- Кто? - в один голос спросили почти все егеря.
- Да вот они, - Голубев махнул куда-то вперед, траектория руки прошла и через съемочную группу.
- Нет, эти будут только рады, - резюмировал Луцкий.
У Кондратьева опять промокли ботинки. Он влез в какую-то лужу. Это была ловушка, рассчитанная на более мелкого зверя. Он погрузился в нее только по щиколотку. Вода затопила ботинки, перелилась через края, точно в корабль, скрывшийся на секунду в сильной волне. Он выскользнул через миг, но уже набрал в трюмы воды. Она пропитала носки, которые тут же стали сползать, натирать кожу чуть повыше пятки. Так и волдыри недолго заработать, словно он новобранец, еще не научившийся правильно наматывать портянку. Нога холодела. Довеском к волдырям станет насморк, если не успеешь прогнать его водкой. Кондратьев заранее морщился от этой лечебной процедуры, потому что водку не выносил, а вино, как и таблетки от простуды, оказывались обычно не очень эффективными. Но, во-первых, расхотелось спать. Во-вторых, случись это сутками раньше, тогда он точно заболел бы, а теперь, может, и не подхватит простуду.
БТР развернулся в центре площади. На боку у него щерилась морда леопарда, заключенная в красный круг, как в клетку, из которой он не мог выбраться. От злости он рычал, едва не перекрывая шум мотора. Леопард был произведением полкового художника. В свободное от оформления стенной газеты время тот обычно упражнялся на солдатских касках, выписывая на них разные лозунги, но известность получил, когда в порыве вдохновения изобразил на носу одного из БТРов огромную пасть с клыками. Вначале от такой самодеятельности начальство пришло в некоторое замешательство, раздумывая, наказывать автора или миловать, склоняясь все же к первому варианту. Но оказалось, что боевики, завидев этот разрисованный БТР, на некоторое время впадают в состояние ступора, рассматривают машину и не стреляют по ней. Когда же БТР начинал поливать боевиков из пулемета, те предпочитали удалиться и в перепалку не вступать. Начальство быстро сменило гнев на милость, ротный, санкционировавший раскраску БТРа, был срочно удален с гауптвахты, где он находился три дня и досрочно представлен к очередному званию, а художник - к медали. После этого он получил карт-бланш и почти неограниченное поле деятельности. Учеников найти ему было негде, а осилить это поле одному не удастся за тот год, который осталось служить по контракту. Продлевать его он не собирался, решив полностью посвятить себя независимому творчеству и создать огромный мультфильм. Его сценарий он сейчас шлифовал, прокручивая по кадрам в голове.
Кондратьев вдруг подумал, что из БТРа вылезут несколько мужчин и женщин, обязательно одетых в национальные костюмы и обязательно с хлебом и солью, чтобы в торжественной обстановке встретить войска.
Когда машина остановилась, оператор стал слезать с брони, цепляясь одной рукой за скобы, но все же поскользнулся и чуть было не выпустил камеру, удержав ее каким-то чудом. Он неуклюже приземлился, ноги его подкосились, и он завалился на правый бок, при этом камеру нежно обнимал, но не как любимую женщину, а, скорее, как вратарь пойманный мяч.
К нему подскочил репортер, помог подняться. Они быстро обменялись какими-то репликами. После них оператор внимательно осмотрел камеру. Видимо, никаких повреждений или неисправностей не нашел, с довольной улыбкой, как ребенок, получивший в подарок игрушку, о которой долго мечтал, посмотрел на водителя, уже выбравшегося из машины и прибежавшего посмотреть, что случилось. Вид у того был встревоженный. Оператор увидел подошедших егерей, и, вспомнив о чем-то, потому что лицо его преобразилось, будто в голову ему пришло решение теоремы, которую он безуспешно пытался доказать, вскинул на плечо камеру, навел ее, что-то подкрутил в объективе...
- Сделать свирепые лица, - сказал Кондратьев. - Вас снимают. С лордом Дродом в хронику не попали - попадете сейчас.
- Неправильное предложение, - вставил Голубев, - чту мы, головорезы какие-то? Надо сделать добродушные лица.
- Ага, и цветочки в дула автоматов всунуть, - сказал Луцкий.
- Где же ты цветочки сейчас найдешь? Под снегом будешь, что ли, рыскать? - решил поспорить Голубев.
- Может, нам еще прикажешь построиться и строевым шагом пройти? бросил Луцкий.
