Изредка он кивал головой, что-то мычал себе под нос, тем самым подбадривая репортера и не превращая его речь исключительно в монолог, но вопросов не задавал. Незачем это, потому что и без того репортер изливал на него такие потоки информации, словно прежде они копились, как вода в плотине, а теперь ее прорвало и вода заливает всю округу. Репортер, судя по всему, вошел во вкус, стал получать удовольствие от своего рассказа, старался его расцветить подробностями и красивыми сравнениями, совсем как оратор на трибуне, почувствовавший, что у него получается своими речами привести собравшихся в гипнотический транс. Может, в голову ему пришла мысль, что, скажи он сейчас боевикам отпустить их, они удовлетворят эту просьбу, проводят их до дороги, дождутся, когда по ней проедет автомобиль, и сами сдадутся. Он не решился...
Но прием-то он использовал очень старый. Когда на тебя направлено дуло, а его обладатель держит палец на спусковом крючке, но что-то мешает ему надавить на него, надо говорить не умолкая, потому что стоит замолчать, и палец на крючке дрогнет.
Ничего нового Алазаев для себя не почерпнул. Основные положения он знал, просматривая большинство информационных телепередач, а из-за этого, пожалуй, разбирался в текущих событиях, происходящих в стране, даже лучше, чем большинство ее жителей, обычно смотревших только сериалы и фильмы, а на новости редко обращавших внимание. Подробности и нюансы, которые поведал репортер, были, конечно, интересны, но, увы, не очень важны.
Репортер немного огорчился, когда Алазаев жестом остановил его, но лишь для того, чтобы направить разговор в другое русло.
- О себе лучше расскажи.
За временем Алазаев не следил, не отметил в памяти, когда начался этот разговор, а потому не мог сказать, сколько он продолжался. Остальным боевикам рассказ этот был неинтересен. Каждый из них придумал для себя какое-то дело. Малик ерзал на лавке, отвлекал, и Алазаеву пришлось отправить его, чтобы не мешал, на улицу - наблюдать за обстановкой.
Первым не выдержал оператор. Он стал зевать, прикрывая рот ладонью. Потом чуть отодвинулся от репортера, голова его стала клониться на грудь, и вскоре он застыл в этой неудобной позе, в которой обязательно затечет шея.
Все, кажется, уже спали, за исключением Алазаева, Рамазана и репортера.
Алазаев покосился на Рамазана, тот в ответ лишь хлопнул два раза подряд веками, присел, предусмотрительно, чтобы не пугать репортера, дальше. Он сел так, чтобы лицо его оставалось в тени и никого, кроме Алазаева, не смущало.
Рамазан преобразился, точно перед ним забил фонтан света такой яркий, что ему пришлось закрыть веки, но он тут же открыл их, а свет - потускнел. Его взгляд метнулся к репортеру, крепко, как когти кошки, вцепился в его лицо, заставив замолчать на полуслове с приоткрытым ртом и выпученными остекленевшими глазами.
Воздух в пещере становился плотным, вязким, чуть ли не жидким. Давление на барабанные перепонки увеличивалось. Кожу покалывало, точно на нее плеснули минеральной водой. Если сейчас выбежишь из пещеры, то подхватишь кессонную болезнь, но ноги, к счастью, онемели, и даже если мозг, обезумевший от страха, даст им эту глупую команду, они все равно не смогут ее выполнить.
Репортер, наверное, уже не слышал даже пульсацию крови, только какой-то шепот. Вначале непонятный, точно это слова неведомого языка, но потом, когда он привык к ним, то понял, что говорят по-русски, а слова плавают у него в глубинах мозга, поднимаются на поверхность, бьются о черепную коробку, пульсируют в висках, точно хотят разбить череп, как газы "лимонку", из которой уже выдернули чеку.
Раз, два, три. Сколько она выдержит? Девять секунд. Но череп оказался потверже металла, не треснул, а его ошметки не разлетелись, как осколки, ни на десятой, ни на пятнадцатой секунде. Напротив, напряжение стало спадать, слова - утихать, и извлечь их обратно, даже если провести трепанацию черепа, запустить в мозг зонд и ловить на него слова, как рыбу на наживку, не получится. Бесполезно, а бомба оказалась пустышкой или... все же нет?
Воздух начал разряжаться, в нем еще, как обычно в высокогорье, не хватало кислорода, дышать приходилось чаще и глубже, чем на равнине.
