Женевец велел затопить печку, подавать ужинать. Крышу наконец починили, в столовой палате стало теплее. Ровно, глухо лил дождь над Двиною, над уснувшим Архангельском, над Мосеевым островом, над царевыми стругами, лодьями, дощаниками, карбасами, готовыми к дальнему пути на Вологду и к Москве...
За ужином Патрик Гордон спросил у царя, как будет с сигналами, когда караван отвалит от города. Петр ответил с усмешкой:
– Полно, господин генерал! Али не наигрались? Какие там сигналы! Еще Переяславль вспомни да ботик на Яузе. Было и миновало...
Он с молчаливой усмешкой оглядел лица свитских, сидевших за столом, задумчиво добавил:
– Было да миновало. Строили город Прессбург, на Переяславле корабли сваливали, сколь вздору было, сколь ребячества. Нынче же государственный консилиум, господа совет!
Засмеялся и поднял кружку за корабельное строение на Белом море, за корабельщиков Апраксина с Иевлевым, за добрые успехи на новых верфях. Всю эту ночь он был задумчив, пил мало, часто разжигал свою трубку и, казалось, вслушивался в однообразный шум осеннего дождя. Апраксина и Сильвестра Петровича на прощание обнял, поцеловал трижды, велел строго:
– Пишите, братцы по самомалейшим нуждам. Как Флам с кораблем уйдет – отпишите, как строение корабельное двинется – пишите.
На рассвете на Мосеевом острове, на Соломбале, в Архангельске и на царских морских кораблях загремели пушки, отдавая салют уходящему вверх по Двине цареву каравану. Дождь лил сплошной пеленою, как из ведра. В царской поварне заливали печи, иноземные рейтары ломали, навалившись плечами на дверь, боковушку, в которой остались меда и водки. Пристав нагайкой стегал юродивого, певчие под навесом отжимали мокрые ризы.
Царев струг делался все меньше и меньше, весь караван заволокло дождем. У Двины крепко пахло дымом, грибами, Апраксин повернулся к Иевлеву, сказал усталым голосом:
– Ну, Сильвестр, отгостевались. Наплавались, погуляли, вина попили, побеседовали. Теперь отоспаться, да и за работу.
И крикнул гребцам:
– Гей, люди! На весла!
Пока переплывали Двину, Апраксин клевал носом; дома, вздрагивая от сырости и бессонных ночей, сбросил мокрую одежду, натер тело душистым брабантским уксусом, накинул легкую пушистую шубейку и, с наслаждением потянувшись, посоветовал:
– Ложись живее, Сильвестр! На тебе вовсе лица нет! Ложись, голубчик, помни, что недавно едва не отдал богу душу...
Слуга принес Сильвестру Петровичу чистое белье, пахнущее лавандой, поверх мехов на широкой постели ловкими руками расстелил белоснежную простыню, быстро рассовал серебряные грелки с кипятком. Иевлев, раздеваясь, спросил:
– Не слышал, что давеча государь сказывал про моря – Черное да Азовское?
Федор Матвеевич приподнялся на локте:
– Не слышал.
Иевлев рассказал, Апраксин выслушал молча, потом лег навзничь. Сильвестр Петрович, переодевшись во все сухое, закинул руки за голову, потянулся всем телом, вдохнул запах лаванды, подумал – и впрямь хорошо!
И тотчас же корабль, на котором он шел по черным волнам Черного моря, мотнуло, положило на бок, понесло, да так, что лишь вечером понял Иевлев – то был не корабль, а добрый, здоровый молодецкий сон...
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Вволю корушки без хлебушка погложено,
Босиком снегу потоптано,
Спинушку кнутом попобито...
Песня
Нас поборами царь
Иссушил, как сухарь.
Рылеев
1. ПОПУТНОГО ВЕТРА ВАМ, КОРАБЕЛЬЩИКИ!
На рассвете в дом воеводы с приличными подношениями, шумные, веселые, добродушные с виду, пришли иноземцы – шхиперы, конвои, негоцианты – прощаться. Слуга воеводы, как принято по обычаю, обносил гостей питиями и закусками, мореходы-иностранцы дымили трубками, чокались, хлопали молчаливого Апраксина по плечу, солоно шутили, грозились в будущем году, как откроется навигация, прийти многими кораблями с обильными товарами. Федор Матвеевич кивал, улыбался, но глаза у него были холодные.
Сильвестр Петрович, стоя, при свете свечей – в столовой палате было еще темно – читал документы – пассы корабельщиков, ставил печать, расписывался в том, что корабль шхипера имя рек может свободно уходить своим путем. Пассов было много, Иевлев подписал пасс Голголсена, Кооста, Данберга; пасс же шхипера Уркварта отложил в сторону.
