Супруга воеводы, жирная и крикливая княгиня Авдотья, пронзительным голосом уговаривала воеводу не чинить ей обиду – скушать курочку в рассоле. Алексей Петрович отругивался и стонал.
Сделав кумплимент князю и поцеловав княгине руку, Лофтус выразил сожаление, что прибыл так поздно, не застав болезнь в самом ее начале, но что и теперь он надеется оказать своим искусством господину великому воеводе хоть некоторую помощь, тем более, что во всей округе нынче, кажется, не сыскать ученого лекаря...
– Один был – выгнали! – сурово сказал князь. – Не своим делом занялся. А иноземцы бегут, многие уже убежали. Которые морем уйти не могут – те на Вологду подаются, а оттудова к Москве, на Кукуй. И товары с собой утягивают, досмерти напужались...
Лофтус сделал непонимающее лицо, моргал, взгляд его показался князю бесхитростным.
– Да ты что? Али в самом деле ничего не ведаешь? – спросил воевода.
– Что могу ведать я, бедный лекарь? – спросил в ответ Лофтус.
– Воевать нас собрался король Карл, вот чего! – сказал князь. – Архангельский город собрался воевать. Жечь будет огнем, посадских людей резать, а меня будто повесить пригрозился на виселице за шею, со всем моим семейством...
Рядом в горнице завыла княгиня Авдотья; чуть погодя басом заголосил за нею недоросль, боярский сын Бориска; за недорослем зашлись старые девы-княжны. Воевода ногой наподдал бадью с квасом, крикнул сурово:
– Кыш отсюда, проклятые!
Княгиня с чадами затихла, князь заговорил, проникаясь постепенно доверием к учтивому иноземцу, который умел со вниманием слушать, умел во-время поддакнуть, умел посокрушаться, покачать с укоризной головой. Такому человеку приятно рассказывать...
Лофтус вздыхал с сочувствием, запоминал, что говорит князь, говорил сам, как вся Европа нынче боится проклятого шведа, как его соотечественники датчане и не надеются победить короля Карла. Август, король польский, конечно, тоже не выдержит натиска шведского воинства...
Беседовали долго, душевно. Лекарь сделал выводы: Тут шведов боятся смертно, воевода от страха прикинулся немощным, ворваться в Двину кораблям его величества никакого труда, конечно, не составит, верфи будут сожжены, город уничтожен...
– Ранее еще сомневались – придут ли шведские воинские люди, – сказал воевода. – А ныне и сумнений нет. Получили грамоту из Стокгольма, от верного человека, – ищут-де повсюду шхиперов, что знают морской ход до города Архангельского...
– Грамоту?
– Тарабарскую будто грамоту принес беглый от шведов галерный раб...
Лофтус покачал головой, занялся здоровьем князя. Болезнь воеводы он нашел не слишком опасною, но значительной и происшедшей от сгущения крови в главной и отводной головных жилах. По мнению лекаря, князю следовало немедленно лечь в постель и не думать ни о чем печальном, ибо сгущение в жилах происходит только от черных мыслей. Кроме того, лекарь нашел, что в воеводе накопилось от огорчений много серы, ртути и соли, которые вызывают меланхолию, легкую лихорадку и воздействуют на дуумврат – духовное начало сути человека, расположенное в желудке. Поврежден также и архей – жизненное начало. Прежде всего лекарь рекомендовал князю разжечь в себе флогистон – иначе дух огня, от которого свершается все последующее, а затем по отдельности лечить головные жилы, меланхолию и вздутие живота.
Чем больше говорил лекарь, тем громче охал воевода. Слова, которых он не понимал, внушали ему уважение к собственной болезни, а ласковый голос лекаря обнадеживал конечным выздоровлением.
Весь день лекарь делал для князя тинктуры и бальзамы, а также осматривал чад и домочадцев, которые тоже страдали разными немощами и недугами. Княгиня Авдотья мучилась колотьем в подкрылье, княгиня-матушка – дурными снами, недоросль – звоном в ушах, отец воеводы, князь Петр Владимирович, – затяжными икотами и боязнью мышей. И от боязни мышей датский лекарь тоже сделал декохт.
Днем позже лекарь устроил себе от князя-воеводы поручение: побывать на Новодвинской цитадели и посмотреть там, каково здоровье работных людей, не занесут ли в город моровое поветрие или еще какую-либо прилипчатую болезнь. Лофтусу снарядили карбас воеводы, и на погожей заре он с попутным ветром отправился по Двине к Архангельску.