Алазаев, придя в себя, посмотрел на Рамазана удивленно и испуганно. В эти минуты он понял, что Рамазан - самый важный член его отряда, которого обязательно, при любых условиях, нужно оставить при себе. Он не ожидал от него такого. Это все равно, как участники Манхэттенского проекта прикидывали, что сделают бомбу в тысячи раз мощнее прежних, но на самом деле получили принципиально новое оружие, которое сравнивать арифметически со всем, что было прежде, бессмысленно. Все равно, что говорить - во сколько раз пушка мощнее лука.
На Алазаева пришлась лишь взрывная волна.
Основной удар направлялся на репортера. Ох, как же ему, наверное, плохо пришлось.
Лицо у него стало белое-белое, точно от кожи отлила вся кровь. Лишь из-за отблесков керосиновой лампы это почти не замечалось и казалось, что оно сохраняет свой обычный цвет.
Он превратился в восковую статую, настолько искусно выполненную, что создавалось впечатление, будто это живой человек, но для того, чтобы она ожила, необходимо сказать какое-то заклинание, превращавшее в живое любой предмет. Произнеси его, и стол начнет бегать вместе со стульями, но никто в пещере не знал таких слов.
Зависло тягостное молчание, в котором пульсировало только дыхание.
Они боялись говорить, даже шевелиться боялись, потому что любой шорох мог нарушить равновесие, сложившееся в пещере.
Репортер стал гусеницей, свернувшейся в куколку. Под оболочкой шла какая-то трансформация. Нет, внутренние органы не перестраивались, не стоило опасаться, что кожа его треснет и из-под нее начнет, как из кокона, выбираться какой-то монстр, и все же в его сознании что-то происходило. Он погрузился в коматозное состояние, когда организм не реагирует на внешние раздражители, всецело сконцентрировавшись на восстановлении своих поврежденных функций. Ни Рамазан, ни тем более Алазаев не знали, сколько это может продолжаться.
Наконец, мускул на лице репортера дрогнул, кожа пошла пятнами, кровь начинала возвращаться в голову, окрашивая лицо в розовое более равномерно. Алазаев не поверил в это, протер начинающие слезиться глаза, аккуратно промокнув их тыльной стороной ладони, прищурился, словно немного ослеп и теперь плохо различает удаленные от него предметы.
Он не ошибся. Дрогнул еще один мускул, точно кожа отходила от долгой заморозки, точно репортера погрузили в анабиоз из-за какой-то страшной болезни, которую не могли излечить в то время, когда он жил, и вот теперь он просыпался. В его глазах начала исчезать отрешенность, будто таял тонкий слой льда, покрывавший их, как поверхность глубокого озера, а под ним проступала вода, через которую проглядывалось дно
- Ой, о чем это я говорил?
Репортер обвел недоуменным взглядом Алазаева и Рамазана. Он ничего не заметил и думал, что отвлекся только на секунду, и теперь, к стыду своему, не знал, как продолжить рассказ. Если такое случалось с актером во время спектакля и он забывал свою роль, то ему пора уходить на пенсию.
- О конкуренции, - напомнил Алазаев, посмотрев на часы, показывающие одиннадцать вечера по местному времени. Синхронно с ним то же самое сделал и репортер, благо наручные часы у него не отобрали, как ни зарился на них Малик.
- Можно вопрос?
Алазаев кивнул.
- У вас телевизор работает?
- Работает.
- А какие каналы берет?
- Российские - все. Кое-что иностранное тоже.
- Ого, спутник, - удивился журналист. - Можно сейчас восьмой посмотреть?
- Почему нет? Можно, - снисходительно сказал Алазаев. - Только тихо. Люди умаялись, не надо их будить.
- Конечно, конечно, - зашептал репортер, оглядываясь по сторонам и проверяя, не разбудил ли он кого своими словами, но оказалось, что от его рассказа, напротив, все уже заснули.
Алазаев - обленился. Вставать, чтобы включить телевизор, не хотел, поискал пульт управления вначале на столе, но ничего, кроме пустых тарелок, не нашел. Потом стал водить взглядом по пещере, куда мог добраться, не сходя со своего места, и где не было темноты.
