Название этой крепости — Тампль. Это тюрьма.
Итак, после той ночи, когда Мари обвенчалась с Рено, прошли месяцы, и теперь, вместе с тюремным смотрителем, безразличным ко всему мужланом, насвистывающим сквозь зубы охотничий мотив, мы спускаемся по лестнице, сложенной из огромных камней, вниз, в подземелье. Там, наверху, сияет июньское солнце. Здесь царит ледяная ночь, пахнет нечистотами, носятся по земляному полу бесчисленные мерзкие твари… Тюремщик, освещая себе путь фонарем, идет вдоль длинного коридора, останавливается у одной из дверей, бранит замок, который поначалу никак не хочет отпираться, ставит в угол камеры кувшин воды, кладет краюшку хлеба, потом уходит, унося с собой пустой кувшин. Хлеб и вода, которые он только что принес, — все, что полагается узнице на два дня. А узница — Мари.
Это она — с застывшими от отчаяния глазами. Это она — с изможденным, исхудавшим лицом, с высохшим телом. Она съежилась в самом дальнем углу камеры и с бесконечной печалью думает о чем-то. Но порой ее сотрясает дрожь, и тогда она, на минуту позабыв о своих страданиях, удивленно и радостно вслушивается в себя. Лицо ее в такие минуты озаряет надежда… Надежда, свойственная женщинам, которые ждут прихода в этот мир нового существа, существа, уже дорогого их сердцу, хотя его еще и нет на свете… И тогда она встает и, пошатываясь, делает несколько шагов по своей темнице.
Потом, когда эти удивление и радость покидают ее, она возвращается в свой угол и снова погружается в мрачные мысли. Она постоянно перебирает в памяти бесконечную цепочку похожих друг на друга дней, пережитых ею за эти семь месяцев, которые представляются ей как будто отодвинувшимися от нее, словно погрузившимися во мрак времен. Неужели это ее когда-то привели в таинственный дом, где в течение десяти дней, то в один час, то в другой, то при свете дня, то в полутьме, ей приходилось отражать внезапные атаки одного или другого из двух хищников? Какой она тогда была храброй! Какой отважной была ее душа, и каким крепким, сильным тело! Как одним словом, а порой и одним жестом она умела убрать со своей дороги нападающего на нее мужчину, который иногда вел себя подобно дикому зверю, а иногда рыдал и валялся у нее в ногах! Потому что тогда она еще надеялась… Потому что тогда она еще ждала, что ее супруг, ее возлюбленный вернется. Рено так сказал. Рено повторял ей каждую минуту в те давно прошедшие времена: «Через двадцать суток, час в час, ты увидишь меня снова…»
Два принца так и не договорились друг с другом. В конце концов, после бурной сцены, они решили не думать больше об игральных костях, которые бросали когда-то, не думать о том, кому тогда улыбнулась Фортуна, а снова бороться каждый за себя самого, используя в этой борьбе все мыслимые и немыслимые средства.
Перепробовав все: хитрость, силу, коварство, обещания, угрозы, — на исходе десятого дня братья предстали перед ней вместе. И Франсуа сказал так:
— Вы обвиняетесь в колдовстве. Вы обвиняетесь в том, что читали некое письмо, не открыв его, в полной темноте. Вы обвиняетесь в том, что говорили с невидимым существом, скорее всего с существом демонического происхождения. Вас препроводят в Тампль, и начнется судебный процесс против вас. А потом вас приговорят к смерти и сожгут живьем.
А Анри добавил:
— Если только вы не согласитесь уступить. Тогда вам будет предоставлена свобода, вы станете богаты и счастливы. Вас окружит роскошь. Вы превратитесь в знатную даму, и самые именитые из придворных склонятся перед вами.
— Отведите меня в Тампль! — просто сказала Мари. Принцы ушли. Часом позже в ее комнату вошли двое в черном, сопровождаемые солдатами, и ее стали допрашивать. Потом ее отвели в тюрьму, она шла пешком через весь Париж, люди бранились ей вслед и кричали: «Смерть колдунье!»