- Это ты еще успеешь, но попозже. Не сейчас. - А ты, Голубев, делай какое хочешь выражение на лице, только не очень глупое.
Все происходящее казалось нереальным. Кондратьев уже вторые сутки не мог избавиться от мысли, что он участвует в какой-то театральной или телевизионной постановке, где ему отведена роль статиста, или вовсе спит, но давно испытанный метод для пробуждения - попросить соседа ущипнуть тебя, в этом случае почему-то не помогал.
Печально. Но что делать дальше? Приказ очистить село от боевиков, судя по всему, был выполнен, а следующая команда еще не поступала.
На мачте перед Белым домом поднимали российский триколор, а чуть ниже - истабанский флаг.
В этот торжественный момент все должны были стоять по стойке "смирно" и взирать на то, как гордо реет на ветру флаг родины. Но ветра не было, и оба флага висели тряпками. Лишь изредка они чуть-чуть вздрагивали, словно подстреленная издыхающая птица, нанизанная на кол, или висельник, в судорогах расстающийся с жизнью. Больше всего это, похоже, не нравилось оператору. Он бегал неподалеку от мачты, выискивая точку, с какой флаги хоть немножко будут видны. Он лихорадочно поглядывал по сторонам. Искал, возможно, кого-нибудь из высшего руководства, чтобы попросить пригнать сюда самолетную дюзу, какой обычно разгоняли снег на взлетных полосах, и направить ее на мачту. Но от такого ветра флаги либо сорвет, либо истреплет. Он что-то кричал двум солдатам, поднимавшим флаг. Они делали это рывками, дергая резко за трос при выдохе, точно участвовали в соревнованиях по перетягиванию каната или тянули из пруда огромную рыбу. Сразу было видно, что опыта у них мало и они не застали то славное время, когда в пионерских лагерях на утренней линейке каждое утро особо отличившихся вызывали поднимать флаг, или они никогда не попадали в число избранных.
- Голубев, помог бы им. Я знаю - у тебя есть опыт. Ты был прилежным пионером.
- Не хочу отнимать у них славу, - сказал Голубев, наблюдая за перемещениями оператора.
Тот несколько смущал солдат. Они боялись ошибиться, и поэтому все у них получалось неловко.
Гимн не звучал. Вместо репортеров надо было привезти музыкальный центр с репродукторами, наподобие тех, что используются на митингах. Тогда событию можно было бы придать торжественный вид, а так все выглядело суетно и обыденно.
Когда флаги добрались до самой вершины мачты, порыв ветра, набравшись сил, все-таки сумел их расправить. Они затрепетали.
Солдаты изрыгнули "ура-а", и хотя орали далеко не все, крик получился мощным, как горное эхо, заблудившееся меж домов.
- Это по твою душу, - сказал Кондратьев Голубеву, увидев, что оператор и репортер бросились к егерям.
Они вытолкали вперед Голубева, точно это была жертва, которую надо принести чудищу, иначе оно не оставит в покое. Голубев не успел даже возмутиться, как под нос ему сунули микрофон. Репортер стал что-то расспрашивать у егеря. Тот отвечал не очень охотно, с трудом склеивая между собой слова, но потом вошел во вкус. Остальные предпочли ретироваться и незаметно ускользнули, не мешая Голубеву общаться с репортером наедине.
При общении с представителями СМИ у всех почему-то возникало желание наговорить разных небылиц. Искушение было велико, а удержаться - так трудно. Генералу такие рассказы, возможно, не понравились бы. Он наверняка смотрит информационный выпуск. Поэтому лучше держать язык за зубами, а журналистов - на голодном пайке, который им выдает войсковая пресс-служба.