Здесь иноземец сделал визиты своим соотечественникам, проживающим в немецкой части города на подворьях – под видом бременских, голштинских, датских и голландских негоциантов. Церемонно представившись, он дожидался мгновения, когда оставался с нужным ему человеком один на один, из своих рук показывал ему документ, хранящийся в капсюле, и гнусавым голосом задавал несколько вопросов. Соотечественники отвечали по-разному, кто пространно, кто коротко и сухо. Но за всеми ответами чувствовалось одно: особой веры в экспедицию шаутбенахта Юленшерны ни у кого не было.
В каменном английском подворье недоверчивый негоциант Мартус потребовал документ в свои руки, не торопясь прочитал, потом спросил:
– Значит, вы будете вместо гере Дес-Фонтейнеса?
– Да, теперь я во всем стану заменять его.
Мартус покачал головой:
– Гере Дес-Фонтейнес – умный человек. Заменить его трудно.
Лофтус нахмурился, спрятал капсюлю с документом и стал задавать вопросы. Мартус отвечал коротко, не глядя на лекаря.
– Что за человек пастор Фрич? – спросил Лофтус.
Негоциант ответил, что пастор человек мужественный, быстрый в решениях, но, к сожалению, он здесь недавно и не понимает еще многого.
– Собирал ли он прихожан в эти дни? – спросил лекарь.
Мартус ответил, что собирал не один раз. Вчера, например, после богослужения пастор Фрич объявил себя начальником тайной иноземной бригады и прочитал список всех тех русских, кто должны быть уничтожены в городе самыми первыми.
– Велик ли список?
– Велик. В нем обозначены те, кто не покорится короне даже под страхом лишения жизни.
– Кто же они?
– Капитан-командор Сильвестр Иевлев. За сокрытие его пастор Фрич объявил смертное истребление всего того семейства, где его отыщут. Далее – капитан Крыков. За ними – унтер-лейтенант Пустовойтов и брат его Егор. Казнены должны быть корабельные мастера из русских – старый Иван Кононович и другой, Кочнев. Далее идут те мастера, которые обучились своему искусству от Ивана и Кочнева... Еще – стрелецкий голова, офицеры – Меркуров...
Лекарь не дослушал:
– Имеете ли вы тайный знак для своих домов, дабы в замешательстве трехдневного грабежа не пострадало имущество верных короне?
Негоциант ответил, что тайный знак есть, так же как есть и тайное слово.
– Сколько нынче кораблей строится на верфи Архангельска?
– Шесть больших кораблей, гере, почти закончены постройкой. На Вавчуге строится четыре. К тем кораблям россияне имеют матросов, которые понюхали пороху под Азовом и знают мореходное искусство в совершенстве.
Лофтус усмехнулся с сомнением:
– Много ли иностранных мастеров работают на здешних верфях?
– Нынче очень мало, гере. Русские строят свои корабли сами.
– Имеете ли вы оружие? – спросил Лофтус.
– Да, имеем.
– Много ли?
– Имеем пистолеты, полупищали, ножи, порох. В кирке имеем две пушки. На Пушечном дворе служит главным мастером наш добрый прихожанин Реджер Риплей. Он постарается так подобрать пушки и ядра к ним, что в час испытания московиты не смогут ни разу выстрелить...
– Кто нынче командует стрельцами в городе?
Негоциант нахмурился:
– Семен Ружанский, гере. Когда бы полковник Снивин не передался под Нарвой шведским войскам, а служил здесь, все шло бы куда лучше, нежели нынче...
– Может быть, вашего Ружанского можно купить?
– Ни Ружанского, ни Иевлева, ни Крыкова, ни Пустовойтовых купить нельзя.
Лофтус помолчал.
– Значит, вы склонны предполагать, что русские будут сопротивляться?
– Да, гере.
– Есть ли у вас свой человек на цитадели?
– Есть, гере. Инженер Георг Лебаниус. Но он крепко напуган и держит себя с крайней осторожностью. До сего дня достопочтенный пастор Фрич не может получить от него чертежей пушечного вооружения крепости и Маркова острова...
– С чего же инженер Лебаниус сделался таким осторожным?
– Московиты стали иными, гере. Они менее доверчивы, чем были раньше. Ненароком высадившийся на цитадели рыболов Генрих Звенбрег до сих пор томится в тюрьме. И даже заступничество воеводы ничему не помогло, а воевода потратил много сил, дабы освободить ни в чем не повинного страдальца.