Мари отправилась в свое подземелье без тревоги, без всякого страха. Она подсчитала: он приедет в воскресенье, — и принялась спокойно ждать. Только в субботу немного занервничала. Но, когда почувствовала, как тоска подступает к ее сердцу, закрыла глаза и прислушалась к звучавшему в ней голосу Рено. Он говорил: через двадцать суток, час в час…
Наступило воскресное утро, она поняла это по тому, что за пределами камеры раздался отдаленный шум. Она подошла к двери и, вся трепеща от волнения, стала ждать. Потянулись часы. Сначала она ждала спокойно. Потом ею стало овладевать нетерпение… Вечером явился тюремщик и принес ей еды и питья на два дня. Она не обратила внимания на этого человека, она понимала единственное: это не он, не ее муж, не Рено. Есть она не стала. Продолжала неподвижно стоять у двери, только иногда шептала:
— Как же долго длится это воскресенье! Что же, этот день никогда не кончится?
Иногда на нее наваливалась страшная, невыносимая усталость, и тогда она вынуждена была укладываться на холодный пол в своем углу. Но очень скоро она снова набиралась сил, вставала и бежала на свой наблюдательный пост, к двери. К хлебу она так и не притронулась, но, когда ее стала в очередной раз мучить жажда и она взяла в руки кувшин, оказалось, что там нет ни капли воды.
— Как это мне удалось так быстро выпить целый кувшин воды? — удивилась Мари.
В момент, когда она задумалась об этом, дверь отворилась и на пороге появился тюремный смотритель с фонарем в руке. Он принес полный кувшин воды и краюху хлеба: двухдневный рацион. Ее это поразило. До тех пор она никогда не разговаривала с этим человеком, но сейчас не смогла удержаться и не спросить:
— Почему вы второй раз за день приносите мне пищу и воду?
— Как это второй? — вылупил глаза тюремщик.
— Да точно же: второй. Вы сегодня утром принесли мне кувшин воды и хлеб.
— Ага, — буркнул себе под нос смотритель, — вот и эта свихнулась! Они тут все этим кончают.
Он отошел к двери и, перед тем как закрыть ее за собой, проворчал:
— Я приносил вам еду и питье в последний раз в воскресенье вечером.
— В воскресенье вечером? Ну и что же?
— А то, — сообщил тюремщик, — что сейчас наступил ВЕЧЕР ВТОРНИКА!
Дверь с грохотом захлопнулась. Мари, не издав ни звука, упала навзничь. Силы ее оставили. Совершенно напрасно она простояла здесь, за дверью, больше двух суток, тогда начиналось воскресное утро, сейчас заканчивался вечер вторника. Она стояла, как часовой, — без еды, без сна, без отдыха…
II. Приговоренная
И потекли дни… Мари, скорчившись, сидела в своем углу. Она не кричала. Она не плакала. Она потеряла всякое ощущение жизни. Ее преследовала единственная мысль: он не придет.
Несколько раз возникали какие-то смутные видения — ей казалось, что перед ней стоят Франсуа и Анри: они появлялись то вместе, то поодиночке. Что они говорили ей? Она не слушала, она не слышала. Потом однажды вдруг поняла, что они ей угрожают. И в этот раз, когда они исчезли, вошли тюремщики и заставили ее покинуть камеру. Она поднялась по лестнице, она впервые за долгое время увидела дневной свет, с двух сторон от нее шли вооруженные до зубов люди, она не понимала, куда ее ведут, а привели ее в темный зал, где уже собрались мужчины, с головы до ног одетые в черное…
Один из них стал задавать ей разные вопросы, и среди прочего ее спрашивали о том, давно ли она вступила в связь с дьяволом и подписывала ли она договор с ним. Мари не ответила ни на один вопрос, она только качала головой. Наверное, допрос длился очень долго, потому что ближе к концу в зал принесли горящие светильники. Потом двое солдат с алебардами схватили ее за руки и заставили встать на колени, а один из людей в черном стал быстро-быстро читать что-то написанное на пергаменте. Она не понимала, что происходит, да, впрочем, и видела плохо: перед глазами мелькали смутные тени, фигуры были расплывчатыми, все будто ускользало от взгляда…
А ведь это был церковный Трибунал! А то, что читал человек в черном, был вынесенный ей приговор!
Мари приговорили к сожжению живьем на Гревской площади на костре, зажженном палачом, а предварительно — к дознанию, во время которого она должна будет объяснить природу своего взаимодействия с потусторонними силами.
Огласив приговор, судьи отправили молодую женщину обратно в ее темницу в Тампле.
Опять дни, дни и ночи, текут и текут без конца… Часы, похожие один на другой, минуты, длящиеся вечность… И долгие-долгие месяцы, минувшие с той ночи, когда Рено уехал в Монпелье, чтобы не вернуться…
В одну из таких минут, когда она неверными шагами мерила свою камеру, дверь открылась, тюремный смотритель пропустил в камеру двух мужчин, поставил принесенный с собой фонарь в угол, поклонился так, что чуть не стукнулся лбом об пол, и только после этого удалился.