Сам же генерал был источником истории, которая больше походила на анекдот, чем на правду. Когда он был еще капитаном и приехал поступать в академию, то обнаружил, что среди соискателей у него самое низкое звание. В расстроенных чувствах он курил на лестнице, не заметив таблички "Курить запрещено". За этот проступок его сразу же могли выгнать из стен академии, даже не допустив до экзаменов. По лестнице спускался какой-то генерал-полковник, как впоследствии оказалось - начальник академии, но капитан этого не знал. Занятый тяжелыми раздумьями, он не заметил, как над ним навис генерал и гаркнул: "Что курите?" В недоумении капитан, только что сделавший затяжку, вытащил изо рта сигарету, быстро выпустил дым, чуть не поперхнувшись: "Яву", товарищ генерал-полковник". Генерал ждал совсем другой ответ, в глубине души думая, что от его слов капитан, как минимум, онемеет, а может, и окаменеет - и тогда придется просить кого-нибудь вынести эту статую из здания академии, а на улице она быстро оживет. Строгое лицо генерала разгладилось. Он даже позволил себе улыбнуться, похлопал капитана по плечу и сказал с отеческим наставлением: "Молодец, правильный ответ. Вопрос поставлен не правильно. А курить у нас нельзя", добавил он и показал на табличку. "Ой, - сказал капитан, - извините, товарищ генерал-полковник. Я не заметил. Больше этого не повторится". "Надеюсь. Я уж было подумал, что вы читать не умеете", - с этими словами генерал двинулся дальше по своим делам.
Капитан вздохнул с облегчением, но тут на него опять навалились горькие мысли о том, что на экзаменах он непременно завалится. О разговоре с генерал-полковником он забыл.
На экзамене он, отвечая на вопросы в вытянутом им билете, что-то мямлил, знал ведь ответ, но никак не мог справиться с дрожью в голосе, видел, что впечатление на преподавателя производит скорее отрицательное, и это еще больше повергало его в уныние, так что он готов был бросить все, сказать, что не готов, когда дверь в аудиторию отворилась, на пороге появился генерал-полковник. Махнув рукой, он показал, что вставать с мест не нужно и, посмотрев на преподавателей, произнес: "Этот капитан правильно отвечает на правильно поставленный вопрос". Сказав эту фразу, больше похожую на какое-то закодированное послание, он удалился, полагая, что преподаватель поймет его. Тот был не глуп - других просто не держали в стенах академии. Капитан получил хоть и не высший бал, но на курс был зачислен, а в списках после окончания он значился в первом десятке...
В ботинках хлюпала теплая жижа, точно ноги исходили потом или слезами. Снег ослепительно сверкал, как осколки мелко набитых стекол. Смотреть на него было трудно, точно один из осколков залетел в глаз и резал его. Наверное, это Снежная Королева разбросала их по всему свету, но отчего-то многие из них оказались в Истабане и любой, кто побывает здесь, станет холодным, бессердечным и будет видеть мир искаженным. Осколки попали здесь в глаза многих людей. Кондратьев подумал, что всех боевиков, которых удается поймать, надо сразу же вести к окулисту, лечить глаза.
Капитан попробовал проморгаться, но боль из глаз не уходила. По щекам потекли слезы, но плакать-то было не от чего - они не потеряли ни одного человека. Ни одного. Да, жалеть было не о чем. Село осталось почти нетронутым. Они сохранили его, не стали преумножать зло, словно все село, все его дома, были произведением зодчества и любыми средствами их необходимо оставить в первозданном виде, как когда-то советские войска очень дорогой ценой уберегли Краков от разрушения, но многие поляки уже забыли об этом. Забыли.
Наверное, местные жители, когда вернутся по домам, будут недовольны тем, что солдаты не вытирали ботинки и наследили на половицах, переворошили одежду и уж точно "спасибо" никому не скажут, напротив, потребуют компенсацию за моральный и материальный ущерб, а если такового не отыщут, то придумают, что у них украли: три пиджака импортных, три портсигара золотых так далее.
Снег здесь был слишком чистым, как на горных вершинах. Почему-то хотелось побрызгать на него немного грязи, чтобы на нем осели выхлопы автомобильной гари, чтобы он не так искрился. Этот снег был чужим. Солнце тоже было чужим. Если посмотреть на него, то оно выжжет сетчатку, точно ты оказался на другой планете, а свет звезды, вокруг которой она вращается, слишком жесткий. Никто не может поднять вверх глаза, иначе ослепнешь. Все вынуждены здесь всегда смотреть в землю. Может поэтому у них такие приземленные мысли?
Кондратьев похлопал себя по карманам, но не сильно, будто осевший на одежду снег стряхивал, нащупал то, что искал, улыбнулся, тихо прошептав: "дурак", извлек из бокового кармана темные очки, посмотрел, не сломались ли они, и водрузил их на переносицу. Глазам стало чуть поспокойнее.
- Джеймс Бонд, - сказал Голубев.
- Скорее Кот Базилио, - скривился Кондратьев.
- Не прибедняйся, командир, я согласен быть лисой Алисой. Мне все равно, а богатенького Буратину мы все-таки обчистили.
