Честерский был другом и соседом Ллевелина. Он знал, почему Груффид мог требовать половину владений и находил себе сторонников. Таков был уэльский обычай, гласящий, что «сыновья, рожденные в браке и вне брака, имеют одинаковые права на наследство». По мнению Вильяма, было совершенным безумием жаловать титул не только законнорожденным младшим сыновьям наравне со старшим сыном, но наделять им и незаконнорожденных.
Ллевелин решил нарушить это правило. Поскольку законопослушание для него не много значило, он счел, что Дэвид, племянник короля Генриха, больше годится в правители, нежели Груффид, и заставил своих вассалов дать клятву повиноваться своему младшему сыну.
Вильям знал и конец истории, но не хотел прерывать Моджера. Он всегда благоразумно умалчивал о своей близости к высокой политике, чтобы люди не подумали, будто он просто хвастун.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Похоже… Вильям улыбнулся: он стал суеверен Господу все равно, будут в городе новые строения или нет. Он решил поехать на лошади, потому что именно об этом думал прошлой ночью. Вильям всегда брал лодку, а потом шел пешком, когда Элизабет была в Хьюэрли одна. Однако всегда ехал на лошади, если Моджер был дома. Ему ничего не оставалось, как криво усмехнуться. Хорошо рассуждать о гордости. А сам-то он хорош: не захотел уронить свое достоинство, прибыв в Хьюэрли пешим, либо просить, чтобы ему выслали коня. Вильям не мог не корить себя за глупую гордость, несмотря на всю свою злость на Меркера. Но, когда он, небрежно приветствовал стражников, въезжая в ворота Хьюэрли, настроение у него улучшилось.
Крепость Хьюэрли строилась раньше Марлоу, но в укреплении уступала ему. Ее двойные стены были не такими высокими и широкими, как стены крепости Марлоу и, в известном смысле, здесь не было настоящего замка, так как жилые помещения строились в непосредственной близости от внутренней стены. Лучи солнечного света могли проникнуть в приемный зал только через окна, расположенные на уровне окон-бойниц крепостной стены или тех, что выходили на противоположную сторону, но куда солнце заглядывало не надолго. Поэтому в нем почти всегда был полумрак.
Вильям спросил, дома ли Моджер, у первого, кто поспешил ему навстречу и решительно направился в приемный зал. Не успел он привыкнуть к полумраку, как милое, звонкое хихиканье и волна какого-то приятного аромата заставили его отступить на шаг.
– Милорда нет, – услышал он голос юной особы.
– А где леди? – сурово спросил Вильям.
Глаза наконец стали различать окружающее и он увидел, очередную, неизвестно какую по счету, любовницу Моджера. Она была роскошным созданием, даже красивее, чем Элис, с намного более чувственными формами. Ее грудь почти вываливалась из очень низкого декольте и была лишь чуть-чуть прикрыта тонким шелком. Просторная юбка, будучи слишком тонкой, совсем не скрывала ни форму бедер, ни того, что было ниже.
Вильям ничего не имел против женщин в соблазнительных одеждах, но считал, что дом женатого мужчины – не подходящее для них место. Он не был святошей или ханжой, но тем не менее всегда старался быть осторожнее в своих супружеских изменах. То, что он не любил свою жену, не давало ему права, оскорблять ее чувства или вести себя невежливо.
– Наверху, наверное, – вновь хихикнула девица. – Я – Эмма. Могу я что-нибудь для вас сделать?
Вильям поднял было руку, чтобы наказать ее за наглость, но глаза девицы были такими же пустыми, как у раскрашенной куклы. По-французски она говорила отвратительно и, похоже, не понимала, что выглядит вульгарно и бесстыдно.
– Пойди и спроси у леди Элизабет, не сможет ли она уделить сэру Вильяму несколько минут, – сказал он по-английски.
– Я не служанка, – девица нахмурилась, опять ответив по-французски, видно таким образом желая показать свое высокое положение в доме.
На этот раз Вильям, вероятно, задал бы ей хорошенько, но его внимание отвлекло появление пожилой женщины, приятно удивленной его появлением. Служанка леди Элизабет, Мод, присела в реверансе, сделала знак другой горничной принести вина и подвела Вильяма к креслу, сказав, чтоледи Элизабет спустится через несколько минут. Все это время она вела себя так, словно Эмма была просто неприличной и не заслуживающей внимания кучей мусора на полу, которую лучше обойти. Растерянность и смущение, с которым Эмма смотрела на Мод, развеселили Вильяма и вернули ему чувство юмора.