Удивленная Мари вгляделась в вошедших, но, сразу же узнав их, потеряла к «гостям» всякий интерес.
Вероятно, то, что собрались сказать ей королевские сыновья, было ужасно, потому что оба они, явно колеблясь, долго молчали. Франсуа первым решился приступить к делу. Он подошел к Мари и взял ее за руку. Анри, которым, видимо, овладел приступ бешеной ревности, тут же подскочил к узнице и схватил ее вторую руку.
— Выслушайте нас, Мари, — начал Франсуа. — Здесь, перед вами, два брата, которые ненавидят друг друга, потому что нам обоим вы внушили одинаковую страсть. Как странно, Мари, что два брата одновременно воспылали к вам любовью…
Голос его осип, он остановился, может быть, потому, что в его душу внезапно просочились какие-то сомнения. Его брат, его соперник Анри тут же перехватил инициативу и, воспользовавшись колебаниями дофина, пошел в атаку:
— Да, это очень странно, и одного этого достаточно, чтобы убедиться в вашей связи с силами ада. Вот почему король настаивает на том, чтобы вас допросили…
— Допросили? — пробормотала Мари, высвобождая свои руки.
— Да! — поторопился ответить Франсуа. — А ведь допрос — это пытка!
— Пытка! — повторила несчастная.
Анри и Франсуа задыхались. Но на их физиономиях застыло дикое упрямство, упрямство безжалостное, убийственное упрямство страсти, доведенной до пароксизма.
— Мари, — снова заговорил Франсуа, — мы решили избавить вас для начала от пыток, а потом и от казни, от костра. Если вы захотите, вы сможете сейчас же выйти на свободу!
Молодая женщина медленно подняла голову, страдая от невыносимой боли. Братья задрожали под ее взглядом.
— Вы будете не просто свободны, вы будете богаты, всеми почитаемы, — вмешался Анри. — И, чтобы переменить вашу участь, вам достаточно сказать одно только слово. Затем с вами останется лишь один из нас. Потому что мы договорились решить свой спор оружием, и только победитель будет иметь право сделать вас счастливой.
— Отвечайте, Мари! — потребовал Франсуа.
III. Тюремщик и его жена
Внезапно в подземелье раздался жуткий вопль. Братья-принцы, вздрогнув, отступили, охваченные неясным ужасом. Кто это так кричал? Мари? Но почему она так кричала? Неужели этот пронзительный вопль исходил из ее груди? Что он означает? Она наконец поддалась страху? Она готова уступить?
— Пора кончать, — торопливо прошептал Анри. — Мари, отвечайте на вопрос.
— Стража! — крикнул Франсуа. — Отведите узницу в камеру пыток!
И снова в страшном крике искривились губы Мари. Потом она так же внезапно умолкла. Дверь камеры распахнулась настежь, в уходящей вдаль черной трубе коридора Мари увидела стоящих вдоль темной стены освещенных неясным рассеянным светом четырех мужчин, по-видимому, ожидавших приказа. Она с ужасом посмотрела на них: инстинкт подсказал ей, что это палач и три его помощника. Она упала на колени.
— Она уступит! — на одном дыхании прошептал Франсуа.
— Она — наша! — прорычал Анри.
— Берите узницу! — хором выкрикнули принцы. Палач приблизился. Помощники следовали за ним…
Они склонились над стоявшей на коленях женщиной. В этот момент она упала на грязный пол и опять — три или четыре раза подряд — испустила душераздирающие вопли.
Но почти сразу же замолчала — распростертая на голых камнях, раздавленная болью, почти бесчувственная… Несколько секунд в этом адском подземелье царила мертвая тишина. И вдруг ужасающее безмолвие было нарушено: раздался голос… Слабенький голосок, трепещущий, как мерцающий огонь только что затеплившейся свечи… Дрожащий, непонятный, едва слышный… Первый крик существа, появившегося на свет… Писк новорожденного младенца!
Сын Нострадамуса!
Франсуа и Анри, смертельно бледные, с всклокоченными волосами, попятились к двери.
— Ведьма разродилась! — буркнул палач.
— Это сын самого Сатаны! Дьявольское отродье! — перешептывались его помощники, охваченные религиозным ужасом.
— Так вести ее все-таки в камеру пыток или нет? — спросил, распрямляясь, палач.
— Оставьте ее! Не трогайте! — пролепетал Франсуа, клацая зубами.