– О! – воскликнул Уркварт. – Что-нибудь не в порядке?
Апраксин подошел ближе к Иевлеву, взял из его рук пасс, протянул Уркварту.
– Это значит?.. – шевельнул бровками шхипер.
– Значит, что более мы вас сюда не зовем.
Иноземцы перестали шутить, в столовой палате наступила тишина.
– Я буду иметь честь жаловаться его миропомазанному величеству государю! – воскликнул Уркварт. – Даю вам слово, господин воевода, сей поступок не послужит к вашей пользе.
– Оно мне виднее!
– Вы ответите за вашу дерзость!
– Кому? Не тому ли потентату, коего службу вы, сударь, исправно служите на русской земле?
Уркварт сделал вид, что не понял, возмутился, пожал плечами.
– При желании шхипер может догнать его миропомазанное величество! – сказал Данберг. – Мы не потерпим более издевательств над нами. Да, да, почтеннейший Уркварт, в дорогу! Мы все отложим отплытие, а вы будете иметь аудиенцию у русского царя, и многие за это поплатятся...
– Шхипер Уркварт может отправиться на свой корабль! – спокойно произнес Апраксин. – У него нет пасса ни для чего более. Что же касается других честных шхиперов и негоциантов, то я бы не советовал им заступаться за шхипера Уркварта, иначе мне надобно будет думать, что и они здесь не для доброй торговли...
Сильвестр Петрович подмигнул слуге, тот подошел к Федору Матвеевичу с подносом. Апраксин взял кружку, поднял, сказал с веселой улыбкой:
– Счастливого плавания, господа мореходы. За десять футов воды под килем!
Шхиперы и конвои взялись за кружки: какой моряк не выпьет за десять футов воды под килем? Нет правдивее приметы: кто не выпил за десять футов воды под килем, тому сидеть на мели! Даже Уркварт и Данберг выпили, тараща глаза друг на друга.
Апраксин позвонил в колокольчик, другой слуга принес щедрые подарки мореходам: по дюжине соболей, да еще куниц, да еще росомах. Федор Матвеевич, тонко улыбаясь, одаривал каждого, любезно просил не помнить зла, приходить с товарами, везти товаров поболее – самых добрых, без обману, без обвесу; расчет пойдет подлинным серебром, не подделками. Уркварт стоял в углу, делал вид, что подарками и словами воеводы не интересуется нисколько. Иноземцы, принимая подарки, чувствовали себя не очень ловко: Апраксин смотрел им в глаза, и взор его был насмешлив.
Когда совсем рассвело, у дома воеводы бухнула маленькая медная пушка: это означало – таможне начинать досмотр, корабельщикам готовиться к выходу в море.
Сильвестр Петрович и Апраксин молча стояли на высоком крыльце, смотрели, как от пристани отвалили таможенные карбасы под прапорцем. Таможенники с мушкетами стояли в своих суденышках, ветер трепал маленький прапорец.
– Прочитает пасс Уркварта, обрадуется, поди! – сказал Иевлев.
– Кто?
– Крыков.
– Поручик бывший?
– Он, бедняга.
– Да он ли на досмотре?
– Без него не обходятся. Голова светлая.
Над Двиною быстро бежали облака – тяжелые, уже осенние. И ветер дул холодный, северный, словно грозился: погодите, еще узнаете, где живете! Сильвестр Петрович зябко поежился, сказал Апраксину:
– Напишет, я чай, Уркварт жалобу на нас?
– Напишет! – усмехнулся Апраксин. – У него свои люди на Кукуе, да и у нас свои на Руси найдутся. Авось, схоронят концы в воду. Не всякая пуля в лоб, есть что и в куст бьет...
Обернулся к пушкарю, сказал стрелять в другой раз. Пушка опять ударила: второй выстрел означал – иноземным кораблям готовиться с якоря сниматься.
– Что больно быстро? – спросил Сильвестр Петрович.
– А чего делать-то? Ишь, ветер им задул попутный, задержатся – спадет, опять на берег пойдут. Хватит, отгулялись, пора и честь знать...
Таможенники вернулись скоро, Апраксин велел стрельцу-караульщику спехом бежать к пристани, звать к воеводе капрала Крыкова. Стрелец, разбрызгивая грязь сапогами, подобрав полы кафтана, заспешил, побежал.
Афанасий Петрович подошел, поклонился, – по лицу его ничего нельзя было понять.
– Все ли добром на кораблях? – спросил Федор Матвеевич.
– Все будто добром, князь-воевода.