– Откуда здесь узнали о грядущем нашествии? – спросил Лофтус.
Мартус пожал плечами:
– Есть разные слухи, гере. Но чаще всего говорят о русских пленных, бегущих из Швеции и Эстляндии. Они приносят сведения, добытые в Стокгольме...
– Это им не поможет!
– Пока помогает. Они деятельно готовятся...
О воеводе негоциант отозвался пренебрежительно: весь город знает, что воевода трус. Своими требованиями посулов, поборами и казнокрадством он снискал себе дурную славу. Раньше здесь был на воеводстве Апраксин, но царь вытребовал его в Воронеж – строить корабли. Апраксин забрал из Архангельска с собою многих русских кораблестроителей и моряков-поморов. Теперь те, кто били турок под Азовом, вернулись домой; их, к сожалению, не страшат слухи о грядущем приходе шведской эскадры. Воевода должен бы вести себя умнее, ибо так он только вредит короне: если царь Петр пожелает сменить его и пришлет сюда человека храброго и деятельного, каким был, например, Апраксин, надежды на победу шведов не останется вовсе.
– Войска короля уничтожат город в любом случае! – резко сказал Лофтус. – Победа нам предопределена провидением, и я не советую вам вмешиваться в замыслы высших сил!..
Мартус лениво усмехнулся:
– Я человек дела и говорю о деле! – сказал он тоном, который показался лекарю наглым. – Ежели мы будем во все наши дела вмешивать провидение и высшие силы, то нам и думать ни о чем не понадобится, ибо думать за нас будут высшие силы. Его величество предполагает своей экспедицией уничтожить русские корабли, разрушить верфи и этим самым прекратить всякие сношения русских с Европой. Московиты предупреждены и хорошо понимают, чем грозит нашествие. Доколе нам считать их за детей? Я здесь давно, хорошо их знаю и говорю вам, только нынче увидевшему город: как бы мы ни готовились и сколько бы пастор Фрич нам ни говорил разных важных слов, дело предстоит крайне трудное, и результаты его зависят не только от воли провидения, но и от нашего разума.
– Что же вы предлагаете? – раздражаясь, спросил Лофтус.
– Я рекомендую найти способ, который дал бы возможность флоту его величества хитростью, а не боем войти в устье Двины, встать на якоря и овладеть городом.
– Я вижу, вы не рассчитываете на силы флота ею величества?
– Я знаю, как готовятся к сражению русские. Всегда и во всем я был согласен с гере Дес-Фонтейнесом.
Лофтус поднялся. Он был раздражен.
Во дворе работные люди копали огромные ямы, ставили в углы по столбу, обшивали досками. Лекарь понял: на время трехдневного грабежа негоцианты, не надеясь на свои тайные знаки, собирались спрятать сюда товары.
– Наши матросы догадаются! – сказал он, желая причинить Мартусу неприятность. – Три дня – большой срок. Ужели они поверят, что в таком дворе, как ваш, ничего нельзя отыскать...
– Для тех, кто не поверит, у нас найдется еще и пуля! – ответил Мартус.
На площади конный бирюч, держа в руке палку с жестяным двуглавым орлом, выкликал указ воеводы посадским людям, корабельщикам, негоциантам и рыбарям: в крепость, что строится нынче на Лапоминском острову, никому под страхом лишения живота не хаживать...
Мартус проводил гостя до Воскресенской пристани.
– В крепость! – велел Лофтус гребцам.
Они переглянулись.
– Я сказал – в крепость! – повторил лекарь.
– В крепость никому хаживать не велено! – сказал кормщик, плотный, угрюмого вида человек. – Вон бирюч ездит, кричит...
Мартус спокойно стоял на берегу, ждал, покуда отвалит карбас.
– Мне от самого воеводы приказано быть в крепости! – крикнул Лофтус. – Слышишь ли, мужик? От князя-воеводы, вот от кого мне приказано быть в крепости...
Кормщик потоптался, перекинулся словом с гребцами, отпихнул корму баркаса багром. Лофтус помахал негоцианту рукой. В парусе заполоскал ветер...
2. НИКИФОР
Расшифровывали грамоту вдвоем – Иевлев и стрелецкий голова. Сильвестр Петрович работал быстро, споро, легко, полковник от труда побагровел, запутался в буквах. Пришлось дать ему трубку – пусть курит и не мешает.