Но оно быстро улетучилось, когда Элизабет, спустившись по лестнице, вежливо поздоровалась с Эммой. Вильям встал, чувствуя, что краснеет. Элизабет взглянула на него и улыбнулась. У него перехватило дыхание. Он знал, что Элизабет не красавица и большинство мужчин вряд ли удостоили бы ее взглядом, особенно в присутствии Эммы. Она была слишком высокой и худой, небольшая грудь едва приподнимала корсет, а складки платья скрывали ее формы. Но Вильям знал: у нее уже в тринадцать лет сформировалась великолепная фигура, и не верилось, что двадцать лет замужества и двое детей могли изменить ее. Элизабет все еще была гибкой и легкой, как мальчик, но намного грациознее. Любое ее движение было очаровательным, как и сейчас, когда она, все еще улыбаясь, приложила тонкий палец к губам.
Вильям стиснул зубы, чтобы воздержаться от сердитых замечаний. Элизабет взяла его за руку и повела в соседнюю комнату. Эмма, как обиженный ребенок, надула губы, и после минутного замешательства последовала за ними. Вильям обернулся, подняв свободную руку, намереваясь ударить ее. Но Элизабет сильнее сжала его руку.
– Ты не можешь пойти с нами, Эмма, – мягко сказала она. – Сэр Вильям – очень давний мой друг, он собирается сказать несколько очень неприятных вещей, которые оскорбили бы твои чувства. Уверяю, ты не пожелала бы это услышать. – Ее губы дрогнули, сдерживая улыбку, когда Эмма остановилась в нерешительности, пытаясь понять, что ей сказали. Но Элизабет не стала дожидаться пока та придет к какому-нибудь решению, а просто увлекла Вильяма за собой в комнату и закрыла дверь.
– Что, черт побери, с тобой случилось, Элизабет? – пробормотал Вильям, когда они остались одни.
– Ничего со мной не случилось. Я прекрасно себя чувствую, – весело ответила она.
Эта комната была освещена лучше, чем приемный зал, и Вильям едва сдерживал дыхание. Он видел сияние глаз Элизабет, больших, темно-зеленых глаз такого странного цвета, какой бывает в неглубоких местах над бледно-золотистым песком. Нос Элизабет был слегка длинноват, а рот немного великоват для ее тонкого лица. Она больше походила на шаловливого эльфа, чем на сказочную принцессу. Все было в ней совсем земным: приятная брюнетка с необычного цвета густыми волнистыми волосами. Сейчас они были спрятаны под головным убором, но маленькие прядки, выбивавшиеся то здесь, то там, чудесно обрамляли лицо и образовывали прелестные завитки на лбу.
– Возможно, ты не можешь выставить отсюда эту дрянь, – начал Вильям сдавленным голосом, – но никто не заставляет тебя обходиться с ней вежливо или терпеть попытки занять твое место.
«Дорогой Вильям, – думала Элизабет, – ты всегда поступаешь правильно». У Моджера в крепости всегда имелись одна или две женщины, но они были поумнее, и старались не попадаться на глаза. А Эмма просто слишком глупа для этого. Она ничего не стоит, Элизабет хорошо понимала это. И, тем не менее от таких вещей, демонстрируемых открыто, становится очень больно и стыдно. Гнев Вильяма делал это забавным, но ничего смешного здесь не было.
– Она не может занять мое место, – ответила Элизабет. – Она знает, что у Моджера нет таких намерений. – Элизабет замолчала, разглядывая Вильяма, а затем тихо добавила: – и почему я не должна быть вежливой с ней? Она оказывает мне огромную услугу.
Вильям встал и молча посмотрел на нее. В течение десяти лет они часто встречались, иногда были совсем одни, как сейчас, но все же ни разу не сказали друг другу ни одного сокровенного слова. Конечно, никогда прежде любовница Моджера не встречала Вильяма, как хозяйка дома. Он понимал, его недовольство поведением Элизабет разбивается о стену, выстроенную ей вокруг себя. Она давно определилась в своих чувствах к мужу. Это было опасно, чрезвычайно опасно, но Вильяма беспокоило совсем не это.
– Отвратительно, – сказал он дрожащим голосом. – Моджер мог бы по крайней мере держать ее в деревне.
И без того сказав уже слишком много, Элизабет отбросила теперь всякую осторожность и благоразумие.
– Но Моджеру так нравится. Если бы случилась холодная или дождливая ночь, и он не захотел бы никуда ехать, тогда… Нет! Лучше уж пусть Эмма будет здесь.