– Шхипер Уркварт в себе ли? – чуть улыбнувшись, спросил Апраксин.
– Шхипер Уркварт малым делом не в себе! – сохраняя почтительность, строгим голосом, но с едва заметной усмешкой в глазах молвил Афанасий Петрович. – В каюте пасс свой шхиперский потоптал сапогами и парик с себя кинул об пол. Всяко бесчестил город наш Архангельск и порядки наши.
– Господин Джеймс при сем присутствовал?
– Господин Джеймс, князь-воевода, нынче по нездоровью на досмотр корабельный прибыть не мог.
Апраксин кивнул:
– Что ж... иди, капрал...
Крыков, придерживая сумку у бедра, как в былые времена шпагу, пошел к воротам. Иевлев его окликнул:
– Афанасий Петрович!
Бывший поручик остановился, в лице его, всегда твердом и спокойном, что-то дрогнуло: окликнули его не капралом, а по имени-отчеству. Иевлев пошел к нему навстречу, сказал, сдерживая волнение:
– Афанасий Петрович, ты жди. Беде твоей вечно так не быть. Нынче дело не стронется, завтра тоже, а с течением времени авось и полегчает. Ты служи, Афанасий Петрович.
– Я и то служу! – просто ответил Крыков. – Да ведь...
Он махнул рукой с отчаянием.
– Нынче так, а время пройдет – сожрут живьем, Сильвестр Петрович. Майор Джеймс только воеводу да тебя и опасается...
Опять грохнула пушка, третий выстрел означал: кораблям с якорей сниматься, идти в море, попутного ветра вам, корабельщики, доброго пути.
– Прощай, Афанасий Петрович! – сказал Иевлев. – Коли что – наведайся...
Крыков поклонился, пошел к воротам.
Иевлев вернулся в дом. Воевода Апраксин уже сидел за корабельными чертежами, курил трубку, считал грифелем на доске. Увидев Сильвестра Петровича, сказал:
– Ну, корабельщик, подсаживайся поближе. Давай учиться, покуда время есть. Потом не поспеем, я чай...
2. ОСЕННЕЙ НОЧЬЮ
Вечером, когда Иевлев вернулся с Пушечного двора, у воеводы был Осип Баженин. Федор Матвеевич подписывал бумаги, Баженин посыпал подписи песочком.
– Ну, что у них на Пушечном? – не поворачивая головы, спросил Апраксин.
– Одно название – Пушечный! – сказал Иевлев.
Баженин протянул за бумагами руку – толстые пальцы в перстнях и кольцах дрожали.
– Ого! – усмехнулся Федор Матвеевич. – Видать, слезное было прощание с государем в Холмогорах?
И с хрустом надкусил сочное яблоко.
Глазки Баженина злобно блеснули из-под опухших век: молод воевода, а как разговаривает! Ничего, еще прижмем, запищишь у нас, возрыдаешь слезно, Федор Матвеевич! Не таким хребты ломали!
Но ничего не сказал, поклонился, вздохнул, словно каясь.
– Так вот и начинай! – сказал Апраксин. – Медлить не для чего! Пусть народишко лес возит, пилит, обтесывает. Верфи еще толком не достроены, порядку нигде нет. Государева воля, сам ведаешь, Петр Алексеевич шутить не любит. Не нынче-завтра мы с Сильвестром Петровичем сами приедем смотреть, как делаешь. Увидим – худо, не пожалеем. Да ты садись, что стоишь, в ногах правды нет. Винца налить?
Баженин сел, стул заморской работы на львиных лапах затрещал под его дородным телом. Прикинувшись добродушным, почтительным, даже робким, сказал, что не смеет, а то бы попросил водочки – опохмелиться. Федор Матвеевич смотрел на него прищурившись, холодно, недоверчиво, постукивая пальцами по столешнице.
Осип Андреевич опрокинул в заросшую пасть стаканчик, захрупал огурцом, толстыми пальцами захватил щепоть квашеной капусты, заговорил робко:
– И правда твоя, Федор Матвеевич, пора работать, правда! Пора и лес возить, и кокоры готовить, и пилить, и обтесывать. Да где народишко, господин добрый? Чем его приманить? Вели, научи, прикажи! Разве людишек от своих дел на государеву верфь приманишь? Одним зверовать надобно, зверя промышлять, другие рыбу солят, третьи по ремеслу трудятся – кто калашник, кто медник, кто бочар. Иные здешние жители землишку сохой ковыряют – авось не хлебцем, так капустой обернется, – все не с пустым брюхом сидеть...
