несмотря на усталость, как всегда в последнее время – сон не брал. Ясные, словно поутру, шли мысли – стал считать пушки, пороховой припас, фузеи, ядра – все, что надобно будет завтра просить у Петра Алексеевича.

3. ЗА КОФЕЕМ

Утром, со светом, за Сильвестром Петровичем приехал посланный от Меншикова – пить кофий в его новом доме на Поганых Прудах. Там-де дожидается старая кумпания, добрые друзья – Федор Матвеевич Апраксин да посол в Дании Измайлов, что на короткое время прибыл из города Копенгагена. Все трое еще почивают, но с вечера Александр Данилыч настрого наказал – привезти к утреннему кофею господина Иевлева Сильвестра Петровича живым или мертвым...
Иевлев поехал, отпустив Егоршу гулять по Москве до вечернего звона.
Посланный – молоденький капрал с тонкими усиками над пунцовым ртом, в форменной шляпе-треуголке с галунами, в башмаках с пряжками, в пестреньком кафтанчике – ловко правил одноколкою, болтал дорогою, что нет более Поганых Прудов, Александр Данилович велел их вычистить, гнилье выбросили, вода в прудах нынче такая славная, что хоть пей, хоть купайся, и названы теперь пруды – Чистыми.
– Сколько ж обошлась очистка? – спросил Сильвестр Петрович.
– А совсем недорого, почитай что и даром. Нагнали мужиков из деревеньки Мытищи, за прошлое лето и сделали все как надо. Теперь от прудов прохладою веет, истинный парадиз, очень приятно на их берегах препровождать досуги...
На меншиковский новый дом Иевлев только ахнул да головою покачал: не дом – дворец! Сколь денег сюда ушло, сколь бревен самонаилучших, железа, скоб, золота на позолоту! Экие ворота с коваными птицами, зверями, гадами ползучими... Ну, Александр Данилович, ну, плут, хитрец!
Слуга в алонжевом парике, в кафтане серогорячего цвета с искрою, низко поклонился Сильвестру Петровичу, провел его на малую крышу дворца – в потешный сад. Было слышно, как другой слуга распоряжался:
– Савоська, жми цитрона гостю для лимонаду. Стакан протри, на серебряну тарелку ставь! Солому, чтобы сосать! Трубку разожги с табаком!
Савоська огрызнулся:
– Чай две руки, не разорваться...
Подали лимонад по новой моде, к нему соломинку, трубку с табаком. Сильвестр Петрович, усмехаясь, разглядывал диковины Меншикова дворца: самоиграюшую на ветерке висячую лютню, которая издавала порою нежное мяуканье, деревья-карлики, посаженные в кадки, вьющийся на серебряных шестах виноград, душистый горошек, кусты смородины необыкновенной величины, алеющие цветы заморского шиповника...
– Не говорит? – спросил где-то за кустами голос Савоськи.
– Молчит, пес! – отозвался другой голос.
– Ты с него покрышку сыми! – велел Савоська. – Сымешь, он и заговорит.
– Ему спать охота...
– А ты его раздразни! – посоветовал Савоська. – Ты с его засмейся, – он страсть смеху не переносит...
Внизу в утренней дымке серебрились Чистые Пруды, здесь, в потешном саду, в листве перекликались в своих золоченых клетках ученые перепела, немецкие канарейки, курские соловьи.
Сильвестр Петрович отведал лимонаду, покурил трубку.
– Ярится? – спросил Савоська.
В ответ мерзкий нечеловеческий голос прохрипел:
– Дур-р-рак!
Сильвестр Петрович оглянулся, никого не увидел.
– Дур-рак! – опять крикнул тот же мерзкий голосишко.
– Ишь, заговорил! – удовлетворенно сказал Савоська.
Иевлев отвел руками ветвь диковинного дерева, увидел спрятанного попугая, усмехнулся: небось, еще с вечера готовился Александр Данилович удивить гостя.
Над головою Иевлева, на башне, заиграла музыка, забили малые литавры, загудели словно бы рога, – то приготовились к бою Меншиковы часы, купленные им в Лондоне.
Сильвестр Петрович прикинул сердито, сколь золота переведено на сии игрушки, сколь пушек можно бы отлить на сии деньги. Но едва увидел умное, веселое, лукавое лицо Меншикова – все забыл и обнялся с ним крепко, помня только то доброе, чем славен был Александр Данилыч: и отчаянную храбрость его в Нарвском, уже проигранном сражении, и как при самомалейшей нужде отдавал все свое золото на государственные дела, и как безбоязненно вступался за старых друзей-потешных перед Петром Алексеевичем...