Понимая, что это безумие, способное сломать всю его жизнь, Вильям сделал шаг к Элизабет и обнял ее. Он был почти уверен, что она закричит или оттолкнет его, но Элизабет не сопротивлялась и лишь откинула голову для поцелуя. Губы были такими же сладкими, теплыми и желанными, как двадцать лет назад. Совершенно опьянев от счастья, ничего не видя и не слыша вокруг, Вильям сжимал ладонями ее лицо, целуя глаза, щеки, подбородок и снова возвращаясь к губам. И только песня звучала в его голове, песня его долгой любви. Элизабет не оставалась безучастной к происходящему. Ее губы отвечали ему, она обняла его одной рукой, а другой гладила шею, плечи, спину.
Через некоторое время Вильям оставил ее губы.
– Будь моей, – умолял он, – я буду почитать тебя, как ты этого заслуживаешь, я буду…
Она дрожащей рукой ласково прикрыла ему рот.
– Ты просишь меня сыграть роль Эммы в твоем доме?
– У меня нет жены! – воскликнул он.
– У тебя есть дочь. Разве я могу рассчитывать на поддержку Элис в таких вещах? И ты тоже?
– Я люблю тебя…
Она опять заставила его замолчать.
– Если ты любишь меня, то не проси о том, чего я желаю, но не могу. Вильям… нет! Моджер не заслуживает этого.
– Не заслуживает?.. – Вильям был ошеломлен. – Его поведение…
– В этом много и моей вины, – перебила его Элизабет. – Сначала я ненавидела его, ненавидела весь мир и давала ему это понять. Я была счастлива только тогда, когда он отворачивался от меня. Моджер достаточно благоразумный муж. – Она нежно улыбнулась. – Ты же знаешь, что это невозможно, Вильям. Моджер не вынесет такого оскорбления. Он объявит войну.
Вильям знал это, но он желал ее так сильно, до физической боли.
– Я мог бы взять тебя в Бикс, – страстно прошептал он.
Глаза Элизаббет загорелись, но тут же погасли. Она освободилась из его объятий.
– Мы оба сумасшедшие, мучить себя таким образом… Я считала, мы миновали кризис много лет назад. Не могу понять, что заставило меня сказать тебе… но мы встретились не в добрый час. Очень сожалею, что нарушила твой покой, Вильям. Ты понимаешь, мне нельзя оставлять Хьюэрли. Даже если бы мы смогли обмануть Моджера и Элис (а я не верю в такую возможность), я потеряла бы Обри и Джона. Я люблю своих сыновей. Поэтому и не осмелюсь оставить Моджера одного в Хьюэрли. Я всегда следила, чтобы хозяйство не было разорено, но если бы я покинула… Ты не знаешь, на что сейчас похож Илмер, – разрушенный замок, замученные люди, опустевшая земля… Конечно, не только Моджер в этом виноват. Его отец много разрушил тут еще до того, как Моджер взял все в свои руки, но он никогда ничему не учился у старика, кроме как тратить деньги и удовлетворять все свои желания. Он не имеет ни малейшего представления об управлении хозяйством, Вильям…
Она нежно коснулась его лица, он закрыл глаза, и, глубоко вздохнув, открыл их опять. В них были лишь пустота и горечь. Вильям знал, что такое чувство долга, и следовал ему много, слишком много раз помимо своей воли.
– Я не знаю покоя с того дня, как потерял тебя, – произнес он. – Мое сердце, мой конь, мои силы принадлежат тебе. Когда ты захочешь чего-нибудь или всего сразу, скажи мне, и это тут же исполнится.
– Я возьму лишь твое сердце, Вильям. Моджеру оно не нужно, так как мое принадлежит тебе. – Она приникла к нему, но тотчас отвела потянувшиеся было к ней руки Вильяма. – Какая же я глупая. Нам нужно быть осторожнее, иначе нам нельзя будет встречаться, даже как друзьям. Пожалуйста, Вильям. Для меня так много значит говорить и иногда видеть тебя. Но если мы будем вести себя неосторожно, я потеряю даже это. Нет, пожалуйста… – Он убрал руки, Элизабет закрыла глаза и глубоко вздохнула. – Что привело тебя к нам сегодня? – спокойно спросила она.
Вильям повернулся и отошел к окну, выходившему на северную часть двора. Некоторое время он молчал. Элизабет представила, как напряглись мускулы на его лице. Наконец он обернулся к ней и рассказал о приезде Раймонда и подозрениях Элис.
– Я хотел спросить Моджера, не слышал ли он чего о тех местах или о самом юном Раймонде.
Теперь Вильям уже успокоился, Элизабет тоже держала себя в руках. Румянец сошел с ее щек, сейчас она была бледнее обычного, но глаза оставались спокойными.
– Он ничего не говорил мне, – заметила она, – но для разговора на такую тему не было повода. Моджер скоро вернется, и если ты согласен, то можешь подождать его.