Таблица лежала от Иевлева слева: буква б – соответствовала щ, в – ш, г – ч, д – ц, ж – х. Иевлев писал твердым почерком странные слова – надо было восстановить тарабарщину в ее первоначальном виде, как получили бумагу каторжане в Стокгольме. С тех пор побывала она и в воде, и рыжее пятно крови растеклось по ее краю, и соленый пот каторжанина разъел многие слова.
– Вон оно как, – сказал Иевлев и прочитал: – «Томащси цощые гилсор лерь иреюк нубти цщапьдаьк кмиццакь а шлегчо гилсор нубти лко целякь...»
Полковник моргал, сипел трубкой.
– Как оно по-нашему получится? – сказал капитан-командор и принялся подставлять буквы. Потом прочитал: «Корабли добрые числом семь имеют пушки двадцать три, а все числом пушки сто десять...»
Стрелецкий голова запыхтел, разглаживая усы. Сильвестр Петрович переводил дальше. В дверь застучали, он крикнул:
– Некогда, некогда, после зайдешь, кому надо...
Дописал грамотку до конца, прочитал ее стрелецкому голове. Тот еще попыхтел, подумал, погодя, не глядя Иевлеву в глаза, сказал:
– Ты вот чего, Сильвестр Петрович... оно как бы половчее вымолвить... может, позабыл ты...
Иевлев, догадываясь, о чем заговорил старик, отворотился: больно было видеть и волнение и смущение Семена Борисыча.
– Нам ноне веры давать не велено, – строго и грустно сказал Ружанский. – Мы здесь-то, в Архангельске, не по своему хотению, а по цареву велению, от Москвы подальше, постылых с глаз долой...
– Да ведь натешили бесей вволю, Семен Борисыч?
– Оно так, всего было...
– Ну?
– Я к тому и говорю, господин капитан-командор, что доверчив ты со мною, тайную грамоту вот прочел, беседуешь почасту, подолгу. Как бы за сию простоту твою со мною да с иными стрельцами не было тебе с самого с верху – остуды. Мы, батюшка, не прощенные, мы за грехи наши сосланные, об том не забывай...
Сильвестр Петрович нахмурился, коротко вздохнул, ответил решительно и даже сурово:
– Пожалуй, вздор несешь, Семен Борисыч. Я человек воинский, не князю-кесарю служу, не Преображенскому приказу, но матушке Руси. Что бесей тешили – за то и крови стрелецкой пролито не счесть. Ныне же ждем свейского воинского разорителя. Тебя, слава богу, и под Азовом люди видели, и под Нарвою честно ты бился. В давноминувшие годы рубил ты и татар и иных неприятелей, – как же мне тебя стеречься, коли ты живота своего не щадил, покуда я и на свет еще не народился? И более о сем говорить не будем, ибо не мочно воинское наше дело работать, коли без веры оно деется в самого близкого по фрунту соседа. Так ведь?
Старик не нашелся что ответить; побагровев откланялся, уехал в город.
Крепостной солдат принес срочное письмо. Сильвестр Петрович сломал печать, прочитал цыдулю прапорщика Ходыченкова, присланную из Олонца. Начальник порубежной заставы писал из Кондушей, что свейские воинские люди числом более тысячи пригнаны в приход Сальми, откуда пойдут они на Олонец жечь, вешать и грабить. Шведы веселы, горя не ждут, думают идти маршем, брать под руку короля Карла Корелию и иные богатые местности. В заключение своего письма Ходыченков просил дать посланным сколь только можно более доброго пороху, фузей, новоманерных ружей и иного воинского имущества, дабы поучить шведа и не пустить его прорваться через порубежную заставу.
Сильвестр Петрович задумался ненадолго, потом, потолковав с посланными, сам пошел в арсенал – делить свою бедность с солдатами прапорщика Ходыченкова. Делили долго и ругались беззлобно, одному востроносенькому капралу больно уж понравилась малая медная пушечка, все он улещивал Иевлева отдать ее на порубежную заставу и так оглаживал ствол, что Сильвестру Петровичу даже стало смешно. Дал он Ходыченкову и пороху, и изрядных ружей, и фузей, и иных добрых воинских припасов. Солдаты ушли довольные, перемигиваясь на простоту архангельского капитан-командора...