— Оставьте! Не трогайте! — повторил за ним Анри, дрожа как осиновый лист.
И оба принца исчезли — как не бывало… Палач пожал плечами и тоже ушел из камеры, уводя за собой помощников. И только тогда к узнице вошел тюремщик, присел на корточки и осветил фонарем жалкую кучку тряпья, истерзанную плоть, в которой шла жестокая борьба жизни со смертью. Тюремщик побледнел. Он долго раздумывал, глядя на несчастную и удивляясь тому, что в его груди расцветает непонятное, незнакомое чувство. Что-то там дрогнуло… Нежданная слеза покатилась по щеке человека, который до сих пор никогда не плакал… Он встал, выбежал из камеры и помчался по лестнице, бормоча вперемешку ругательства и слова сочувствия…
Пять минут спустя он вернулся к узнице в сопровождении еще довольно молодой женщины с неприметным лицом, но с жесткими чертами и бестрепетным взглядом человека, привыкшего к виду чужих страданий. Это была жена тюремного смотрителя. Они оба склонились к роженице. Писк ребенка становился все слабее, лицо матери приобрело мертвенно-бледный оттенок. Надзиратель переглянулся с женой, оба покачали головами.
— Скажи-ка, Жиль, — спросила женщина, — если я позабочусь о ней, я буду проклята?
— Очень может быть, Марготт. И, наверное, меня выгонят.
— Тоже очень может быть, Жиль. Но ведь этот бедный крошка так хочет жить!
— Да и эта несчастная тоже не хотела бы помереть, — рассудил тюремщик.
Марготт перекрестилась, прошептала молитву и, встав на колени, принялась ухаживать за матерью и новорожденным. Тюремщик Жиль тупо смотрел. Младенец кричал. Мать молчала. Когда дело было сделано, тюремщик выругался и сказал:
— Очень может быть, что сначала мы будем прокляты, а потом нас еще к тому же и выгонят!
Марготт держала ребенка на руках. Она взглянула на мужа и приказала:
— Сбегай за молоком!
— Сию минуту! — отозвался, бросаясь к двери, тюремщик.
В этот момент Мари приоткрыла глаза. И сразу посмотрела на свое дитя. Ребенок, крича, с силой выворачивался из рук жены тюремщика. Счастливая улыбка озарила изможденное лицо роженицы. С невыразимой лаской она протянула руки к мальчику. Марготт так же ласково передала ей младенца, и мать с какой-то дикой страстью, но и с удивительной нежностью, так, что и у розы не помялся бы ни один лепесток, прижала дитя к груди… Когда тюремный надзиратель Жиль вернулся в подземелье, он обнаружил, что его жена плачет горючими слезами, а узница Мари, несчастная жертва, подозреваемая в колдовстве, приговоренная к сожжению, улыбается с таким восторгом, будто счастливее ее нет женщины на свете…
Часть четвертая
НАЕМНЫЙ УБИЙЦА
I. Ребенок растет…
Прошло еще немало времени. Может быть, два может быть, три месяца. В глубинах подземелья тюрьмы Тампль, в вечных потемках рос ребенок Мари. Продолжением событий, описанных нами в предыдущей главе, стала отсрочка исполнения приговора, вынесенного «ведьме»: судьи отложили и пытки, и сожжение на костре.
В течение этих месяцев младший сын короля Анри изредка спускался в подземелье. Он проводил в камере Мари несколько минут, но не произносил ни слова. Только молча наблюдал за узницей с каким-то ожесточенным вниманием, словно хотел понять, как изменила ее сердце проснувшаяся в нем материнская любовь. Затем его взгляд со странным выражением останавливался на личике ребенка. И тогда Мари испуганно прижимала к себе сына и старалась спрятаться вместе с ним в самом темном углу камеры.
Жуткие мысли рождались в уме принца. Он любил Мари, как никого и никогда в жизни. Но всеми силами своей уязвленной души ненавидел ее сына, этого ребенка, ставшего живым доказательством любви, которую эта молодая женщина испытывала к другому. Да, принц Анри изредка бывал в темнице, но в эти же самые месяцы он проводил долгие часы в конфиденциальных беседах с графом д'Альбоном де Сент-Андре и бароном де Роншеролем, которые стали теперь его фаворитами.