Еще взял щепоть капусты, горестно покачал головой:
– Матросы, что на корабли царевы набраны, и те не с охотой сидят, хоть цепью приковывай...
Федор Матвеевич поднял бокал, повертел перед свечой, полюбовался цветом вина. Осип Андреевич все жаловался. Не то что со здешней верфи, – с Вавчуги лесной все побежали. Попа звал – увещевать народишко, такое срамословие поднялось, что поп ряску закатал – и в чащу лесную. Едва водицей потом отпоили. Разве с ними сладишь?
– Жрать не даешь, вот и бегут от тебя! – жестко сказал Апраксин.
Баженин засмеялся, повертел толстой шеей, сказал масляным голосом:
– Ох, грешишь, Федор Матвеевич, грешишь, голубь! Жрать не даю! Да разве их, чертей, прокормишь? Да и одни ли они на нашей купецкой шее сидят? Всем дай, всех поприветь, всех одари, обо всех помни. Воевода на кормление посажен к нам. Кто к нему первый с подарками идет? Баженин Осип Андреевич...
Апраксин вспыхнул, отставил бокал, сказал гневно:
– Ты ври, да не завирайся, борода, не то...
Баженин замахал короткими руками.
– Христос с тобой, Федор Матвеевич! Да разве ж мы не понимаем! Чай тоже люди, христиане, потому тебе и говорю, что знаю, что ты за человек. Ты человек такой, да господи, да мы...
Но глазенки из-под бровей смотрели нагло, злобно.
– Кормовые надобно давать сполна, – вмешался Иевлев. – Дом построить при верфи, дабы жили работники-трудники. Земля здешняя родит худо, пора нынче осенняя – до промысла зверового далеко, рыбачить не время. Давать добром кормовые да жалованье царево – людишки архангелогородские с охотой пойдут корабли строить...
Баженин тихо засмеялся, притворяясь глухим, ладонью отвернул мясистое ухо:
– Ась? С охотой, говоришь? Ох, господин, господин, свет мой, Сильвестр Петрович, прости меня, мужика, на простоте, молод ты еще, молод-молодешенек, разве эдак можно?
Иевлев пожал плечами, замолчал, не понимая, чего хочет Баженин. Апраксин серебряными щипчиками снял нагар со свечи, не глядя на Сильвестра Петровича, спросил:
– Как же быть?
Осип Андреевич развел руками. Апраксин поднялся, несколько раз прошелся по столовой палате. Баженин, весь вытянувшись вперед, сверля зрачками воеводу, ждал решительного слова.
– Недоимщиков много ли по городу да по округе? – вдруг спросил Федор Матвеевич.
Баженин ответил быстро, словно был готов к вопросу Апраксина:
– Почитай что все. И рыбари, и смолокуры, что смолу топят, и соленщики, что соль сушат, и зверовщики, что зверя морского промышляют, – все в недоимках, ни единого чистого не вижу двинянина, кроме богатеев.
Федор Матвеевич перебил:
– Недоимщиков имать и – на верфь. За самоединами в тундру пошлем рейтар, всех возьмем подчистую. По острогам дальним, по становищам рыбацким многие люди вольно живут, – всех погоним на верфи. Зверевщиков, посадских, медников, Калашников, дрягилей, распопа бродячего, богомольца, что на Соловецкие острова собрался, – всех возьмем, все будут государев флот строить...
Баженин поднялся, низко поклонился. Движения его стали суетливыми, он заговорил быстро, побожился, закрестился перед иконами, пятясь пошел к дверям. Но Федор Матвеевич не дал ему уйти, поманил к себе. Баженин, моргая, посапывая, подошел. Апраксин сказал ему негромко, с угрозой в голосе:
– Кормовых шесть алтын. Коли украдешь, что на трудника дадено, пощады себе не жди. Я ведаю, с тебя многие тянут, посула просят, – так ты мздоимца шли ко мне. Справлюсь. Коли лес на корабли будешь ставить сырой – сгною в подвале монастырском, никто и не узнает, где помер Осип Баженин.
Осип Андреевич поднял руку для крестного знамения, Апраксин топнул ногой, крикнул:
– Не кощунствуй! Ты не богу молишься – ефимкам; волк ты, тать, един бог у тебя – мошна. Сиди и молчи. Я за Снивиным послал, надо дело спехом делать.
Баженин опять сел на стул, кривляясь спросил:
– Коли я так уж плох, зачем меня держишь, Федор Матвеевич? Строил бы сам корабли!
Апраксин не ответил, все ходил из угла в угол. Сильвестр Петрович тоже молчал, думал свои невеселые думы: погонят народишко неволею, забренчат люди цепями, как с такими корабельщиками корабли строить?