– Ну! – говорил Меншиков, крепко стискивая железными руками Сильвестра Петровича. – Ишь ты, поди ж ты! Приехал и глаз не кажет! Загордел? Да погоди, погоди! Ты что же, с клюшкой, что ли? Ноженьки не ходят? Погоди, дай взгляну! Нет, брат, так оно не гоже. Федор, дружочек, ступай сюда живее! Измайлов, полно храпеть! Сильвестр тут...
Апраксин вышел в потешный садик уже прибранным, в парике, в коротком легком удобном кафтане. Протянул по новой манере руку, но не удержался, обнял, поцеловал. Толстенький, коротенький Измайлов выскочил из-за кустов смородины в исподнем, еще сонный, потребовал вина, дабы выпить за свидание старых друзей.
В столовом покое стояли иноземные кресла, обтянутые золоченой кожей, за каждым креслом дежурили с застывшими ликами слуги в ливреях с костяными пуговицами. Александра Даниловича, едва он сел в кресло, спешно позвали в покой, именуемый «кабинет»: приехал давно ожидаемый прибыльщик по государеву делу. Выходя, Меншиков сказал:
– Спокоя нет ни на единый час, веришь ли, Сильвестр? И кабы без нужды звали. Все – дело, и все неотложное, а коли не управишься – с пришествием времени сам себе не простишь...
Вернулся вскорости довольный:
– Хитры мужички, ей-ей. Такого удумают – диву даешься. Вы угощайтесь, гости дорогие, меня не ждите, там народу собралось – тьма тьмущая. Флот строим, деньги надобны, школу навигацкую открыли – еще деньги давай, шведа бить собрались – опять давай золотишка! Вот тут и вертись!
Выпил залпом чашку кофею, пожевал ветчины, утер руки об камзол и опять отправился в кабинет – вершить дела. Измайлов, провожая его взглядом, с тонкой своей усмешкой заметил:
– И ходит иначе наш Александр Данилович. Истинно – министр. Откуда что взялось...
Апраксин, тоже улыбаясь, ответил:
– Умен, ох, умен. И ум острый, и глаз зоркий, нет, эдакого на кривой не объедешь. Давеча было – иноземец один, инженер, печаловался: говорят, дескать, про Меншикова, что не знатного роду, а землю под человеком на три аршина в глубину видит...
Обернувшись к Иевлеву, спросил:
– Про Курбатова-то слышал?
И покачал головой:
– Большого ума мужчина! Большого! А кто угадал? Все он, все Александр Данилович. В Ямском приказе письмо подняли – подкинуто было с надписью: «Поднести великому государю, не распечатав». Ну, поднесли, да за недосугом государевым прочитал Меншиков. Прочитал, за голову взялся; ах, мол, с нечаянной радостью тебя, Петр Алексеевич. Господин бомбардир письмо выхватил, а там про орленую бумагу, что ее-де надобно продавать: для челобитных, для крепостей, для всякого купеческого и иного обихода со сделки – бумага с гербом от копеечки до десяти рублев. Крепостной человек Петра Петровича Шереметева – Курбатов придумал сей презент казне, а Меншиков сразу разгадал, сколь полезен такой человек. Нынче Курбатов у него правая рука.
Сильвестр Петрович всматривался в лица друзей. Постарели, особенно Федор Матвеевич, по годам не стар – сорок лет, а выглядит на все пятьдесят. И взгляд стал рассеянным, – одолевают думы, забот непосильно много, слушает внимательно, а слышит не все. И Измайлов, хоть и посмеивается, словно бы и веселый, сам прозывает себя дебошаном, а видно, что тоже устал, – нелегко ему, видать, там, в далеком городе Копенгагене. И Александр Данилович уже не тот сокол, что в давние годы только и знал выдумки, проказы да пересмешки. Каково же самому Петру Алексеевичу?
Из кабинетного покоя на мгновение появился Александр Данилович; хитро глядя, бросил на стол большой лист бумаги:
– Прочтите, други. Сии универсалы тайно рассылаемы королем Карлом. Во многих дворянских семействах читаемы с пользою для короля шведов...
Измайлов стал читать, Апраксин с Иевлевым слушали. В шведском подметном письме говорилось, что царь Петр непременно изведет все боярское семя на Руси, вот и ныне ставит он править должности в государстве подлых людей – холопей и смердов, нисколько не считаясь с благородством происхождения. Дабы остеречь дворянство российское от сей горькой беды и разорения, надобно всем, кто разумен и вперед глядеть может, за царя Петра не воевать, а перекидываться к шведскому войску, где каждому российскому дворянину оказаны будут почести и даны должности, соответствующие его роду и знатности...