Проводив посланных, пожелав им славной виктории над ворами, Иевлев прошелся по крепости, посмотрел, где что работают, поговорил с инженером Резеном насчет ходыченковского народу и зашел в избу, где лежал беглец с галеры –
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Сделав кумплимент князю и поцеловав княгине руку, Лофтус выразил сожаление, что прибыл так поздно, не застав болезнь в самом ее начале, но что и теперь он надеется оказать своим искусством господину великому воеводе хоть некоторую помощь, тем более, что во всей округе нынче, кажется, не сыскать ученого лекаря...
– Один был – выгнали! – сурово сказал князь. – Не своим делом занялся. А иноземцы бегут, многие уже убежали. Которые морем уйти не могут – те на Вологду подаются, а оттудова к Москве, на Кукуй. И товары с собой утягивают, досмерти напужались...
Лофтус сделал непонимающее лицо, моргал, взгляд его показался князю бесхитростным.
– Да ты что? Али в самом деле ничего не ведаешь? – спросил воевода.
– Что могу ведать я, бедный лекарь? – спросил в ответ Лофтус.
– Воевать нас собрался король Карл, вот чего! – сказал князь. – Архангельский город собрался воевать. Жечь будет огнем, посадских людей резать, а меня будто повесить пригрозился на виселице за шею, со всем моим семейством...
Рядом в горнице завыла княгиня Авдотья; чуть погодя басом заголосил за нею недоросль, боярский сын Бориска; за недорослем зашлись старые девы-княжны. Воевода ногой наподдал бадью с квасом, крикнул сурово:
– Кыш отсюда, проклятые!
Княгиня с чадами затихла, князь заговорил, проникаясь постепенно доверием к учтивому иноземцу, который умел со вниманием слушать, умел во-время поддакнуть, умел посокрушаться, покачать с укоризной головой. Такому человеку приятно рассказывать...
Лофтус вздыхал с сочувствием, запоминал, что говорит князь, говорил сам, как вся Европа нынче боится проклятого шведа, как его соотечественники датчане и не надеются победить короля Карла. Август, король польский, конечно, тоже не выдержит натиска шведского воинства...
Беседовали долго, душевно. Лекарь сделал выводы: Тут шведов боятся смертно, воевода от страха прикинулся немощным, ворваться в Двину кораблям его величества никакого труда, конечно, не составит, верфи будут сожжены, город уничтожен...
– Ранее еще сомневались – придут ли шведские воинские люди, – сказал воевода. – А ныне и сумнений нет. Получили грамоту из Стокгольма, от верного человека, – ищут-де повсюду шхиперов, что знают морской ход до города Архангельского...
– Грамоту?
– Тарабарскую будто грамоту принес беглый от шведов галерный раб...
Лофтус покачал головой, занялся здоровьем князя. Болезнь воеводы он нашел не слишком опасною, но значительной и происшедшей от сгущения крови в главной и отводной головных жилах. По мнению лекаря, князю следовало немедленно лечь в постель и не думать ни о чем печальном, ибо сгущение в жилах происходит только от черных мыслей. Кроме того, лекарь нашел, что в воеводе накопилось от огорчений много серы, ртути и соли, которые вызывают меланхолию, легкую лихорадку и воздействуют на дуумврат – духовное начало сути человека, расположенное в желудке. Поврежден также и архей – жизненное начало. Прежде всего лекарь рекомендовал князю разжечь в себе флогистон – иначе дух огня, от которого свершается все последующее, а затем по отдельности лечить головные жилы, меланхолию и вздутие живота.
Чем больше говорил лекарь, тем громче охал воевода. Слова, которых он не понимал, внушали ему уважение к собственной болезни, а ласковый голос лекаря обнадеживал конечным выздоровлением.
Весь день лекарь делал для князя тинктуры и бальзамы, а также осматривал чад и домочадцев, которые тоже страдали разными немощами и недугами. Княгиня Авдотья мучилась колотьем в подкрылье, княгиня-матушка – дурными снами, недоросль – звоном в ушах, отец воеводы, князь Петр Владимирович, – затяжными икотами и боязнью мышей. И от боязни мышей датский лекарь тоже сделал декохт.
Днем позже лекарь устроил себе от князя-воеводы поручение: побывать на Новодвинской цитадели и посмотреть там, каково здоровье работных людей, не занесут ли в город моровое поветрие или еще какую-либо прилипчатую болезнь. Лофтусу снарядили карбас воеводы, и на погожей заре он с попутным ветром отправился по Двине к Архангельску.