Снивин вошел боком, поклонился, движением плеча сбросил с себя широкий, намокший под дождем плащ, поддернул усы в разные стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
За ужином Патрик Гордон спросил у царя, как будет с сигналами, когда караван отвалит от города. Петр ответил с усмешкой:
– Полно, господин генерал! Али не наигрались? Какие там сигналы! Еще Переяславль вспомни да ботик на Яузе. Было и миновало...
Он с молчаливой усмешкой оглядел лица свитских, сидевших за столом, задумчиво добавил:
– Было да миновало. Строили город Прессбург, на Переяславле корабли сваливали, сколь вздору было, сколь ребячества. Нынче же государственный консилиум, господа совет!
Засмеялся и поднял кружку за корабельное строение на Белом море, за корабельщиков Апраксина с Иевлевым, за добрые успехи на новых верфях. Всю эту ночь он был задумчив, пил мало, часто разжигал свою трубку и, казалось, вслушивался в однообразный шум осеннего дождя. Апраксина и Сильвестра Петровича на прощание обнял, поцеловал трижды, велел строго:
– Пишите, братцы по самомалейшим нуждам. Как Флам с кораблем уйдет – отпишите, как строение корабельное двинется – пишите.
На рассвете на Мосеевом острове, на Соломбале, в Архангельске и на царских морских кораблях загремели пушки, отдавая салют уходящему вверх по Двине цареву каравану. Дождь лил сплошной пеленою, как из ведра. В царской поварне заливали печи, иноземные рейтары ломали, навалившись плечами на дверь, боковушку, в которой остались меда и водки. Пристав нагайкой стегал юродивого, певчие под навесом отжимали мокрые ризы.
Царев струг делался все меньше и меньше, весь караван заволокло дождем. У Двины крепко пахло дымом, грибами, Апраксин повернулся к Иевлеву, сказал усталым голосом:
– Ну, Сильвестр, отгостевались. Наплавались, погуляли, вина попили, побеседовали. Теперь отоспаться, да и за работу.
И крикнул гребцам:
– Гей, люди! На весла!
Пока переплывали Двину, Апраксин клевал носом; дома, вздрагивая от сырости и бессонных ночей, сбросил мокрую одежду, натер тело душистым брабантским уксусом, накинул легкую пушистую шубейку и, с наслаждением потянувшись, посоветовал:
– Ложись живее, Сильвестр! На тебе вовсе лица нет! Ложись, голубчик, помни, что недавно едва не отдал богу душу...
Слуга принес Сильвестру Петровичу чистое белье, пахнущее лавандой, поверх мехов на широкой постели ловкими руками расстелил белоснежную простыню, быстро рассовал серебряные грелки с кипятком. Иевлев, раздеваясь, спросил:
– Не слышал, что давеча государь сказывал про моря – Черное да Азовское?
Федор Матвеевич приподнялся на локте:
– Не слышал.
Иевлев рассказал, Апраксин выслушал молча, потом лег навзничь. Сильвестр Петрович, переодевшись во все сухое, закинул руки за голову, потянулся всем телом, вдохнул запах лаванды, подумал – и впрямь хорошо!
И тотчас же корабль, на котором он шел по черным волнам Черного моря, мотнуло, положило на бок, понесло, да так, что лишь вечером понял Иевлев – то был не корабль, а добрый, здоровый молодецкий сон...
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Вволю корушки без хлебушка погложено,
Босиком снегу потоптано,
Спинушку кнутом попобито...
Песня
Нас поборами царь
Иссушил, как сухарь.
Рылеев
1. ПОПУТНОГО ВЕТРА ВАМ, КОРАБЕЛЬЩИКИ!
На рассвете в дом воеводы с приличными подношениями, шумные, веселые, добродушные с виду, пришли иноземцы – шхиперы, конвои, негоцианты – прощаться. Слуга воеводы, как принято по обычаю, обносил гостей питиями и закусками, мореходы-иностранцы дымили трубками, чокались, хлопали молчаливого Апраксина по плечу, солоно шутили, грозились в будущем году, как откроется навигация, прийти многими кораблями с обильными товарами. Федор Матвеевич кивал, улыбался, но глаза у него были холодные.
Сильвестр Петрович, стоя, при свете свечей – в столовой палате было еще темно – читал документы – пассы корабельщиков, ставил печать, расписывался в том, что корабль шхипера имя рек может свободно уходить своим путем. Пассов было много, Иевлев подписал пасс Голголсена, Кооста, Данберга; пасс же шхипера Уркварта отложил в сторону.
– О! – воскликнул Уркварт. – Что-нибудь не в порядке?