Надо сказать, что однажды — все в те же месяцы — Сент-Андре и Роншероль навестили ту церковь в Сен-Жермен-л'Оссерруа, где в памятную ночь бракосочетания поставили свои подписи в регистрационной книге под именем Рено — его настоящим именем!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Итак, после той ночи, когда Мари обвенчалась с Рено, прошли месяцы, и теперь, вместе с тюремным смотрителем, безразличным ко всему мужланом, насвистывающим сквозь зубы охотничий мотив, мы спускаемся по лестнице, сложенной из огромных камней, вниз, в подземелье. Там, наверху, сияет июньское солнце. Здесь царит ледяная ночь, пахнет нечистотами, носятся по земляному полу бесчисленные мерзкие твари… Тюремщик, освещая себе путь фонарем, идет вдоль длинного коридора, останавливается у одной из дверей, бранит замок, который поначалу никак не хочет отпираться, ставит в угол камеры кувшин воды, кладет краюшку хлеба, потом уходит, унося с собой пустой кувшин. Хлеб и вода, которые он только что принес, — все, что полагается узнице на два дня. А узница — Мари.
Это она — с застывшими от отчаяния глазами. Это она — с изможденным, исхудавшим лицом, с высохшим телом. Она съежилась в самом дальнем углу камеры и с бесконечной печалью думает о чем-то. Но порой ее сотрясает дрожь, и тогда она, на минуту позабыв о своих страданиях, удивленно и радостно вслушивается в себя. Лицо ее в такие минуты озаряет надежда… Надежда, свойственная женщинам, которые ждут прихода в этот мир нового существа, существа, уже дорогого их сердцу, хотя его еще и нет на свете… И тогда она встает и, пошатываясь, делает несколько шагов по своей темнице.
Потом, когда эти удивление и радость покидают ее, она возвращается в свой угол и снова погружается в мрачные мысли. Она постоянно перебирает в памяти бесконечную цепочку похожих друг на друга дней, пережитых ею за эти семь месяцев, которые представляются ей как будто отодвинувшимися от нее, словно погрузившимися во мрак времен. Неужели это ее когда-то привели в таинственный дом, где в течение десяти дней, то в один час, то в другой, то при свете дня, то в полутьме, ей приходилось отражать внезапные атаки одного или другого из двух хищников? Какой она тогда была храброй! Какой отважной была ее душа, и каким крепким, сильным тело! Как одним словом, а порой и одним жестом она умела убрать со своей дороги нападающего на нее мужчину, который иногда вел себя подобно дикому зверю, а иногда рыдал и валялся у нее в ногах! Потому что тогда она еще надеялась… Потому что тогда она еще ждала, что ее супруг, ее возлюбленный вернется. Рено так сказал. Рено повторял ей каждую минуту в те давно прошедшие времена: «Через двадцать суток, час в час, ты увидишь меня снова…»
Два принца так и не договорились друг с другом. В конце концов, после бурной сцены, они решили не думать больше об игральных костях, которые бросали когда-то, не думать о том, кому тогда улыбнулась Фортуна, а снова бороться каждый за себя самого, используя в этой борьбе все мыслимые и немыслимые средства.
Перепробовав все: хитрость, силу, коварство, обещания, угрозы, — на исходе десятого дня братья предстали перед ней вместе. И Франсуа сказал так:
— Вы обвиняетесь в колдовстве. Вы обвиняетесь в том, что читали некое письмо, не открыв его, в полной темноте. Вы обвиняетесь в том, что говорили с невидимым существом, скорее всего с существом демонического происхождения. Вас препроводят в Тампль, и начнется судебный процесс против вас. А потом вас приговорят к смерти и сожгут живьем.
А Анри добавил:
— Если только вы не согласитесь уступить. Тогда вам будет предоставлена свобода, вы станете богаты и счастливы. Вас окружит роскошь. Вы превратитесь в знатную даму, и самые именитые из придворных склонятся перед вами.
— Отведите меня в Тампль! — просто сказала Мари. Принцы ушли. Часом позже в ее комнату вошли двое в черном, сопровождаемые солдатами, и ее стали допрашивать. Потом ее отвели в тюрьму, она шла пешком через весь Париж, люди бранились ей вслед и кричали: «Смерть колдунье!»
Мари отправилась в свое подземелье без тревоги, без всякого страха. Она подсчитала: он приедет в воскресенье, — и принялась спокойно ждать. Только в субботу немного занервничала. Но, когда почувствовала, как тоска подступает к ее сердцу, закрыла глаза и прислушалась к звучавшему в ней голосу Рено. Он говорил: через двадцать суток, час в час…
Наступило воскресное утро, она поняла это по тому, что за пределами камеры раздался отдаленный шум. Она подошла к двери и, вся трепеща от волнения, стала ждать. Потянулись часы. Сначала она ждала спокойно. Потом ею стало овладевать нетерпение… Вечером явился тюремщик и принес ей еды и питья на два дня. Она не обратила внимания на этого человека, она понимала единственное: это не он, не ее муж, не Рено. Есть она не стала. Продолжала неподвижно стоять у двери, только иногда шептала:
— Как же долго длится это воскресенье! Что же, этот день никогда не кончится?