Рука невольно откинулась в сторону, наткнулась на какую-то коробочку, гладкую, приятную на ощупь, и даже не посмотрев на нее, Алазаев понял, что нашел пульт, обнял его ладонью, ткнул на первую же попавшуюся кнопку, направив пульт на телевизор. Там что-то щелкнуло в ответ, из глубины кинескопа, как из морской бездны, всплыло нечто непонятное, расплывчатое, скорее это была вспышка сверхновой звезды, свет которой, прилетев из невообразимых для человеческого ума далей, быстро расплылся по всему экрану. Картина на экране с каждым мгновением становилась все более четкой, но Алазаев переключился на восьмой канал прежде, чем стало ясно, кто и за кем там гнался. Видимо, фильм этот извлекли из той же помойки, где любил копаться Малик. Хорошо еще, что он заснул, а то стал бы упрашивать, чтобы ему позволили хоть несколько минут понаслаждаться заокеанским мордобитием.
До новостей оставалось несколько минут, в течение которых Алазаев с репортером вынуждены были смотреть рекламу подгузников, шоколадок, йогуртов, бульонных кубиков и косметики. Процесс этот затягивался. Когда терпение Алазаева приближалось к концу и он почти решился поискать более занимательный канал, на котором можно переждать несколько рекламных минут, наконец-то пошла заставка "Последних известий", сопровождавшаяся резкой, заставлявшей вздрагивать, музыкой, точно ее исполнял оркестр, состоящий из не самых хороших музыкантов, считавших, что чем громче они будут извлекать звуки из своих инструментов, тем лучше.
Первые слова, которые произнес ведущий, Алазаев хоть и услышал, но почему-то не разобрал. Они отлетели от него, как мячик от стенки, а может, пролетели транзитом через уши, так и не задержавшись в мозгах, но потом он увидел на экране брошенный "уазик", валявшегося возле него человека. Алазаев не узнал его вначале и только через секунду понял, что это водитель, которого убил Малик, удивляясь в очередной раз тому, что смерть так быстро изменяет человека, хотя не раз уже наблюдал этот процесс. Но слова по-прежнему ускользали от него. Он напрягся, заставив мозги превратиться в некое подобие сетки, но ловить пришлось не рыбу в воде, а слова - в воздухе.
- Оператор, очевидно, успел включить камеру, и сейчас вы имеете возможность увидеть уникальные кадры...
Изображение дергалось, что-то искало и все никак не могло остановиться на чем-то одном. Так снимает любитель, который старается запечатлеть побыстрее все, до чего может достать. Снежный сугроб, кусок автомобиля, шина, чьи-то ботинки. Алазаев увидел себя, снятого снизу, казавшегося из-за этого непропорционально огромным, с толстыми ногами, постепенно сужавшимися кверху и маленькой головой, упиравшейся в небеса. Лицо его стало приближаться, заняло весь экран.
- По сведениям, которые мы получили от компетентного источника из правоохранительных структур, вы сейчас видите полевого командира Реваза Алазаева. Он мало известен и практически не принимал участия в боевых действиях. Можно сделать предположение, что это именно он похитил журналистов нашего телеканала.
Настроение у Алазаева испортилось быстро и резко. Вряд ли федералы отправят в горы отряд на его поиски, но от самого факта, что ему не удалось незаметно захватить журналистов, на душе сделалось тошно и противно, а слушая дальнейшие пояснения ведущего, он понял, что федералы знают о Ревазе Алазаеве довольно много. Часть и для него самого стала новостью.
- Оператор, очевидно, успел включить камеру, - растягивая гласные в словах, прошипел Алазаев, посмотрев на оператора.
Тот делал вид, что спит, стараясь дышать ровнее, но это у него плохо получалось, а грудь вздымалась слишком высоко и неравномерно, так что обмануть он мог разве что ребенка. Он все слышал, а может, даже и видел этот сюжет.
Глаза репортера нервно бегали в глазницах с такой скоростью, что, того гляди, вывалятся, повиснут на нервных жгутиках, как слезы. Придется их или запихивать обратно, или смахнуть, чтобы не мешали. Он часто моргал, точно в глаза ему попали соринки или реснички. Репортер боялся, что своим любопытством он подписал оператору смертный приговор, который его и заставят привести в исполнение.
Алазаев сжал кулаки, напрягся, хотел ударить оператора, но сперва растормошить его, чтобы он открыл глаза и все увидел, а не провалился бы в беспамятство сразу, от первого же удара. Он стал бы бить его так, чтобы оператор не терял сознание, чтобы тело его содрогалось от боли, постепенно превращая его суставы в месиво, а кости - в труху, пока не исчерпал бы по капле весь свой гнев. Одного оператора на это хватит, и до репортера дело сегодня не дойдет.