Здесь иноземец сделал визиты своим соотечественникам, проживающим в немецкой части города на подворьях – под видом бременских, голштинских, датских и голландских негоциантов. Церемонно представившись, он дожидался мгновения, когда оставался с нужным ему человеком один на один, из своих рук показывал ему документ, хранящийся в капсюле, и гнусавым голосом задавал несколько вопросов. Соотечественники отвечали по-разному, кто пространно, кто коротко и сухо. Но за всеми ответами чувствовалось одно: особой веры в экспедицию шаутбенахта Юленшерны ни у кого не было.
В каменном английском подворье недоверчивый негоциант Мартус потребовал документ в свои руки, не торопясь прочитал, потом спросил:
– Значит, вы будете вместо гере Дес-Фонтейнеса?
– Да, теперь я во всем стану заменять его.
Мартус покачал головой:
– Гере Дес-Фонтейнес – умный человек. Заменить его трудно.
Лофтус нахмурился, спрятал капсюлю с документом и стал задавать вопросы. Мартус отвечал коротко, не глядя на лекаря.
– Что за человек пастор Фрич? – спросил Лофтус.
Негоциант ответил, что пастор человек мужественный, быстрый в решениях, но, к сожалению, он здесь недавно и не понимает еще многого.
– Собирал ли он прихожан в эти дни? – спросил лекарь.
Мартус ответил, что собирал не один раз. Вчера, например, после богослужения пастор Фрич объявил себя начальником тайной иноземной бригады и прочитал список всех тех русских, кто должны быть уничтожены в городе самыми первыми.
– Велик ли список?
– Велик. В нем обозначены те, кто не покорится короне даже под страхом лишения жизни.
– Кто же они?
– Капитан-командор Сильвестр Иевлев. За сокрытие его пастор Фрич объявил смертное истребление всего того семейства, где его отыщут. Далее – капитан Крыков. За ними – унтер-лейтенант Пустовойтов и брат его Егор. Казнены должны быть корабельные мастера из русских – старый Иван Кононович и другой, Кочнев. Далее идут те мастера, которые обучились своему искусству от Ивана и Кочнева... Еще – стрелецкий голова, офицеры – Меркуров...
Лекарь не дослушал:
– Имеете ли вы тайный знак для своих домов, дабы в замешательстве трехдневного грабежа не пострадало имущество верных короне?
Негоциант ответил, что тайный знак есть, так же как есть и тайное слово.
– Сколько нынче кораблей строится на верфи Архангельска?
– Шесть больших кораблей, гере, почти закончены постройкой. На Вавчуге строится четыре. К тем кораблям россияне имеют матросов, которые понюхали пороху под Азовом и знают мореходное искусство в совершенстве.
Лофтус усмехнулся с сомнением:
– Много ли иностранных мастеров работают на здешних верфях?
– Нынче очень мало, гере. Русские строят свои корабли сами.
– Имеете ли вы оружие? – спросил Лофтус.
– Да, имеем.
– Много ли?
– Имеем пистолеты, полупищали, ножи, порох. В кирке имеем две пушки. На Пушечном дворе служит главным мастером наш добрый прихожанин Реджер Риплей. Он постарается так подобрать пушки и ядра к ним, что в час испытания московиты не смогут ни разу выстрелить...
– Кто нынче командует стрельцами в городе?
Негоциант нахмурился:
– Семен Ружанский, гере. Когда бы полковник Снивин не передался под Нарвой шведским войскам, а служил здесь, все шло бы куда лучше, нежели нынче...
– Может быть, вашего Ружанского можно купить?
– Ни Ружанского, ни Иевлева, ни Крыкова, ни Пустовойтовых купить нельзя.
Лофтус помолчал.
– Значит, вы склонны предполагать, что русские будут сопротивляться?
– Да, гере.
– Есть ли у вас свой человек на цитадели?
– Есть, гере. Инженер Георг Лебаниус. Но он крепко напуган и держит себя с крайней осторожностью. До сего дня достопочтенный пастор Фрич не может получить от него чертежей пушечного вооружения крепости и Маркова острова...
– С чего же инженер Лебаниус сделался таким осторожным?
– Московиты стали иными, гере. Они менее доверчивы, чем были раньше. Ненароком высадившийся на цитадели рыболов Генрих Звенбрег до сих пор томится в тюрьме. И даже заступничество воеводы ничему не помогло, а воевода потратил много сил, дабы освободить ни в чем не повинного страдальца.