Иногда на нее наваливалась страшная, невыносимая усталость, и тогда она вынуждена была укладываться на холодный пол в своем углу. Но очень скоро она снова набиралась сил, вставала и бежала на свой наблюдательный пост, к двери. К хлебу она так и не притронулась, но, когда ее стала в очередной раз мучить жажда и она взяла в руки кувшин, оказалось, что там нет ни капли воды.
— Как это мне удалось так быстро выпить целый кувшин воды? — удивилась Мари.
В момент, когда она задумалась об этом, дверь отворилась и на пороге появился тюремный смотритель с фонарем в руке. Он принес полный кувшин воды и краюху хлеба: двухдневный рацион. Ее это поразило. До тех пор она никогда не разговаривала с этим человеком, но сейчас не смогла удержаться и не спросить:
— Почему вы второй раз за день приносите мне пищу и воду?
— Как это второй? — вылупил глаза тюремщик.
— Да точно же: второй. Вы сегодня утром принесли мне кувшин воды и хлеб.
— Ага, — буркнул себе под нос смотритель, — вот и эта свихнулась! Они тут все этим кончают.
Он отошел к двери и, перед тем как закрыть ее за собой, проворчал:
— Я приносил вам еду и питье в последний раз в воскресенье вечером.
— В воскресенье вечером? Ну и что же?
— А то, — сообщил тюремщик, — что сейчас наступил ВЕЧЕР ВТОРНИКА!
Дверь с грохотом захлопнулась. Мари, не издав ни звука, упала навзничь. Силы ее оставили. Совершенно напрасно она простояла здесь, за дверью, больше двух суток, тогда начиналось воскресное утро, сейчас заканчивался вечер вторника. Она стояла, как часовой, — без еды, без сна, без отдыха…
II. Приговоренная
И потекли дни… Мари, скорчившись, сидела в своем углу. Она не кричала. Она не плакала. Она потеряла всякое ощущение жизни. Ее преследовала единственная мысль: он не придет.
Несколько раз возникали какие-то смутные видения — ей казалось, что перед ней стоят Франсуа и Анри: они появлялись то вместе, то поодиночке. Что они говорили ей? Она не слушала, она не слышала. Потом однажды вдруг поняла, что они ей угрожают. И в этот раз, когда они исчезли, вошли тюремщики и заставили ее покинуть камеру. Она поднялась по лестнице, она впервые за долгое время увидела дневной свет, с двух сторон от нее шли вооруженные до зубов люди, она не понимала, куда ее ведут, а привели ее в темный зал, где уже собрались мужчины, с головы до ног одетые в черное…
Один из них стал задавать ей разные вопросы, и среди прочего ее спрашивали о том, давно ли она вступила в связь с дьяволом и подписывала ли она договор с ним. Мари не ответила ни на один вопрос, она только качала головой. Наверное, допрос длился очень долго, потому что ближе к концу в зал принесли горящие светильники. Потом двое солдат с алебардами схватили ее за руки и заставили встать на колени, а один из людей в черном стал быстро-быстро читать что-то написанное на пергаменте. Она не понимала, что происходит, да, впрочем, и видела плохо: перед глазами мелькали смутные тени, фигуры были расплывчатыми, все будто ускользало от взгляда…
А ведь это был церковный Трибунал! А то, что читал человек в черном, был вынесенный ей приговор!
Мари приговорили к сожжению живьем на Гревской площади на костре, зажженном палачом, а предварительно — к дознанию, во время которого она должна будет объяснить природу своего взаимодействия с потусторонними силами.
Огласив приговор, судьи отправили молодую женщину обратно в ее темницу в Тампле.
Опять дни, дни и ночи, текут и текут без конца… Часы, похожие один на другой, минуты, длящиеся вечность… И долгие-долгие месяцы, минувшие с той ночи, когда Рено уехал в Монпелье, чтобы не вернуться…
В одну из таких минут, когда она неверными шагами мерила свою камеру, дверь открылась, тюремный смотритель пропустил в камеру двух мужчин, поставил принесенный с собой фонарь в угол, поклонился так, что чуть не стукнулся лбом об пол, и только после этого удалился.