Что-то взорвалось у него в мозгу, так ярко, что он ослеп на миг. О, пожалуй, он все же не смог бы сдержаться, а его гнева хватило бы, чтобы пару раз послать оператора на тот свет, да еще в таком неприглядном виде, что таксидермистам, или как там они называются, пришлось бы сильно потрудиться, чтобы вернуть его лицу естественный облик, иначе его пришлось бы хоронить в закрытом гробу.
Но.. но это не принесло бы абсолютно никакой пользы.
Криво усмехнувшись, Алазаев вновь посмотрел на оператора, но теперь в его чуть прищуренных глазах уже почти не осталось гнева, который медленно утекал куда-то в глубь тела и там растворялся в крови. В его глазах появилось что-то другое - какой-то странный коктейль: чуть презрения, чуть восхищения, чуть безразличия. Хорошо, что оператор держал глаза закрытыми, не мог увидеть этого взгляда и прочитать в нем свою судьбу.
Алазаев уже решил, что будет делать с оператором, потому что придерживался принципа "из всего надо извлекать пользу". Но никто еще этого не знал.
Лицо Алазаева сделалось страшным, а красные отблески огня керосиновой лампы делали его и вовсе кровавым, точно это вампир, еще не напившийся крови, но уже почувствовавший ее запах. У него начинают краснеть глаза. И если бы он завыл сейчас, как трансформирующийся в волка оборотень, то, пожалуй, репортер уже не стал бы этому удивляться. Он отводил глаза в сторону, точно Алазаев превратился в Вия и если на него не смотреть, то и он тебя не увидит, будет ходить возле, натыкаться, как слепой, на начертанную мелом на полу стену, до тех пор, пока рассвет не прогонит его обратно в потусторонний мир. Но на роль страшного чудовища из сказки по внешним данным больше всего подходил Рамазан, а тот уже рассмотрел и репортера и оператора и даже угадал мысли Алазаева и теперь только улыбался чему-то своему.
Радиоприемник был постоянно настроен на одну и ту же частоту, но вовсе не из-за того, что на ней переговаривались федералы, а подслушивая их разговоры, можно узнать что-то интересное, благо военные иногда сообщали в эфире открытым текстом такие сведения, от которых службу внешней разведки, обзаведись такой сепаратисты, затрясло бы от радости. Им не требовалось засылать шпионов в стан федералов, вербовать там агентов, надо было лишь держать одного человека возле настроенной рации, подключить к ней магнитофон и скрупулезно записывать все переговоры, а потом внимательно прослушивать их. Впрочем, прозвучавшие в эфире слова вполне могли оказаться дезинформацией, и отправившиеся в засаду сепаратисты - попасть в хитрые ловушки, оказаться обложенными со всех сторон - с воздуха тоже, разве что из-под земли по ним не стреляли. Горы состояли из слишком твердых пород, тоннель там рыть долго и хлопотно.
Алазаев наблюдал за этой игрой со стороны, словно с трибуны, и ничем своих эмоций не проявлял, как не очень азартный болельщик, попавший на стадион не потому, что он так любит соревнования, а только из-за того, что пойти больше некуда.
Его приемник постоянно транслировал одну из турецких радиостанций. Поклонников ее в отряде не было, потому что, как ни был прост турецкий язык, изъясняться на нем никто не умел и, в лучшем случае, сепаратисты, если прислушаться, разбирали лишь отдельные слова, не улавливая общего содержания.
Но в определенное время, среди блока рекламы, мог прозвучать позывной, а потом в закодированной форме будет сообщено, когда прилетит самолет с Кемалем. Алазаев должен ответить, сможет ли он его принять, если же ответа не последует, это будет означать - его отряд разбит. Впрочем, те, кто посылал сообщения, следили за российскими СМИ, изучали их и штудировали, так что информация о том, случилось ли что с отрядом Алазаева или нет, от них вряд ли могла ускользнуть.
Но это вовсе не значило, что с ним опять хотят иметь дело.
Визиты в Истабан стали так же опасны, как если бы кто-то вздумал забраться в клетку к тигру. Охотников совершить такой подвиг нужно было еще поискать, а в старые времена, пожалуй, только рабы, которым в случае успеха дарована будет свобода, могли решиться на это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43