– Ну, хитер Карл! – молвил Измайлов, складывая универсал. – В больное место бьет...
– Для недорослей дворянских больнее сего места не сыщешь, – ответил Апраксин. – Да и многие старики так думают... Знает Карла ахиллесову пяту нашу...
После завтрака, когда принялись за кофей, Измайлов спросил Иевлева:
– Высыпаешься хоть, Сильвестр? Я, ей-ей, об ином и не мечтаю, как только собраться да ночь от солнышка до солнышка проспать...
Меншиков, еще в дверях услышав слова Измайлова, невесело засмеялся:
– На том свете, братики, отоспимся. Наш, слышали, что ныне удумал? Ездить извольте только ночью, а днем дело делайте. В повозке своей ремни пристроил, сими ремнями застегивается наглухо и так, застегнутый, цельную ночь скачет и спит. А наутро – где бы ни был – трудится. То же и нам велено. Помаленьку и я к сему приобвык... Да и как иначе делать?
Он подвинул к себе кофейник, налил чашку до краев, отхлебнул:
– Живем многотрудно. Сильвестру нашему тридцати пяти нет, а поспел, о трех ногах ковыляет. Федор Матвеевич годов на десять старее себя выглядит. Ко мне давеча родной дед наведался – ей-ей, младше меня. Ты, говорит, винища поменьше трескай. А как его не трескать, когда иначе и не уснешь? Да что об сем толковать? Рассказывай, Сильвестр, мы тебя послушаем. Еще не заел Прозоровский?
Сильвестр Петрович сказал, что не заел, но к тому идет: иноземцам потворствует, пенюаров да подсылов милует, при нем самом такой лекарем служил – Ларс Дес-Фонтейнес. Сей воевода Прозоровский злонравен, глуп, труслив безмерно, можно ждать от него любой беды. В грядущей баталии от него, кроме помехи, ничего не будет.
Измайлов, наливая себе уже остывшего кофею, сказал Меншикову:
– Зато на Кукуй об нем добрые вести идут, что-де просвещенный воевода, много помогает государеву делу и иноземцев не бесчестит и не порочит. Мы с Александром Данилычем вчерашнего дни сами слышали.
Меншиков кивнул, стал набивать трубку.
– Для того он на воеводстве в Архангельске и сидит, – сказал Апраксин. – После того как мы с Сильвестром ворам-иноземцам ихнее место указали, они много челобитных сюда через Кукуй подали, те челобитные свое дело сделали. Князенька Прозоровский о том крепко помнит, что велено ему иноземцев не обижать. Что не слишком умен он – Петру Алексеевичу ведомо, что не храбр, то от бога, для того Иевлев там и сидит, да ведь зато верен не хуже покойника Лефорта. Того стрельцы хотели получить головою на Москве, а Прозоровского – в Азове. Об нем, что ни скажи, Петр Алексеевич все едино подумает: так-то так, да зато верный мне человек. Может, люди и врут, а я так слышал, что князь-кесарь и по сей день азовских стрельцов своими палачами пытает...
– Об сем нам не знать! – хмуро оборвал Меншиков.
– Да вишь – знаем.
– А знаешь, так и помалкивай...
Измайлов, отхлебывая кофей, говорил:
– Кто только в Московию не едет, кого только черти не несут, господи ты боже мой! Приедет ко мне в Копенгагене, я ему пасс не дам, он на Кукуй челобитную. Мне письмо: гей, гей, Измайлов, больно умен, собачий сын, стал. А мне-то там в Дании, небось, виднее? Приходит за пассом, словно датчанин, честь честью, а мне ведомо, что швед он, а не датчанин...
– Откуда ведомо? – спросил Апраксин.
Измайлов тонко на него посмотрел, ответил с легкой усмешкой:
– Везде русские люди есть, Федор Матвеевич, на них только и надеюсь.
Он оглядел лица друзей, заговорил жестко:
– Думал, Нарва научит. По сей день в ушах у меня стон солдатский: «Изменили немцы, изменили немцы, к шведу уходят». Я тогда с шереметевской конницей был, от сего крика последние силы нас оставили. И тут налетел на меня, будь он вовеки проклят, де Кроа. Вьюга метет, обознался, что ли, – спрашивает, где король Карл. По-немецки спрашивает. Я света не взвидел, палашом его стал стегать, да что ему – он в латах, только палаш сломал... Нет, не научила Нарва. Никому не велено отказывать, всем пассы давать надобно. И, господи преблагий, – вор, тать, ничего не умеет, по роже видно, каким миром мазан, ей-ей не вру. Один пришел в посольство – ларец с чернильницей украл. Вот и давай такому пасс. Не дал, нынче буду в ответе...