Удивленная Мари вгляделась в вошедших, но, сразу же узнав их, потеряла к «гостям» всякий интерес.
Вероятно, то, что собрались сказать ей королевские сыновья, было ужасно, потому что оба они, явно колеблясь, долго молчали. Франсуа первым решился приступить к делу. Он подошел к Мари и взял ее за руку. Анри, которым, видимо, овладел приступ бешеной ревности, тут же подскочил к узнице и схватил ее вторую руку.
— Выслушайте нас, Мари, — начал Франсуа. — Здесь, перед вами, два брата, которые ненавидят друг друга, потому что нам обоим вы внушили одинаковую страсть. Как странно, Мари, что два брата одновременно воспылали к вам любовью…
Голос его осип, он остановился, может быть, потому, что в его душу внезапно просочились какие-то сомнения. Его брат, его соперник Анри тут же перехватил инициативу и, воспользовавшись колебаниями дофина, пошел в атаку:
— Да, это очень странно, и одного этого достаточно, чтобы убедиться в вашей связи с силами ада. Вот почему король настаивает на том, чтобы вас допросили…
— Допросили? — пробормотала Мари, высвобождая свои руки.
— Да! — поторопился ответить Франсуа. — А ведь допрос — это пытка!
— Пытка! — повторила несчастная.
Анри и Франсуа задыхались. Но на их физиономиях застыло дикое упрямство, упрямство безжалостное, убийственное упрямство страсти, доведенной до пароксизма.
— Мари, — снова заговорил Франсуа, — мы решили избавить вас для начала от пыток, а потом и от казни, от костра. Если вы захотите, вы сможете сейчас же выйти на свободу!
Молодая женщина медленно подняла голову, страдая от невыносимой боли. Братья задрожали под ее взглядом.
— Вы будете не просто свободны, вы будете богаты, всеми почитаемы, — вмешался Анри. — И, чтобы переменить вашу участь, вам достаточно сказать одно только слово. Затем с вами останется лишь один из нас. Потому что мы договорились решить свой спор оружием, и только победитель будет иметь право сделать вас счастливой.
— Отвечайте, Мари! — потребовал Франсуа.
III. Тюремщик и его жена
Внезапно в подземелье раздался жуткий вопль. Братья-принцы, вздрогнув, отступили, охваченные неясным ужасом. Кто это так кричал? Мари? Но почему она так кричала? Неужели этот пронзительный вопль исходил из ее груди? Что он означает? Она наконец поддалась страху? Она готова уступить?
— Пора кончать, — торопливо прошептал Анри. — Мари, отвечайте на вопрос.
— Стража! — крикнул Франсуа. — Отведите узницу в камеру пыток!
И снова в страшном крике искривились губы Мари. Потом она так же внезапно умолкла. Дверь камеры распахнулась настежь, в уходящей вдаль черной трубе коридора Мари увидела стоящих вдоль темной стены освещенных неясным рассеянным светом четырех мужчин, по-видимому, ожидавших приказа. Она с ужасом посмотрела на них: инстинкт подсказал ей, что это палач и три его помощника. Она упала на колени.
— Она уступит! — на одном дыхании прошептал Франсуа.
— Она — наша! — прорычал Анри.
— Берите узницу! — хором выкрикнули принцы. Палач приблизился. Помощники следовали за ним…
Они склонились над стоявшей на коленях женщиной. В этот момент она упала на грязный пол и опять — три или четыре раза подряд — испустила душераздирающие вопли.
Но почти сразу же замолчала — распростертая на голых камнях, раздавленная болью, почти бесчувственная… Несколько секунд в этом адском подземелье царила мертвая тишина. И вдруг ужасающее безмолвие было нарушено: раздался голос… Слабенький голосок, трепещущий, как мерцающий огонь только что затеплившейся свечи… Дрожащий, непонятный, едва слышный… Первый крик существа, появившегося на свет… Писк новорожденного младенца!
Сын Нострадамуса!
Франсуа и Анри, смертельно бледные, с всклокоченными волосами, попятились к двери.
— Ведьма разродилась! — буркнул палач.
— Это сын самого Сатаны! Дьявольское отродье! — перешептывались его помощники, охваченные религиозным ужасом.
— Так вести ее все-таки в камеру пыток или нет? — спросил, распрямляясь, палач.
— Оставьте ее! Не трогайте! — пролепетал Франсуа, клацая зубами.