- Только на Поле дураков его другие заманили.
- Как ты все же нехорошо отзываешься об этом селении. Поле дураков. Ха. Не боишься кровавой мести со стороны оскорбленных аборигенов.
- Нет, не боюсь. Скажи мне лучше, почему ты так быстро отделался от репортеров? С прессой надо работать и не обижать ее невниманием.
- Так я же рассказал обо всем.
- И о чем это?
- Ну, о зачистке, как боевиков мы здесь ловили... днем и... ночью. Да что я, пересказывать все буду? Много чего наговорил. По восьмому каналу сегодня вечером в "Новостях" обещали показать. Можете посмотреть.
- Э, нет - ты меня на дезертирство подбиваешь. Нехорошо.
Голубев даже опешил от такого заявления, раскрыл рот, но сказать ничего не мог.
- Восьмой канал в Истабане не принимается. Чтобы на тебя, красавца, посмотреть, придется в другой регион ехать. Не жди от меня такой жертвы.
- И не жду.
- Я на тебя и здесь посмотреть могу. Ты случайно не выяснил: Егеева поймали?
- Нет. Не выяснил. Они сами не знают.
- Темнят.
Удовлетворения на душе не было, а только усталость и грусть, точно всю душу из него вынули, осталась только одна пустая оболочка. Ткни иголкой сдуется, как воздушный шарик.
- Вот и все, - тихо и отрешенно сказал Кондратьев.
- Что все?
- Делать нам больше здесь нечего. Кино-то кончилось.
Пьеса, кажется, продолжалась, но в последующих актах для егерей ролей не предусмотрели, и когда те силой вторглись на сцену, актеры решили их просто не замечать.
Голубев дернулся к капитану, тот отпрянул и с искусственным испугом спросил.
- Ты что это?
- Качать тебя будем.
- Спасибо, не надо, а то уроните еще.
Наушники ожили. В них что-то затрещало, точно кто-то, подкручивая рычажки радиоприемника, хотел найти хоть какую-нибудь станцию, но в округе не было ретрансляторов и он натыкался только на помехи, эфирные шумы. Никакой радости от их прослушивания Кондратьев, естественно, не получал, но гаркнуть об этом в микрофон стеснялся, полагая, что радиолюбитель в конце концов набредет на частоту, заполненную музыкой и словами.
- Капитан Кондратьев, отводите своих людей на исходную позицию. Дело сделано. Спасибо за службу.
Он замер, по стойке "смирно" вытягиваться не стал, но выпрямился, расправил уставшие плечи, будто его кто-то мог увидеть из командования.
- Есть, господин полковник.
Он узнавал людей по голосу, даже когда те говорили только "але", а уж после такого длинного монолога ошибиться не мог. Голос был искажен помехами. Но полковник, видимо, сегодня уже произносил подобные монологи много раз. Он заменял в них первые слова, поэтому вся фраза прозвучала заученно, почти без выражения, как сотни раз проигранная пьеса, от которой задействованные в ней актеры устали и думают о том, когда же ее, наконец, снимут с показа, пока этого не произошло, их губы извергают слова рефлекторно, мозг же в эти секунды занят чем-то другим.
- Очень кстати. Близится время обеда, - сказал Голубев.
- Ты думаешь, повар подготовил банкет по случаю успешной зачистки села? - спросил Евсеев.
- Успешной - не то слово, а на банкет я не надеюсь, просто хочется чего-нибудь горяченького.
Пустая, ничего не значащая болтовня. Она дает разрядку. Они все еще не могут расслабиться и ждут, что из любого здания по ним могут ударить из пулемета, и надо услышать, как щелкнет затвор, и упасть на землю прежде, чем пулемет начнет разгрызать патроны и бросаться в тебя пулями. Но мозг не сумеет быстро обработать так много информации. Из логической цепочки он будет просто исключен. Натренированные мышцы все сделают сами, без подсказки. Подсказка только помешает.
Путь обратно всегда почему-то оказывается короче. Но ноги у Кондратьева сильно гудели. Он боялся, что не пройдет и этот укороченный кем-то отрезок. Придется мысленно себя стимулировать, заглушать усталость песнями, только надо вспомнить какой-нибудь шлягер, который впитается в мозг, как вирус, и будет крутиться там безостановочно, словно белка в колесе, потом его, пожалуй, и не выведешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43