– Откуда здесь узнали о грядущем нашествии? – спросил Лофтус.
Мартус пожал плечами:
– Есть разные слухи, гере. Но чаще всего говорят о русских пленных, бегущих из Швеции и Эстляндии. Они приносят сведения, добытые в Стокгольме...
– Это им не поможет!
– Пока помогает. Они деятельно готовятся...
О воеводе негоциант отозвался пренебрежительно: весь город знает, что воевода трус. Своими требованиями посулов, поборами и казнокрадством он снискал себе дурную славу. Раньше здесь был на воеводстве Апраксин, но царь вытребовал его в Воронеж – строить корабли. Апраксин забрал из Архангельска с собою многих русских кораблестроителей и моряков-поморов. Теперь те, кто били турок под Азовом, вернулись домой; их, к сожалению, не страшат слухи о грядущем приходе шведской эскадры. Воевода должен бы вести себя умнее, ибо так он только вредит короне: если царь Петр пожелает сменить его и пришлет сюда человека храброго и деятельного, каким был, например, Апраксин, надежды на победу шведов не останется вовсе.
– Войска короля уничтожат город в любом случае! – резко сказал Лофтус. – Победа нам предопределена провидением, и я не советую вам вмешиваться в замыслы высших сил!..
Мартус лениво усмехнулся:
– Я человек дела и говорю о деле! – сказал он тоном, который показался лекарю наглым. – Ежели мы будем во все наши дела вмешивать провидение и высшие силы, то нам и думать ни о чем не понадобится, ибо думать за нас будут высшие силы. Его величество предполагает своей экспедицией уничтожить русские корабли, разрушить верфи и этим самым прекратить всякие сношения русских с Европой. Московиты предупреждены и хорошо понимают, чем грозит нашествие. Доколе нам считать их за детей? Я здесь давно, хорошо их знаю и говорю вам, только нынче увидевшему город: как бы мы ни готовились и сколько бы пастор Фрич нам ни говорил разных важных слов, дело предстоит крайне трудное, и результаты его зависят не только от воли провидения, но и от нашего разума.
– Что же вы предлагаете? – раздражаясь, спросил Лофтус.
– Я рекомендую найти способ, который дал бы возможность флоту его величества хитростью, а не боем войти в устье Двины, встать на якоря и овладеть городом.
– Я вижу, вы не рассчитываете на силы флота ею величества?
– Я знаю, как готовятся к сражению русские. Всегда и во всем я был согласен с гере Дес-Фонтейнесом.
Лофтус поднялся. Он был раздражен.
Во дворе работные люди копали огромные ямы, ставили в углы по столбу, обшивали досками. Лекарь понял: на время трехдневного грабежа негоцианты, не надеясь на свои тайные знаки, собирались спрятать сюда товары.
– Наши матросы догадаются! – сказал он, желая причинить Мартусу неприятность. – Три дня – большой срок. Ужели они поверят, что в таком дворе, как ваш, ничего нельзя отыскать...
– Для тех, кто не поверит, у нас найдется еще и пуля! – ответил Мартус.
На площади конный бирюч, держа в руке палку с жестяным двуглавым орлом, выкликал указ воеводы посадским людям, корабельщикам, негоциантам и рыбарям: в крепость, что строится нынче на Лапоминском острову, никому под страхом лишения живота не хаживать...
Мартус проводил гостя до Воскресенской пристани.
– В крепость! – велел Лофтус гребцам.
Они переглянулись.
– Я сказал – в крепость! – повторил лекарь.
– В крепость никому хаживать не велено! – сказал кормщик, плотный, угрюмого вида человек. – Вон бирюч ездит, кричит...
Мартус спокойно стоял на берегу, ждал, покуда отвалит карбас.
– Мне от самого воеводы приказано быть в крепости! – крикнул Лофтус. – Слышишь ли, мужик? От князя-воеводы, вот от кого мне приказано быть в крепости...
Кормщик потоптался, перекинулся словом с гребцами, отпихнул корму баркаса багром. Лофтус помахал негоцианту рукой. В парусе заполоскал ветер...
2. НИКИФОР
Расшифровывали грамоту вдвоем – Иевлев и стрелецкий голова. Сильвестр Петрович работал быстро, споро, легко, полковник от труда побагровел, запутался в буквах. Пришлось дать ему трубку – пусть курит и не мешает.