Александр Данилович с грохотом отодвинул кресло, прошел по горнице, посулил:
– Нынче не тебе одному в ответе быть, Сильвестру тож. Негоциант-шхипер, что в город Архангельский морем приходил, Уркварт, толстоморденький эдакой, – не запамятовал, Сильвестр? Вы с Федором не велели ему более в Двину хаживать...
Апраксин и Сильвестр Петрович быстро переглянулись.
– Ну, помню Уркварта! – сказал Иевлев.
– Коли забыли, – нынче бы Петр Алексеевич напомнил. Зело гневен...
– Да за что?
– А за то, Сильвеструшка, что давеча посол аглицкий челобитную в Посольский приказ отослал на бесчестье и поношение негоциантских прав шхипера Уркварта...
Сильвестр Петрович помолчал, подумал, потом поднялся из-за стола:
– Посол аглицкий? И что это все англичане за шведских подсылов вступаются? Ну, да чему быть – того не миновать. Поеду!
Апраксин тоже встал. Стал собирать раскиданные с вечера корабельные чертежи. Меншиков насупившись ходил из угла в угол. Шагов его по ковру не было слышно. Двое слуг неподвижно ждали, готовые одевать Александра Даниловича. Измайлов сидел у стола, шевеля губами, разбирал какие-то слова, написанные на узком листке бумаги.
– Напоишь меня нынче допьяна, – сказал он вдруг Иевлеву. – Вон он твой Уркварт – муж наидостойнейший. В экспедиции, что Карла шведский готовит на Архангельск, назначен капитаном корабля Ян?
– Ян Уркварт! – подтвердил Сильвестр Петрович.
– Ян Уркварт! – повторил Измайлов. – Старый военного корабельного флоту офицер, родом из аглицких немцев, на шведской королевской службе тринадцать годов...
– Ей-ей? – воскликнул Апраксин.
– Сей листок, – сказал торжественно Измайлов, и толстое, всегда веселое лицо его сделалось строгим и даже суровым, – сей листок получен мною еще в Копенгагене от верного человека, русского родом и русского сердцем, много годов живущего в Стокгольме. Сей муж, кому Русь ничем иным, кроме как монументом, поклониться не может за бесчисленные и славные его геройства, столь храбр, что даже к нашему Андрюше Хилкову в его заточение хаживает и тайные письма от него и ему носит...
– Да кто же он? – нетерпеливо спросил Меншиков. – Как звать-то сего мужа?
– Имя его я только лишь одному человеку назову, – ответил Измайлов. – Да и то не во дворце, а в чистом поле. Да ты не серчай, Александр Данилыч, что тебе в имени прибытку?
Меншиков махнул рукой, не обиделся. Измайлов, отчеркивая на листке твердым ногтем, бегло читал тайнопись:
– Главноначальствующий шаутбенахт Юленшерна. Стар, опытен, смел, жесток, неколебим в сражении. Командир абордажной и пешей команд – Джеймс, сдался под Нарвою, был в России. Командир флагманского корабля – Уркварт Ян, бывал в Архангельске не один раз, опытный мореход...
Измайлов бережно спрятал листок, хлопнул Иевлева по плечу, посоветовал весело:
– Не робей, Еремей! Где наша не пропадала, ан все жива. Отобьемся. Оставим аглицкого посла в дураках.
Карета уже дожидалась, шестерка серых в яблоках дорогих коней била копытами. Александр Данилович нарочно малость помедлил, чтобы гости оценили павлиньи султаны на головах лошадей, бархатные, в жемчугах, шлеи, серебряные тяжелые кисти, малые, изукрашенные золотым шитьем седелки. Гости оценили, Александр Данилович смешно сложил губы трубочкой, пригорюнился в шутку:
– Ай, тяжелое мне нравоучение за нее, за упряжечку, было! Ай, век помнить буду...
– Палкой бил? – давясь смехом, спросил Апраксин.
– И ногами, и палкой, и глобусом медным...
– Глобусом?
Меншиков кивнул.
– Глобусом. А грех-то велик ли? Истинно птичий. Купцы запряжку с каретой поднесли...
Он покрутил головой, хохотнул и, залезая в карету, пожаловался:
– Мне дарят, а он дерется. По сей день не простил. При нем в карете сей не езжу. Нынче для милых дружков...
Шестерка взяла с места рысью, угрожающе запела труба форейтора, карета мягко закачалась на сильных упругих рессорах, с криками «пади, гей, пади!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74