Апраксин подошел ближе к Иевлеву, взял из его рук пасс, протянул Уркварту.
– Это значит?.. – шевельнул бровками шхипер.
– Значит, что более мы вас сюда не зовем.
Иноземцы перестали шутить, в столовой палате наступила тишина.
– Я буду иметь честь жаловаться его миропомазанному величеству государю! – воскликнул Уркварт. – Даю вам слово, господин воевода, сей поступок не послужит к вашей пользе.
– Оно мне виднее!
– Вы ответите за вашу дерзость!
– Кому? Не тому ли потентату, коего службу вы, сударь, исправно служите на русской земле?
Уркварт сделал вид, что не понял, возмутился, пожал плечами.
– При желании шхипер может догнать его миропомазанное величество! – сказал Данберг. – Мы не потерпим более издевательств над нами. Да, да, почтеннейший Уркварт, в дорогу! Мы все отложим отплытие, а вы будете иметь аудиенцию у русского царя, и многие за это поплатятся...
– Шхипер Уркварт может отправиться на свой корабль! – спокойно произнес Апраксин. – У него нет пасса ни для чего более. Что же касается других честных шхиперов и негоциантов, то я бы не советовал им заступаться за шхипера Уркварта, иначе мне надобно будет думать, что и они здесь не для доброй торговли...
Сильвестр Петрович подмигнул слуге, тот подошел к Федору Матвеевичу с подносом. Апраксин взял кружку, поднял, сказал с веселой улыбкой:
– Счастливого плавания, господа мореходы. За десять футов воды под килем!
Шхиперы и конвои взялись за кружки: какой моряк не выпьет за десять футов воды под килем? Нет правдивее приметы: кто не выпил за десять футов воды под килем, тому сидеть на мели! Даже Уркварт и Данберг выпили, тараща глаза друг на друга.
Апраксин позвонил в колокольчик, другой слуга принес щедрые подарки мореходам: по дюжине соболей, да еще куниц, да еще росомах. Федор Матвеевич, тонко улыбаясь, одаривал каждого, любезно просил не помнить зла, приходить с товарами, везти товаров поболее – самых добрых, без обману, без обвесу; расчет пойдет подлинным серебром, не подделками. Уркварт стоял в углу, делал вид, что подарками и словами воеводы не интересуется нисколько. Иноземцы, принимая подарки, чувствовали себя не очень ловко: Апраксин смотрел им в глаза, и взор его был насмешлив.
Когда совсем рассвело, у дома воеводы бухнула маленькая медная пушка: это означало – таможне начинать досмотр, корабельщикам готовиться к выходу в море.
Сильвестр Петрович и Апраксин молча стояли на высоком крыльце, смотрели, как от пристани отвалили таможенные карбасы под прапорцем. Таможенники с мушкетами стояли в своих суденышках, ветер трепал маленький прапорец.
– Прочитает пасс Уркварта, обрадуется, поди! – сказал Иевлев.
– Кто?
– Крыков.
– Поручик бывший?
– Он, бедняга.
– Да он ли на досмотре?
– Без него не обходятся. Голова светлая.
Над Двиною быстро бежали облака – тяжелые, уже осенние. И ветер дул холодный, северный, словно грозился: погодите, еще узнаете, где живете! Сильвестр Петрович зябко поежился, сказал Апраксину:
– Напишет, я чай, Уркварт жалобу на нас?
– Напишет! – усмехнулся Апраксин. – У него свои люди на Кукуе, да и у нас свои на Руси найдутся. Авось, схоронят концы в воду. Не всякая пуля в лоб, есть что и в куст бьет...
Обернулся к пушкарю, сказал стрелять в другой раз. Пушка опять ударила: второй выстрел означал – иноземным кораблям готовиться с якоря сниматься.
– Что больно быстро? – спросил Сильвестр Петрович.
– А чего делать-то? Ишь, ветер им задул попутный, задержатся – спадет, опять на берег пойдут. Хватит, отгулялись, пора и честь знать...
Таможенники вернулись скоро, Апраксин велел стрельцу-караульщику спехом бежать к пристани, звать к воеводе капрала Крыкова. Стрелец, разбрызгивая грязь сапогами, подобрав полы кафтана, заспешил, побежал.
Афанасий Петрович подошел, поклонился, – по лицу его ничего нельзя было понять.
– Все ли добром на кораблях? – спросил Федор Матвеевич.
– Все будто добром, князь-воевода.
– Шхипер Уркварт в себе ли? – чуть улыбнувшись, спросил Апраксин.