— Оставьте! Не трогайте! — повторил за ним Анри, дрожа как осиновый лист.
И оба принца исчезли — как не бывало… Палач пожал плечами и тоже ушел из камеры, уводя за собой помощников. И только тогда к узнице вошел тюремщик, присел на корточки и осветил фонарем жалкую кучку тряпья, истерзанную плоть, в которой шла жестокая борьба жизни со смертью. Тюремщик побледнел. Он долго раздумывал, глядя на несчастную и удивляясь тому, что в его груди расцветает непонятное, незнакомое чувство. Что-то там дрогнуло… Нежданная слеза покатилась по щеке человека, который до сих пор никогда не плакал… Он встал, выбежал из камеры и помчался по лестнице, бормоча вперемешку ругательства и слова сочувствия…
Пять минут спустя он вернулся к узнице в сопровождении еще довольно молодой женщины с неприметным лицом, но с жесткими чертами и бестрепетным взглядом человека, привыкшего к виду чужих страданий. Это была жена тюремного смотрителя. Они оба склонились к роженице. Писк ребенка становился все слабее, лицо матери приобрело мертвенно-бледный оттенок. Надзиратель переглянулся с женой, оба покачали головами.
— Скажи-ка, Жиль, — спросила женщина, — если я позабочусь о ней, я буду проклята?
— Очень может быть, Марготт. И, наверное, меня выгонят.
— Тоже очень может быть, Жиль. Но ведь этот бедный крошка так хочет жить!
— Да и эта несчастная тоже не хотела бы помереть, — рассудил тюремщик.
Марготт перекрестилась, прошептала молитву и, встав на колени, принялась ухаживать за матерью и новорожденным. Тюремщик Жиль тупо смотрел. Младенец кричал. Мать молчала. Когда дело было сделано, тюремщик выругался и сказал:
— Очень может быть, что сначала мы будем прокляты, а потом нас еще к тому же и выгонят!
Марготт держала ребенка на руках. Она взглянула на мужа и приказала:
— Сбегай за молоком!
— Сию минуту! — отозвался, бросаясь к двери, тюремщик.
В этот момент Мари приоткрыла глаза. И сразу посмотрела на свое дитя. Ребенок, крича, с силой выворачивался из рук жены тюремщика. Счастливая улыбка озарила изможденное лицо роженицы. С невыразимой лаской она протянула руки к мальчику. Марготт так же ласково передала ей младенца, и мать с какой-то дикой страстью, но и с удивительной нежностью, так, что и у розы не помялся бы ни один лепесток, прижала дитя к груди… Когда тюремный надзиратель Жиль вернулся в подземелье, он обнаружил, что его жена плачет горючими слезами, а узница Мари, несчастная жертва, подозреваемая в колдовстве, приговоренная к сожжению, улыбается с таким восторгом, будто счастливее ее нет женщины на свете…
Часть четвертая
НАЕМНЫЙ УБИЙЦА
I. Ребенок растет…
Прошло еще немало времени. Может быть, два может быть, три месяца. В глубинах подземелья тюрьмы Тампль, в вечных потемках рос ребенок Мари. Продолжением событий, описанных нами в предыдущей главе, стала отсрочка исполнения приговора, вынесенного «ведьме»: судьи отложили и пытки, и сожжение на костре.
В течение этих месяцев младший сын короля Анри изредка спускался в подземелье. Он проводил в камере Мари несколько минут, но не произносил ни слова. Только молча наблюдал за узницей с каким-то ожесточенным вниманием, словно хотел понять, как изменила ее сердце проснувшаяся в нем материнская любовь. Затем его взгляд со странным выражением останавливался на личике ребенка. И тогда Мари испуганно прижимала к себе сына и старалась спрятаться вместе с ним в самом темном углу камеры.
Жуткие мысли рождались в уме принца. Он любил Мари, как никого и никогда в жизни. Но всеми силами своей уязвленной души ненавидел ее сына, этого ребенка, ставшего живым доказательством любви, которую эта молодая женщина испытывала к другому. Да, принц Анри изредка бывал в темнице, но в эти же самые месяцы он проводил долгие часы в конфиденциальных беседах с графом д'Альбоном де Сент-Андре и бароном де Роншеролем, которые стали теперь его фаворитами.
Надо сказать, что однажды — все в те же месяцы — Сент-Андре и Роншероль навестили ту церковь в Сен-Жермен-л'Оссерруа, где в памятную ночь бракосочетания поставили свои подписи в регистрационной книге под именем Рено — его настоящим именем!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53