Таблица лежала от Иевлева слева: буква б – соответствовала щ, в – ш, г – ч, д – ц, ж – х. Иевлев писал твердым почерком странные слова – надо было восстановить тарабарщину в ее первоначальном виде, как получили бумагу каторжане в Стокгольме. С тех пор побывала она и в воде, и рыжее пятно крови растеклось по ее краю, и соленый пот каторжанина разъел многие слова.
– Вон оно как, – сказал Иевлев и прочитал: – «Томащси цощые гилсор лерь иреюк нубти цщапьдаьк кмиццакь а шлегчо гилсор нубти лко целякь...»
Полковник моргал, сипел трубкой.
– Как оно по-нашему получится? – сказал капитан-командор и принялся подставлять буквы. Потом прочитал: «Корабли добрые числом семь имеют пушки двадцать три, а все числом пушки сто десять...»
Стрелецкий голова запыхтел, разглаживая усы. Сильвестр Петрович переводил дальше. В дверь застучали, он крикнул:
– Некогда, некогда, после зайдешь, кому надо...
Дописал грамотку до конца, прочитал ее стрелецкому голове. Тот еще попыхтел, подумал, погодя, не глядя Иевлеву в глаза, сказал:
– Ты вот чего, Сильвестр Петрович... оно как бы половчее вымолвить... может, позабыл ты...
Иевлев, догадываясь, о чем заговорил старик, отворотился: больно было видеть и волнение и смущение Семена Борисыча.
– Нам ноне веры давать не велено, – строго и грустно сказал Ружанский. – Мы здесь-то, в Архангельске, не по своему хотению, а по цареву велению, от Москвы подальше, постылых с глаз долой...
– Да ведь натешили бесей вволю, Семен Борисыч?
– Оно так, всего было...
– Ну?
– Я к тому и говорю, господин капитан-командор, что доверчив ты со мною, тайную грамоту вот прочел, беседуешь почасту, подолгу. Как бы за сию простоту твою со мною да с иными стрельцами не было тебе с самого с верху – остуды. Мы, батюшка, не прощенные, мы за грехи наши сосланные, об том не забывай...
Сильвестр Петрович нахмурился, коротко вздохнул, ответил решительно и даже сурово:
– Пожалуй, вздор несешь, Семен Борисыч. Я человек воинский, не князю-кесарю служу, не Преображенскому приказу, но матушке Руси. Что бесей тешили – за то и крови стрелецкой пролито не счесть. Ныне же ждем свейского воинского разорителя. Тебя, слава богу, и под Азовом люди видели, и под Нарвою честно ты бился. В давноминувшие годы рубил ты и татар и иных неприятелей, – как же мне тебя стеречься, коли ты живота своего не щадил, покуда я и на свет еще не народился? И более о сем говорить не будем, ибо не мочно воинское наше дело работать, коли без веры оно деется в самого близкого по фрунту соседа. Так ведь?
Старик не нашелся что ответить; побагровев откланялся, уехал в город.
Крепостной солдат принес срочное письмо. Сильвестр Петрович сломал печать, прочитал цыдулю прапорщика Ходыченкова, присланную из Олонца. Начальник порубежной заставы писал из Кондушей, что свейские воинские люди числом более тысячи пригнаны в приход Сальми, откуда пойдут они на Олонец жечь, вешать и грабить. Шведы веселы, горя не ждут, думают идти маршем, брать под руку короля Карла Корелию и иные богатые местности. В заключение своего письма Ходыченков просил дать посланным сколь только можно более доброго пороху, фузей, новоманерных ружей и иного воинского имущества, дабы поучить шведа и не пустить его прорваться через порубежную заставу.
Сильвестр Петрович задумался ненадолго, потом, потолковав с посланными, сам пошел в арсенал – делить свою бедность с солдатами прапорщика Ходыченкова. Делили долго и ругались беззлобно, одному востроносенькому капралу больно уж понравилась малая медная пушечка, все он улещивал Иевлева отдать ее на порубежную заставу и так оглаживал ствол, что Сильвестру Петровичу даже стало смешно. Дал он Ходыченкову и пороху, и изрядных ружей, и фузей, и иных добрых воинских припасов. Солдаты ушли довольные, перемигиваясь на простоту архангельского капитан-командора...
Проводив посланных, пожелав им славной виктории над ворами, Иевлев прошелся по крепости, посмотрел, где что работают, поговорил с инженером Резеном насчет ходыченковского народу и зашел в избу, где лежал беглец с галеры –
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74