– Шхипер Уркварт малым делом не в себе! – сохраняя почтительность, строгим голосом, но с едва заметной усмешкой в глазах молвил Афанасий Петрович. – В каюте пасс свой шхиперский потоптал сапогами и парик с себя кинул об пол. Всяко бесчестил город наш Архангельск и порядки наши.
– Господин Джеймс при сем присутствовал?
– Господин Джеймс, князь-воевода, нынче по нездоровью на досмотр корабельный прибыть не мог.
Апраксин кивнул:
– Что ж... иди, капрал...
Крыков, придерживая сумку у бедра, как в былые времена шпагу, пошел к воротам. Иевлев его окликнул:
– Афанасий Петрович!
Бывший поручик остановился, в лице его, всегда твердом и спокойном, что-то дрогнуло: окликнули его не капралом, а по имени-отчеству. Иевлев пошел к нему навстречу, сказал, сдерживая волнение:
– Афанасий Петрович, ты жди. Беде твоей вечно так не быть. Нынче дело не стронется, завтра тоже, а с течением времени авось и полегчает. Ты служи, Афанасий Петрович.
– Я и то служу! – просто ответил Крыков. – Да ведь...
Он махнул рукой с отчаянием.
– Нынче так, а время пройдет – сожрут живьем, Сильвестр Петрович. Майор Джеймс только воеводу да тебя и опасается...
Опять грохнула пушка, третий выстрел означал: кораблям с якорей сниматься, идти в море, попутного ветра вам, корабельщики, доброго пути.
– Прощай, Афанасий Петрович! – сказал Иевлев. – Коли что – наведайся...
Крыков поклонился, пошел к воротам.
Иевлев вернулся в дом. Воевода Апраксин уже сидел за корабельными чертежами, курил трубку, считал грифелем на доске. Увидев Сильвестра Петровича, сказал:
– Ну, корабельщик, подсаживайся поближе. Давай учиться, покуда время есть. Потом не поспеем, я чай...
2. ОСЕННЕЙ НОЧЬЮ
Вечером, когда Иевлев вернулся с Пушечного двора, у воеводы был Осип Баженин. Федор Матвеевич подписывал бумаги, Баженин посыпал подписи песочком.
– Ну, что у них на Пушечном? – не поворачивая головы, спросил Апраксин.
– Одно название – Пушечный! – сказал Иевлев.
Баженин протянул за бумагами руку – толстые пальцы в перстнях и кольцах дрожали.
– Ого! – усмехнулся Федор Матвеевич. – Видать, слезное было прощание с государем в Холмогорах?
И с хрустом надкусил сочное яблоко.
Глазки Баженина злобно блеснули из-под опухших век: молод воевода, а как разговаривает! Ничего, еще прижмем, запищишь у нас, возрыдаешь слезно, Федор Матвеевич! Не таким хребты ломали!
Но ничего не сказал, поклонился, вздохнул, словно каясь.
– Так вот и начинай! – сказал Апраксин. – Медлить не для чего! Пусть народишко лес возит, пилит, обтесывает. Верфи еще толком не достроены, порядку нигде нет. Государева воля, сам ведаешь, Петр Алексеевич шутить не любит. Не нынче-завтра мы с Сильвестром Петровичем сами приедем смотреть, как делаешь. Увидим – худо, не пожалеем. Да ты садись, что стоишь, в ногах правды нет. Винца налить?
Баженин сел, стул заморской работы на львиных лапах затрещал под его дородным телом. Прикинувшись добродушным, почтительным, даже робким, сказал, что не смеет, а то бы попросил водочки – опохмелиться. Федор Матвеевич смотрел на него прищурившись, холодно, недоверчиво, постукивая пальцами по столешнице.
Осип Андреевич опрокинул в заросшую пасть стаканчик, захрупал огурцом, толстыми пальцами захватил щепоть квашеной капусты, заговорил робко:
– И правда твоя, Федор Матвеевич, пора работать, правда! Пора и лес возить, и кокоры готовить, и пилить, и обтесывать. Да где народишко, господин добрый? Чем его приманить? Вели, научи, прикажи! Разве людишек от своих дел на государеву верфь приманишь? Одним зверовать надобно, зверя промышлять, другие рыбу солят, третьи по ремеслу трудятся – кто калашник, кто медник, кто бочар. Иные здешние жители землишку сохой ковыряют – авось не хлебцем, так капустой обернется, – все не с пустым брюхом сидеть...
Еще взял щепоть капусты, горестно покачал головой:
– Матросы, что на корабли царевы набраны, и те не с охотой сидят, хоть цепью приковывай...