Элизабет все-таки тяжело было сдерживать себя, выдавала едва различимая дрожь в голосе. Вильям молчал, раздираемый чувствами, которые, сейчас он был в этом уверен, она разделяла. Он не мог найти сил уйти, но и не мог оставаться дольше. Если бы у Элизабет спросили, чего бы она хотела, то она не смогла бы ответить. Отослать Вильяма прочь – значит причинить ему боль, оставить – то же. Вся жизнь была болью.
– Я… Ты сейчас в нормальных отношениях с Моджером? Вильям не хотел невольно подтолкнуть Элизабет к выяснению отношений с мужем , если именно присутствие Эммы было причиной холодности между ними.
– У нас всегда были нормальные отношения – ответила она. – Почему бы и нет?
Вильям направился было к двери, но остановился. Элизабет закусила губу от огорчения. Она уже забыла, насколько восприимчивым и чутким был Вильям по сравнению с ее мужем. Вильям слышал гораздо больше, чем говорилось. Он услышал еще раз, что она почти спокойно относится к появлению в доме новой любовницы Моджера. Муж никогда не придавал значения скрытому смыслу ее слов. Он считал Элизабет покорной и глупой, а она получала огромное удовольствие оттого, что могла говорить ему вещи очень жестокие, оскорбительные и весьма двусмысленные, зная, что он никогда не поймет их.
Но прежде чем Вильям успел ответить, Элизабет покачала головой и открыла дверь. На пороге приемного зала она застыла, и Вильям чуть было не наскочил на нее. Она посторонилась и вежливо пропустила его вперед, но глаза ее смотрели предупреждающе. Все внутри Вильяма замерло: около камина, потягивая что-то из красивого кубка, сидел Моджер.
Стоя сзади, Элизабет по-новому взглянула на обоих мужчин. На первый взгляд, их нельзя было сравнить. Вильям не был красив… только эти забавные длинные ресницы… А вот Моджера можно было назвать красавцем: его волосы – чистое золото, рот хорошо очерчен, нос прямой, а небесно-голубые глаза смотрят невинно и простодушно. Было ли что-нибудь в Моджере, что вызывало в ней отвращение? Нет, не было. Просто она любила Вильяма, а любовь имеет дело не с лицом или формой.
– Я рад вашему возвращению, – сказал Вильям. Ему показалось, что его голос звучит необычно, но Моджер, похоже, ничего не заметил. Может быть, тот решил, что холодность Вильяма объясняется его неудовольствием относительно присутствия в доме Эммы и ее поведения? Если это так, то все в порядке. Моджер что-то вежливо пробормотал в ответ, предложил Вильяму сесть и выпить вина. Не обращая никакого внимания на Эмму, он с большей, чем обычно, предупредительностью спросил, чем он может быть полезен Вильяму, как будто был уличен в чем-то неприличном и теперь пытался вернуть себе его расположение. Вильяму пришлось снова рассказывать о приезде Раймонда. Его удивило, с каким интересом слушал Моджер.
– Нет, – сказал тот, выслушав весь рассказ до конца. – Я не слышал ничего подобного и не знаю, был ли такой молодой человек при дворе, поэтому не могу ничего вам сказать на этот счет, но… но мне не нравится это, Вильям.
– Вам не нравится? Что вы имеете в виду?
– Король все больше и больше подозревает всех и каждого, – взволнованно сказал Моджер.
– Почему же? Я знаю, он осуждал винчестерское дело, но, когда Вальтер Рэйли приехал во Францию…
– Нет, – перебил Вильяма Моджер, – речь идет об Уэльсе. Когда Ллевелин решил, что Дэвид, его законный сын от брака с дочерью короля Джона, Джоанной, мог бы управлять всей страной, его внебрачный сын Груффид не согласился с этим. Этот Груффид требует половины владений своего отца, а на каком основании, я не могу понять.
Вильям кивнул головой. Он знал эту историю гораздо лучше, чем Моджер, так как лорд Рэннольф Честерский был другом и соседом Ллевелина. Он знал, почему Груффид мог требовать половину владений и находил себе сторонников. Таков был уэльский обычай, гласящий, что «сыновья, рожденные в браке и вне брака, имеют одинаковые права на наследство». По мнению Вильяма, было совершенным безумием жаловать титул не только законнорожденным младшим сыновьям наравне со старшим сыном, но наделять им и незаконнорожденных.
Ллевелин решил нарушить это правило. Поскольку законопослушание для него не много значило, он счел, что Дэвид, племянник короля Генриха, больше годится в правители, нежели Груффид, и заставил своих вассалов дать клятву повиноваться своему младшему сыну.
Вильям знал и конец истории, но не хотел прерывать Моджера. Он всегда благоразумно умалчивал о своей близости к высокой политике, чтобы люди не подумали, будто он просто хвастун.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44