Федор Матвеевич поднял бокал, повертел перед свечой, полюбовался цветом вина. Осип Андреевич все жаловался. Не то что со здешней верфи, – с Вавчуги лесной все побежали. Попа звал – увещевать народишко, такое срамословие поднялось, что поп ряску закатал – и в чащу лесную. Едва водицей потом отпоили. Разве с ними сладишь?
– Жрать не даешь, вот и бегут от тебя! – жестко сказал Апраксин.
Баженин засмеялся, повертел толстой шеей, сказал масляным голосом:
– Ох, грешишь, Федор Матвеевич, грешишь, голубь! Жрать не даю! Да разве их, чертей, прокормишь? Да и одни ли они на нашей купецкой шее сидят? Всем дай, всех поприветь, всех одари, обо всех помни. Воевода на кормление посажен к нам. Кто к нему первый с подарками идет? Баженин Осип Андреевич...
Апраксин вспыхнул, отставил бокал, сказал гневно:
– Ты ври, да не завирайся, борода, не то...
Баженин замахал короткими руками.
– Христос с тобой, Федор Матвеевич! Да разве ж мы не понимаем! Чай тоже люди, христиане, потому тебе и говорю, что знаю, что ты за человек. Ты человек такой, да господи, да мы...
Но глазенки из-под бровей смотрели нагло, злобно.
– Кормовые надобно давать сполна, – вмешался Иевлев. – Дом построить при верфи, дабы жили работники-трудники. Земля здешняя родит худо, пора нынче осенняя – до промысла зверового далеко, рыбачить не время. Давать добром кормовые да жалованье царево – людишки архангелогородские с охотой пойдут корабли строить...
Баженин тихо засмеялся, притворяясь глухим, ладонью отвернул мясистое ухо:
– Ась? С охотой, говоришь? Ох, господин, господин, свет мой, Сильвестр Петрович, прости меня, мужика, на простоте, молод ты еще, молод-молодешенек, разве эдак можно?
Иевлев пожал плечами, замолчал, не понимая, чего хочет Баженин. Апраксин серебряными щипчиками снял нагар со свечи, не глядя на Сильвестра Петровича, спросил:
– Как же быть?
Осип Андреевич развел руками. Апраксин поднялся, несколько раз прошелся по столовой палате. Баженин, весь вытянувшись вперед, сверля зрачками воеводу, ждал решительного слова.
– Недоимщиков много ли по городу да по округе? – вдруг спросил Федор Матвеевич.
Баженин ответил быстро, словно был готов к вопросу Апраксина:
– Почитай что все. И рыбари, и смолокуры, что смолу топят, и соленщики, что соль сушат, и зверовщики, что зверя морского промышляют, – все в недоимках, ни единого чистого не вижу двинянина, кроме богатеев.
Федор Матвеевич перебил:
– Недоимщиков имать и – на верфь. За самоединами в тундру пошлем рейтар, всех возьмем подчистую. По острогам дальним, по становищам рыбацким многие люди вольно живут, – всех погоним на верфи. Зверевщиков, посадских, медников, Калашников, дрягилей, распопа бродячего, богомольца, что на Соловецкие острова собрался, – всех возьмем, все будут государев флот строить...
Баженин поднялся, низко поклонился. Движения его стали суетливыми, он заговорил быстро, побожился, закрестился перед иконами, пятясь пошел к дверям. Но Федор Матвеевич не дал ему уйти, поманил к себе. Баженин, моргая, посапывая, подошел. Апраксин сказал ему негромко, с угрозой в голосе:
– Кормовых шесть алтын. Коли украдешь, что на трудника дадено, пощады себе не жди. Я ведаю, с тебя многие тянут, посула просят, – так ты мздоимца шли ко мне. Справлюсь. Коли лес на корабли будешь ставить сырой – сгною в подвале монастырском, никто и не узнает, где помер Осип Баженин.
Осип Андреевич поднял руку для крестного знамения, Апраксин топнул ногой, крикнул:
– Не кощунствуй! Ты не богу молишься – ефимкам; волк ты, тать, един бог у тебя – мошна. Сиди и молчи. Я за Снивиным послал, надо дело спехом делать.
Баженин опять сел на стул, кривляясь спросил:
– Коли я так уж плох, зачем меня держишь, Федор Матвеевич? Строил бы сам корабли!
Апраксин не ответил, все ходил из угла в угол. Сильвестр Петрович тоже молчал, думал свои невеселые думы: погонят народишко неволею, забренчат люди цепями, как с такими корабельщиками корабли строить?
Снивин вошел боком, поклонился, движением плеча сбросил с себя широкий, намокший под дождем плащ, поддернул усы в разные стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74